С самой встречи Хоук полна злобы. Она брызжется ею, точно проснувшийся вулкан. Да что там — один её взгляд обдаёт точно кипящей в котле смолой. Даже её волосы кажутся точно отлитыми из этой самой горячей смолы. Встряхнет короткими чёрно-слюдяными прядями, глянет такими же смоляными глазами, и вся холодность при встрече рассеивается.
Адаар после крепости чувствует себя точно замерзшим. Уставшим. Выжатым. Хоук плюется яростью, возмущается, стоит что-то сказать поперек её доводов Варрику. Едкая, точно брань от яда виверны. После самой крупной из их с гномом перепалок приходят сны. Наверное, это демоны, раз в них Хоук. Жгучая. Упрямая. Близко. Даже слишком. Инквизитор мечется от них по палатке точно в бреду. Нет. На все наплевать. Чихала она на его сонный лепет.
Но магесса приходит сама. Злая. Ругающаяся (также жгуче и едко) на всех и вся. Кроме него. Обжигающая. Адаар понимает: ему больше не мерзнуть. Хотя бы не сегодня.
А у Хоук много обиды. А от обиды много и злобы.
От такого едкой манеры говорить нельзя стоять спокойно.
Инквизитор смотрит выжидающе. Хоук угрюмо бросает:
— Идем. Есть же тут свободная комната?
Адаар кивает наверх, поднимаясь по лестнице. Задевший его локоть кажется раскаленным. Наваждение буквально на миг.
А Защитница хочет знать: каково ему быть под той, чьи богатства обратились в прах, а умение править заставляет ругаться, видя как раздражающе ненавязчив к ней Вестник Андрасте.
От раздражения бьет дрожь — она свою власть получит. Хотя бы на пару часов.
Хоук пытается резко ударить его по рукам, когда он расстегивает пуговицы на жилете. Вестник опережает Мариан, отдергивая ладони. (Экс-)Защитница утыкается носом в спину, дергает петли поспешно, на ощупь. Откинув на стул свои шкуры, тянется чуть ли не рвануть несчастный жилет. Дорвавшись всё-таки до спины, со вздохом облегчения кусает толстую кожу.
Спустя минуту, будто очнувшись от наваждения, смотрит на Кимвела заново, изучающе:
— Наёмник? — слишком жестко-уточняющий для секса тон.
— Был, — разглядывает вытащенный из сапога кинжальчик сидящий Адаар.
Из-за скупого отблеска лезвия он давит шумный от предвкушения вдох.
— Хочешь, я объясню тебе, почему мне все так осточертело?
Адаар кивает. Мариан точно жжется этим взглядом, будто сходя с ума от магии крови. Его тела хватит, чтобы
рассказать.
Нож ведет свою линию — тонкую, изредка прерывающуюся. На спине выступают капли. Кровь — точно не высохшие чернила среди выведенных легкими царапинами линий. Это письмо остается, идет по рукам, груди, ногам, вместо пера — острый кончик лезвия. Такая «летопись» почти откровенна, но шрамы она залечивает до линий без корочек — гляди, я оставляю их при тебе, до следующего раза. Кимвел практически доказал себе, что это расшифровывается «Помни меня». Но эти два слова она никогда не скажет. А нож все чертит царапинами кожу: то колюще у лопаток, то едва надрезая у локтя, болезненно до приятной дрожи. Кажется, что вместе с очередным легким надрезом готовится вздрогнуть вслед за ним и сама Мариан. Холодно. Даже с саднящими царапинами — все равно на душе холодно. Так нечестно. Пускай будет ближе, горячей. Заодно он узнает эту немую историю.
И Мариан пишет её дальше.
А вместо мук
и, которой присыпают влажные от чернил письма, вместо другого листа к нему прижимается сама Хоук: рослая, белотелая, отпечатки его крови остаются раз за разом, больше всего у неё на ладонях.
Кровь липнет к измозоленным посохом ладоням, капли едва попадают на шею, словно нельзя такого в ритуалах малефикаров. Хоук вместо смеха заходится ироничным кашлем и на все вопросы о частой запретной магии вначале пьёт что-нибудь потеплее, а уж потом говорит:
— Была бы жизнь сытней — делала бы эти ритуалы в сотни раз чаще.
Кимвел боится, что его безразличие к усталости магессы слишком напускное.
Хоук все равно — до тех пор, пока нож не продолжит говорить вместо слов.
Сидящий Адаар покрепче сжимает ладони, стараясь реже дышать от жжения в царапинах — там, где минуты назад прошлась пара настойчивых рук. Его боль и возбуждение — вот, что заставит Мариан гореть от ярости и приходить заново.
Хоук вымучена сулящими былую власть снами настолько, что не имеет ни малейшего желания узнавать, почему Кимвел ей не сопротивляется.
Если он так делает — ей будет легче.
Пускай продолжает терпеть.
И даже этого терпения, этих ран на Инквизиторе ему мало. Ярость напоминает ей, что она еще жива и не отчаялась.
Адаар наблюдает каждый раз: Мариан воспламеняется от его спокойствия и тухнет от внимания. Будь с ней те, кому она ещё доверяет, наверное, призналась бы, что в последнем нуждается не меньше.
Но Вестник чует, Вестник все понимает, и когда однажды Защитница молча плюхается на смятую постель, распластывая исполосованные шрамами у сгиба локтей руки, то Адаар не ждёт и сразу садится рядом.
— Сначала надо разуться, — не открывая глаз, бросает магесса.
Её сил хватает только на первый сапог. Мариан шевелит отмеченной следами явно украденных солдатских портянок ногой и сопит, сложив руки на груди. От частого дыхания отцовский кулон постепенно сползает куда-то за шею.
Кимвел держит жилистую и по привычке добросовестно затянутую в длинный сапог ногу на весу. Хоук открывает с виду безмятежные глаза. Даже когда она лежит, то выглядит такой же угловатой и высокой. Серые пальцы неторопливо принимаются за стертые застежки.
— Колено, — холодно бросает Мариан, и не думая продолжать. Наёмник, догадается.
Адаар и впрямь не задевает раненого колена, стягивая второй сапог. Мариан смотрит, не мигая, еле заметно оттопырив потрескавшуюся нижнюю губу. Адаара жгуче тянет смотреть на нее так подольше, держа её за запрокинутую ему на бедро ногу, но бывшая наместница выматывается ждать.
Она своего ещё не получила.
Хоук любит курить в начале встречи.
Зажигать по огоньку размером с собственный ноготь на каждом пальце, чуть наклонять, не смотря никуда, ладонь, касаться, будто не нарочно, каждым огненным лепестком набитого в трубку табака.
Каждый — даже зажегшийся в трубке — огонёк, словно точит бликами совсем-не-свечей и тени вокруг, и белизну на теле Мариан, и опустошенность коссита этим чёртовым душевным холодом и тьмой. Одно движение, и магесса может спалить и его, но вот горячо сейчас будет им обоим.
Мариан не приподымается, завидев его. Просто ждет.
Слыша недовольное сопение, Кимвел еще медленнее стаскивает с нее затертые штаны.
Хоук все также не мигает. На вид ей почти все равно. Но стоит Адаару замереть, как Хоук упирается сжатыми до жемчужно-побелевших костяшек кулаками в кровать, на лету поймав выпавшую изо рта трубку, быстро цедит сквозь зубы:
— Продолжай.
Адаар чувствует: утихший огонь разгорается с самых подобных лириуму глаз и рвётся искоркой из трубки. И пламя только что укусило его за непокорность.
Адаар берется за кусок ткани на груди. Хоук приподымается на локтях — нужна новая пища яду и пламени. Даже едва видные на ее высоком жилистом теле веснушки кажутся зажженными искрами — иди сюда, даже за мои рассказанные лезвием истории взимается плата, я возьму у тебя то, что ты не жертвуешь славе и власти.
Можно подумать, что она лишь упивается этим. Но вместо клубка боли, влечения и злобы (Адаар не видит здесь лежащую
под ним, он видит властно фыркающую и оценивающую его касания женщину на кровати) все… распутывается, становясь чем-либо одним. Перед приходом Адаара — злобой, в таверне, где она ругается с Варриком — обидой, а с Вестником наедине её горькой и такой нужной страстью.
Прежде чем подняться, Хоук снова предупреждает:
— Мои шрамы — это тоже история, просто с болью. Касайся их также, как и остальной кожи.
Где-то под потолком тает дым из трубки.
Мариан становится вровень с ним. Огонь и яд теперь в ней, затушенный табачный дым больше не скрывает кольцами её макушку.
— Одна боль может рассказать не меньше другой. Решайся.
Недовольно выпяченная нижняя губа так и выдает её: я могу быть откровенней. Только согласись.
Адаар и впрямь не знает, почем чувство потери власти. И потому соглашается на каждый удар.
От шлепка на разбойничьих ребрах остается отпечаток руки.
Орсино не слушался. Она бы сама перерезала храмовникам глотки, лишь бы победить. Идиот! Он все испортил!
У Кимвела Адаара есть даже своя таверна. Тут он пьёт, тут он точит кинжалы после похода. Тут же на кровати его наконец-таки подолгу втрахивают до хрипоты, после оказываясь чуть ли не на полу, чуть не запутавшись в простыне или одеяле.
Нет, нет у нее больше и своего поместья. И титула нет. Чертов Андерс!
У Андерса был не настолько большой член, не настолько примитивные ласки. Но черт возьми, он её не слушал! Кимвел молчал при Мариан, притащил побольше бальзамов для смазки, стараясь хоть чуточку. Проклятье, он о ней подумал! В кои-то веки после этого чертового Права Уничтожения взял и подумал! И вот, у него чертово звание, замок и почти нихрена управления по опыту! Черт-черт-черт, на него все свалилось скопом, а он (проклятье, она бы справилась!) спокойно и явно не без удовольствия подставил спину ей под нож. От одного его осторожно двигающегося языка хочется закусить замусоленное одеяло, чтоб не думал, чтоб не слышал, ушлый экс-наемничек, её стонов. Много ему этого, много!
Кимвел старается не сломать ей ребра, держа ладонями за талию, и у Мариан в промежутках между стонами пытается промелькнуть лишь одна мысль: это бесит.
И она знает, что именно. Он слишком внимателен к ней. И имеет власть. Он с удовольствием приходит к ней. И имеет то влияние, осколки которого она, пытаясь добиться власти, внезапно потеряла. Он ничем его не заслужил, но получил слишком легко. И ей, потерявшей все что она имела, готов дать вытворить с ним в постели больше, чем кто-либо.
Его мощь во власти и терпение рядом с ней выводят из себя.
И это никак не проходит.
Поэтому она продолжает говорить при нем свою бессловесную историю, и Адаар ей так же бессловесно отвечает.
Его язык как раз подойдет, чтобы она рассказала дальше. Мариан не знает, стон то был или хрип. Пусть только продолжает.
Кажется, что еще немного и едва шершавые (удобно держаться) рога у Адаара начнут трещать — магесса держит: нет, сюда, полегче… получается в эти самые рога больше вцепиться, чем попробовать повернуть или удержать.
Его язык занят не разговорами, руки держат и слегка мнут норовящие не то удержаться у него на плечах (кабы не рога, она бы не смогла бы прижаться спиной с стенке) не то душащие бедра.
Мариан отодвигается от лица Кимвела и садится к нему после уже на грудь.
Хлоп!
И возле ключицы должен остаться отпечаток руки. Кимвел не догадывается, что это не (какой тошнотворный каламбур!) метка на память, а просто история. Рассказать ему о случившемся у неё пока получается только так. Иначе — дико, гадко.
Ничего не вернуть.
Ваэль, тварь, ты лишил мой город спокойствия! И нет у меня больше собственного города. Чертовы Стражи! Чертова Брешь!
На шее Вестника остается ещё шлепок. Хоук рычит, кусая ему то плечо, то за ухом, то у соска. Что от её рук, что от недовольства — все вокруг точно жжется, стоит ей двигаться чуть быстрее и, что ругаясь, что в итоге все же стоная — кричатькричатькричать. Что ей хорошо сейчас, и что все надоело. Что она, кажется (запоминается, если честно, не очень) сейчас должна быть наместницей, а не вшивой беглянкой, что он это получил не за десяток лет…
Хлоп!
На пояснице — тоже синяк. На серой коже они темные, точно смоль её волос. Кимвел должен быть ей проклят, ненавидим, руками и ножом помечен, а на деле она расскажет ему, как тяжело быть уже не Наместницей.
Шлёп!
Эти огромные, темные, с налившимися синяками и царапинами от ударов скрещенными ногами и ладонями лопатки ходят ходуном, когда Адаар дает ей упереться спиной в стену, осторожно держа за бедра, чуть сминая белые ягодицы, когда магесса ощутимо дергает на себя его рога.
Это был мой, мой город, я заслужила свой титул, пока ты жался по церквушке, гребанный принц!
Кимвел наклоняется ближе, кончиком носа ощущая теплую кожу, обводя клитор кончиком горячего языка и тут же медленно возвращаясь обратно. Хоук жжется и здесь, вздрагивая и крича ругательства от каждого движения, а рога, кажется, трещат.
Бесит, бесит! У меня никогда не было в подчинении столько людей! За все эти годы!
Кимвел то давит, то еще медленнее проходит от клитора по обеим парам губ то языком, то свободными пальцами, пока Хоук срывается со страстного рыка на хрип.
Они ценили меня, мое имя — боевой клич, а у меня отняли даже это! Ненавижу!
Экс-наместница дергает со всей силы, Адаар снова подхватывает ее на ладони, осторожно укладывая на спину, но та тянет дальше и Вестник, упираясь на руку, на ощупь добирается до груди, по очереди обводя соски, гладя, но не сминая.
И тут же охватывает его разрозовевшимися от возбуждения бедрами, снова ударяя между лопаток пятками и давя на шею, пытаясь сжаться вокруг огромного влажного языка.
Кончая, магесса ослабляет хватку.
Адаар старается, но все равно до скрипа в несчастной трактирной кровати валится следом, вытягивая вперед тяжелые и для Мариан руки. Рог случайно задевает отмеченное шрамами (один из редких опытов с магией крови, а столько порезов!) плечо и лишь отдышавшись, магесса чуть толкает его ладонью:
— Вставай, — прежде чем досказать, ей приходится прокашляться, — Уморил таки. Я спать.
Кимвел молчит ровно секунду, а Мариан снова хочет потянуть его наверх за ближний к ней рог.
Но тот поднимает голову и по нижней губе, подбородку, срываясь с широкой шеи, стекает капля.
Только когда он уйдёт, экс-Наместница, укладываясь поудобней, с усмешкой подумает, что опять с его рта стекал не пот.
Такие мысли дают забыться не хуже убойного эля.
И они ненадолго избавляют от сожалений.
Кимвел знает, что иного способа поделиться своей болью «эта кровавая ведьма», как прозвали её недруги, никому не предоставит.
И в этом хорошо бы не ошибаться.
Хоук смеётся над попытками духа ей посочувствовать. Она — Защитница. Героиня. Знающая, что такое власть и как с ней обращаться.
И если ей не увидеть больше власти над городом, если её отчаяние вернуть свое влияние утешил лишь кто-то один, то Мариан готова это принять.
И (не во всем, но так даже легче) властвовать по ночам над Вестником.
Инквизитору стыдно её жалеть. Вместо этого он говорит ей при встрече в таверне «Прости». И получает на прощанье — слишком легкую (равносильно касанию), почти неощутимо для прошедших ночей — пощёчину.
Была, горела в душе боль. Да слегка подостыла. 
