Великолепный рассвет

Я как следует встряхнул своего друга. Смесь стона и рева, сорвавшаяся с его обожженных губ, не произвела на меня решительно никакого впечатления. — Ты же Страж, парень! — проорал я в его ухо, уже изуродованное волдырями ожогов. — Тебе самой природой даровано находиться между тем и этим. Отойди в сторону! Это не твоя боль! Это вообще не боль — ее нет! Есть только дурацкая игра старого козла Мёнина. Все понарошку, понимаешь? — Все, Макс, я понял, не ори, — неожиданно ровным и спокойным голосом ответил он. — Уже все в порядке. Спасибо, что напомнил. А теперь перестань меня трясти, а то я вернусь обратно, к тому бедняге Мелифаро, которому все еще больно. — У тебя получилось! — восхищенно сказал я, отползая немного назад. — У тебя все получилось, дружище, ты отошел в сторону от своей боли! — Да, получилось, — все так же отрешенно согласился он. "Это лучше, чем просто сидеть и ждать". Решение приходит к нам одновременно, и я не рискну сказать, кто к кому тянется первым. Это - единый порыв, когда два тела сталкиваются и сливаются в болезненном поцелуе, обреченном и горьком. Его кожа скользит под моими пальцами. Влажная, покрытая испариной. Стоит прижать немного сильнее, и та отслаивается, обнажая белесое, словно обваренное в кипятком, мясо. Он тихо шипит и жмурится. Наверное, это смотрелось бы куда более соблазнительно, происходи все в ином месте в иное время. Каким трогательным и страстным казался бы этот парень, откидывайся он на мягкий ворс ковра, а не в бурлящее белое месиво, под которым не видно земли. Мелифаро тянет за плечи, на себя, и я не могу с уверенностью сказать, хочет ли он почувствовать меня еще ближе, или старается спрятаться под моим телом от испепеляющих лучей солнца, показавшегося из-за дрожащего горизонта уже на треть. Даже если последнее - я не стал бы его винить. Пожалуй, я и сам поступил бы точно так же, окажись я на его месте. Мы оба знаем, чем все закончится в этом мире. Это будет долгая, страшная, бессмысленная смерть, вслед за которой придет новое невероятно правдоподобное наваждение, которое нам нужно будет пережить. Но сейчас это "потом" кажется таким далеким, что даже думать о нем кажется неслыханной дерзостью, так, будто мы умираем взаправду и уже построили планы на нашу загробную жизнь. Я очень стараюсь думать о том, что все происходит не на самом деле, что боль моя - совершенно не принадлежит мне. И о том, что ждать конца осталось недолго. Похоже, что Мелифаро думает о том же. Но никто из нас не может поверить в это до конца. Слишком реально его горячее сухое дыхание на моей щеке. Слишком реальна его боль, когда я, мазнув губами по его скуле, снимаю почти неживой пласт кожи. Он, кажется, готов закричать, только вдохнуть не получается, а выдохнуть - тем паче. Получается какой-то страшный, неприятный сиплый звук, похожий одновременно на завывание ветра и замогильный вздох ожившего мертвеца, чьи голосовые связки сгнили давным-давно. В ответ он сжимает мои плечи, и я чувствую, как разрываются вздутые волдыри ожогов и сукровица течет по коже, вскипая и обжигая, будто кислота. Это было бы почти смешным, если бы не было страшным. А то сдавленное хихиканье, которое, кажется, разрывает пересохшую слизистую моей гортани, скорее смахивает на истерику. Я и подумать не мог, что однажды мне придется любоваться зрелищем умирающего друга, умирая рядом с ним, и, в некоторой мере, подгоняя этот неприятный процесс. А еще я не мог подумать, что мы можем быть настолько близки, и так чувствовать друг друга, как теперь, когда Малифаро слабо фыркает в ответ и ухмыляется. Кажется, мы думаем об одном и том же. О том, что так мы умрем гораздо быстрее. И мысль эта вызывает какое-то совершенно остервенелое ликование, граничащее с возбуждением. - Не веди себя, как девственница, - хрипит он, непослушными пальцами стараясь стащить с меня перепачканное в подобии манной каши лоохи. Ткань впивается в кожу, я недовольно морщусь и задираю его скабу. У Мелифаро крепкие, загорелые бедра. Они покрыты капельками соленой влаги. Не знаю, можно ли это назвать потом или это выкипает жидкая составляющая кожи, мышечных волокон и крови, но инстинктивно склоняюсь и слизываю языком. Невероятно щиплет в уголках рта, будто на свежие трещинки плеснули спирт. А он, поддавшись сумасшедшему азартному стремлению покончить с мучениями как можно скорее, раздвигает колени и вскидывает бедра вверх. Совершенно бесстыдно и уверенно. Я на секунду отшатываюсь. - И только попробуй сказать, что я не красивый, - смеется Мелифаро, запрокинув голову, и в этом его смехе я слышу почти отчаяние. Абсурдная ситуация для парня, согласен. Он, привыкший смотреть на себя со стороны, не хуже моего видит, насколько плачевно его состояние. - Я не лучше, - хмыкаю я в ответ, окончательно избавляясь от одежды. Болезненный процесс, но, кажется, мне удалось немного отрешиться от навязчивого ощущения, затмевающего рассудок, вовремя подменив его другим. Мелифаро запрокидывает голову и улыбается. Пузырьки на губах его трескаются, нежная кожа расходится, но кровь не стекает по подбородку, а сворачивается, запекается на месте. Солнце взошло уже наполовину. Я понимаю, что даже сплюнуть в ладонь, чтобы смазаться хотя бы символически, - не могу. Влага испаряется слишком быстро, а во рту пересохло. - Потерпи немного, - шепчу я, наваливаясь на друга всем телом и прижимаясь губами к его уху. И чувствую, как дрожат его грудь и плечи в беззвучном смехе. Когда Мелифаро смеется, пусть даже так – болезненно и обреченно, с полным осознанием абсурдности моих утешений в свете происходящего – я не могу не улыбнуться в ответ. И правда, когда я толкаюсь вперед, загоняя в него напряженный член, боль кажется мне совершенно несущественной в сравнении с той, что сейчас пожирает мое тело. Утешительно и горько одновременно. То, что сейчас происходит, лишено всякого смысла и удовольствия. Есть только напряжение и желание отвлечься, пропустить мимо сознания то, что тело плавится под синими лучами восходящей звезды. Наверняка не самый лучший способ скоротать умирание, но ничего иного никому из нас в голову не пришло. Скорее всего потому, что я всегда хотел быть любимым, а этот яркий комок дорогих шмоток слишком любил трахаться. То, что мы творим сейчас, создает неплохую иллюзию и первого, и второго. Он – отдается мне целиком, а я беру его с остервенелой жадностью, снимая остатки кожи с его бедер, погружаясь пальцами между мышечных волокон. Он расцарапывает мою поясницу и ягодицы, кажется, рвет меня на ленточки, заставляя раз за разом вжиматься в него, и хохочет. Мы - настолько невероятное и неделимое целое, что в какой-то момент мне кажется, что этот проклятый мир безжалостных солнц и манной каши – не так уж плох. Что он – самое честное и мощное, что когда-либо случалось в моей жизни. И в эту секунду нас обоих накрывает эйфория, клокочет в паху и выплескивается вовне вместе со спермой, разоряя и без того изможденные организмы на капли живительной влаги. И, черт возьми, сейчас это не банальный оборот для красного словца. Вместе с жидкостями из нас уходит жизнь. По капле, по чуть-чуть. Мелифаро обнимает меня так крепко, что я не могу дышать. Осторожно гладит кончиками пальцев мои плечи и что-то беззвучно шепчет. Странный покой, куда более похожий на отрешенность, окутывает наши души, и теперь, кажется, совершенно не важно, что будет с нашими телами. Не думая о том, чтобы отдышаться, мы садимся, обнявшись, ни на секунду не отрываясь друг от друга. Будто кто-то спаял нас в некий конгломерат изувеченных конечностей, спин, животов и голов. - Спасибо. Я не знаю, кто из нас говорит. Либо он, либо я, либо мы оба. Звук умирает, так и не родившись, но я чувствую нутром, как в воздухе вибрирует и переливается это слово, значащее сейчас куда больше, чем все остальные слова. Я хотел сказать Мелифаро, что он молодец и теперь все будет в порядке, но вдруг понял, что больше не могу говорить, только хрипеть что-то невнятное. Мои губы обуглились, язык распух, а обезвоженная гортань утратила способность издавать звуки. К счастью, это больше не имело значения: страдать вместе с моим медленно сгорающим телом было некому. Мы еще долго сидели, а после и лежали рядом, в мелком океане пузырящейся белой жижи. И наши ослепшие от жара глаза видели восход третьего солнца, больше похожего на гигантскую Рождественскую звезду, смертоносные лучи которой переливались всеми оттенками синего цвета. К тому времени мы уже были мертвы, но все же каким-то образом созерцали этот ужасающий, великолепный рассвет. Порой я понимаю, что он все еще продолжается. Не где-то в далеком пылающем мире, а в темноте под моими закрытыми веками ультрамариновая звезда медленно, как упрямая черепаха, ползет и ползет к зениту, пока я ворочаюсь с боку на бок, стараясь заснуть…