Горгульи Готэма

Горгульи Готэма наблюдают за городской жизнью, причудливые каменные фигуры хищно нависают с каждого здания. Все видели их. Но не все знают, что у них есть имена, каждое из которых подарено им особенными людьми. Не все знают, что каждая горгулья умеет помнить и держит в памяти особый миг: голос, который сохранит навсегда. Большеклюв — гиппогриф на Первом Готэмском Банке, у него тело вставшей на дыбы лошади, которое переходит в орлиную голову, изогнутые каменные крылья устремлены в небо. Он помнит образ девочки в фиолетовых, как баклажан, одеждах, которая оседлала его, чтобы рассмешить другую девочку — молчаливую, темноволосую. Однажды ночью она пришла к нему одетая иначе, в бриллиантово-зелёный и красный. Он хранит слова, которые она сказала, хвастливо поклонившись и широко взмахнув рукой. «Приятно познакомиться, я Робин!» Сделав сальто через его спину, она исчезла в ночи, и лишь смех доносился до него: «Я Робин!» Сапиента — сова на Кафедральном Соборе, в когтях она сжимает свиток с непонятными письменами. Она помнит очень серьёзного мальчика в чёрном, с камерой и биноклем на груди. Ночь за ночью мальчик сидел рядом с ней, осматривая город, будто в вечном поиске кого-то. Каждый вечер начинался с того, что он прислонялся к ней и шептал: «Как он появится сегодня?» — и не уходил, не велев ей: «Не своди с него глаз». Старый Чешуйчатый Ублюдок — демон на церкви возле кладбища. Он сжимает лапы на желобе водостока, будто готовится спрыгнуть вниз, но навечно застыл за миг до полёта. Он помнит юношу, давшего ему имя, помнит его смех, угрюмый вид, нервные движения. Потом юноша ушёл. То, что видел Старый Чешуйчатый Ублюдок, произошло внизу, на кладбище однажды ночью, и никому больше неизвестно. Когда месяцы спустя он услышал шаги тяжёлых ботинок и грубый пинок стряхнул снег с его спины, а потом раздался голос: «Я заставлю их пожалеть. Все они мне заплатят!» — его каменное сердце возрадовалось. У злобного скелета на вершине здания готэмского суда есть имя, но оно не из тех, что могут быть записаны. Оно — в особых жестах, в особом взгляде, которые дарит ему молчаливая фигура в маске; каждый раз, когда она приходит, касается его пустых глазниц, разверстого рта, зубов. Если перевести на английский, звучало бы похоже на «Всегда помни». Его память о ней — это миг, когда она увидела его и, откашлявшись, хрипло пробормотала: «Милашка». А потом опять ушла в ночь. Унылый Гас — мужчина с преувеличенно скорбным лицом, заламывающий руки на крыше Театра Изобразительных искусств. Он помнит первого ребёнка, который оживил крыши Готэма, ловкость юного и полного сил акробата была в его движениях, а каждый прыжок — наполнен радостью. Но ярче всего он помнит, как мальчик всегда прерывал обход города, чтобы остановиться рядом с ним, похлопать по голове и шепнуть: «Не унывай, всё не так плохо», прежде чем поспешить дальше. Кермит — растянувшая губы лягушка с глазами навыкате — задвинута в угол, где никто не может увидеть её, куда никому не попасть без специального снаряжения. Такова личная шутка скульптора. В её памяти хранится девушка с волосами цвета пламени, которая с искренним восхищением и удивлением засмеялась, впервые найдя её. Девушка приходила почти каждую ночь, чтобы поскрести ей голову и быстрым поцелуем коснуться морды. «Я не думаю, что кто-то ещё знает о тебе, но я знаю, — прошептала она однажды. — Ты моя тайна. Только моя». Встречи прекратились несколько лет назад, и Кермит не знает, что произошло с девушкой. Она ждёт под ледяными дождями Готэма, но та никогда не возвращается. Квазимодо — человеческая фигура с крыльями как у летучей мыши, он выше всех нависает над Готэмом. Он первый, кто обрёл память, и в памяти его молодой мужчина, облачённый в капюшон и плащ, подобный тени. Этот мужчина присел рядом с ним, в тумане своего первого ночного патруля. Он долго разглядывал перепончатые крылья, мрачное лицо, а потом со вздохом обнял горгулью за плечи и смотрел вместе с ним в ночь, сквозь мглу. «Не дай мне стать чудовищем, — мягко сказал он, а потом добавил с тенью улыбки: — Без обид, дружище». Горгульи Готэма выбиты из камня, бездвижны навечно. И всё же, будь то в их силах, они встряхнули бы мраморные крылья, воздели гранитные руки и голоса их скрежетом кремня неслись бы в ночное небо Готэма. Они взывали бы за своих подопечных, друзей и опекунов, и зов тот благословлял бы и защищал. «Берегись. Береги. Ведай, что ты любим в той мере, насколько любишь сам».