Зубы

Ночью – тихо-тихо, неслышно, а потом по ушам, громче зубного скрипа, даже громче дыхания в пустой комнате, да так, что до самого рассвета не уснёшь – они плачут. Плач слышен изо всех щелей; из круглых мутных дыр в полу; из тайных коридоров, замурованных дверей и подземных каналов; из самого глубокого подвала и даже с самого высокого шпиля. Это плачут дети: мёртвые, нерождённые дети Черного Ордена. У них нет лица, но за ними закреплено число; и нет им числа. Вчера шестеро и еще сотня-другая не таких важных. Сегодня к ним добавятся ещё голоса, но сколько их всего? Никто не знает, так плотно набиты ими сквозящие щели под дверьми и тёмные прорехи между половицами. Убирают здесь хорошо: нет-нет, да и наткнёшься случайно на чистый угол, в котором деток совсем не осталось (так, чтобы их ещё не было, не бывает: каждый приносит своих за пазухой). Гораздо чаще попадаются гнёзда, где дремлют один-два, может, три, не больше; бывают и такие, где кучкуется с десяток. В этой комнате их ровно сорок девять, и каждый кричит о своём. Один – его никто не поймал, когда он бегал над пропастью в пшеничном поле. Два – войны не для детей: из ружья две дробинки, одна в глаз, другая в сердце. Три – учитель нашел ученика получше, а в тайнах, передающихся по наследству только самым талантливым, нет места для третьего. Четыре-пять-шесть, и всё как в считалочке про десять негритят: уже не смешно. Считать мёртвых младенцев – что считать овец: не помогает, а только злит. Теперь и в голове глубоко-глубоко изнутри начинает ритмично стучаться гулкий рёв: почти как весёлая песня, отголоски которой долетают из окна в пустую темную комнату, где задорный мотив, в панике отскакивая от голых стен, с разбегу разбивается об одну из них и становится заунывным реквиемом. Один стоял под пушкой, и вот их стало семь. Другой попал в ловушку, и вот их стало восемь. Номера девять и десять слишком много болтали, а одиннадцатый просто неудачно попал на предреволюционную стачку вместо войны, и его затоптала толпа. Двенадцатый был слишком слабым ребёнком; тринадцатого пришлось убить сразу, чтобы не подвергать риску всю кампанию из-за какого-то одного несчастливого числа. Затем был четырнадцатый, но и этот долго не прожил: кое-кто им заинтересовался и, доверившись странной магии чисел, младенца отдали для опытов. Пятнадцатому, впрочем, повезло едва ли больше: цыгане украли его, а что было потом – никто не знает; но кажется, кто-то слышал, что ребёнка продали шейху. С шестнадцатым случился юношеский максимализм и неприятие такой бесчеловечной работы; но, конечно, большое расхождение идей и жизненных ценностей – ещё не повод оставить за беглецом жизнь и ценную информацию. За ним пришёл семнадцатый, слишком любвеобильный и жалостливый, чтобы выжить даже в самой лёгкой из колониальных войн. Восемнадцатого сгубила гордыня. Девятнадцатый решил пойти по цепочке смертных грехов вслед за предшественником и лгал, но лгать истории – это вовсе не то же самое, что лгать простым людям. Двадцать, двадцать один, двадцать два, а сколько же их ещё в этом многоголосом эхе? Пока солнце не встанет, лучше не знать. Лучше не задавать такие вопросы вроде «почему нельзя ходить по большому залу с колоннами после полуночи», «чья рука высунулась из дыры в полу» и «куда она меня тащит». Мёртвые дети не любят вопросов; да и потом, как бы не доиграться: а вдруг они и в правду захотят дать ответ? Можно спрашивать их утром, днём – днём они молчат, мёртвые младенцы спят спокойно в душах своих обладателей, защищая их от всех ответов. Двадцать третий не умел ездить верхом, расшиб голову; и поделом ему, ведь не всё же записывать одни морские сражения. Двадцать четвертый завязал с законом не самые доверительные отношения, и его петле пришлось несколько посодействовать. Двадцать пятый – очень глупая история, до сих пор уму непостижимо, где и как этот ребёнок умудрился подхватить сифилис. Другое дело – двадцать шестой: идеальный младенец, без изъяна, никаких физических или духовных пороков; придумывать легенду-оправдание для этого ребёнка было труднее всего. Утром младенцы засыпают, теперь их до позднего вечера не разбудишь – забираются назад, в утробу, оборачиваются зародышем, а если очень постараться, даже изливаются обратно бесплодным семенем, самим зерном мёртвой души. Но не стоит забываться: только расслабишься, а изнутри уже режет пуповину острый крик, голодный крик, мёртвый крик, который нельзя подавить или уничтожить на корню, ведь он уже не существует, он никогда и не был живым. Наступает новое утро, за ним новая ночь и снова утро, а младенцы всё это время множатся, растут и опутывают своего хозяина пуповинами, облепливают скользкими кровоточащими плацентами, так, что в комнате от густого тления их крика становится нечем дышать. Ещё двадцать один номер попал в список очень глупо и обыкновенно: двадцать девятый повредился умом и разучился писать и говорить, тридцать первый лишился второго глаза и стал непригоден, тридцать пятый сгорел заживо, а тридцать восьмой провалился под лёд. Сороковой и сорок шестой были очень неуклюжи и привлекали слишком много внимания; сорок второй завёл не самых хороших друзей, ну а сорок четвёртого насмерть загрызли бродячие собаки, разорвав на клочки и жадно сожрав потроха, да так, что ещё неделю по подворотням метались лоскуты его одежды с налипшими прядями волос. Сорок восьмому номеру позволили обойтись без резких переходов: теперь он стал экзорцистом, и следы его существования в этом мире и так без труда (и без спроса) начисто сотрет Ватикан. Зубы скрипят громче, аккомпанируя этой какофонии, скрипят так, как скрипели бы раздавленные свежие кости на зубах. Спать совсем невозможно: чудится, что это и правда кости; поскрипывающие и похрустывающие во рту у бездомного пса, тоненькие и светлые, как корочка льда на озере в первый мороз, крошащиеся и блестящие от слюны и бледно-розовой кровавой пены. Кости, которые были всего четыре имени назад; теперь от них остался только бесплотный крик. И хочется немыслимого: обернуться, схватить его за горло, вытянуть в одну тонкую звенящую ноту, чтобы тоже стал похож на кость, и швырнуть на пол, топтать, топтать, пока не раскрошится в пыль; прыгнуть сверху и раздавить, как грязную корку, намерзшую над лужей, чтобы жидкость просочилась сквозь трещины, и кости снова ожили, окрасились ярким алым посреди ночи, заговорили, прекратили, наконец, этот жуткий крик. Сейчас сорок девятый номер считалки поднимется с кровати и сделает очень странную и глупую вещь: впишет свое имя собственноручно в эту глупую песенку, а потом сотворит немыслимое: обернется и в первый раз задаст вопрос. Каков же результат? – Сорок девять негритят.