Лед и Скрипка

      Ему ночами чудилась скрипка. Переливчатые звуки тревожили разум. Они то стихали, то разгорались с новой силой, точно яростное пламя. Оно обжигало и манило. Если бы король знал людские легенды, то сравнил бы себя с Икаром, летящим навстречу солнцу, вопреки всему. Каждую ночь он поднимался, завороженный, всегда подходил к зеркалу, смотря в него несколько секунд. Будто надеялся увидеть там безумие в льдистых глазах. Но видел лишь напоминание о былом тепле и о нынешнем величии. Именно в этот момент струны рвались яростнее всего, но теперь не огонь — лед. Лед, на который он падал без сил, который проник в саму кровь, в легкие, мешая дышать, но давая задохнуться. Лед, который ломался под ногами с отвратительным хрустом. И каждый день этот лед принимал кровавую жертву. Ему не насытиться. Как и не насытиться этой мелодии, каждую ночь отбирающей у Фелагунда часть рассудка.       Но никакой скрипки не было. Была лишь бесконечная вина, хватающая его ледяной рукой за горло. Он рвался, метался, а золотые волосы все падали на плечи. Они все еще хранили тепло и воспоминания о свете Валинора. Но нет, этого было недостаточно. Вина преобладала. Король падал на колени, цеплялся за самый край дорогого ковра. Нет, не слезы — осколки льда падали на пол, разбиваясь при соприкосновении.       На людях — прекрасный, собранный, мягкий, теплый. Ночами — изможденный, рассеянный, твердый и холодный. Личный круг его безумия. Замкнутый, который не разорвать изнутри, а снаружи — некому. Просил, умолял, кричал — и все беззвучно, все разбивалось о стены его покоев. Никто не услышит, никто не поможет. Никто не заметит даже отзвука льда в его глазах. Крови и потерь. Некоторые осуждали короля, слышался шепот, что он не слишком-то горюет о братьях. Стискивал зубы и терпел, до боли. Сказать, что их призраки стоят у изголовья его кровати? Нет, никогда.       Вино. Терпкое. Алое, точно кровь, которая пролилась на песок, которую он впитал в себя. Кровь на ладонях, чувство вечной грязи, вечного порока нависло над ним. Суровый голос Намо перекрывал скрипку, заставлял сжимать бокал крепче. Может ли тот, кто замерз до сердца, сойти с ума? Осталось ли в нем хоть что-то живое? Нет. Не осталось. Финдарато смотрел в проклятое отражение и понимал, что живым — по-настоящему, без масок — он никогда более не станет. Слишком болезненная память. Слишком холодный рассудок. Слишком мертвое сердце. Он, оставленный здесь, брошенный отцом и Валар, он, кричащий до хрипоты в голосе, он, кусающий губы до крови… не мог, не выдерживал, пил раз за разом, но все еще слышал голосам мертвых, видел призраки братьев, ощущал холод. Проклятая скрипка…       Рвать душу на части. Пустые слова, доводящие до нервного смеха и привкуса пепла на губах. Все мечты, вся вера и вся надежда… они пылали ярким пламенем. Ярким и холодным пламенем. Даже оно не грело короля, который и разжег этот огонь. В легкой, мимолетной надежде согреться. Эру ради, только согреться, но ледяное пламя обжигало, отталкивало от себя, гнало. И вновь кружилась голова от выпитого, и вновь искусанные губы, вновь сорванный голос. Артафиндэ пел. Упрямо, болезненно, а пол под его ногами дрожал. Пел самому себе, отражению, да хоть кому! Лишь бы отзвук собственного голоса тоже присутствовал в этой какофонии. Лишь бы он не забыл самого себя. Хотя уже начал. Забылось прежнее имя, забылось ласковое сокращение. Он больше не слышал «Артафиндэ» ни от кого, даже от брата. Как угодно, хоть Златовласка, но только не то имя, что он с гордостью носил в Валиноре. С сияющими глазами и теплой улыбкой. Нет, сейчас он не Артафиндэ, только не он. Хоть милостивый Фелагунд, хоть величественный Финрод, хоть сострадающий Ном. Маски, череда масок перед глазами, жесткое сидение трона, нервно сомкнутые пальцы.       Он падал на колени. Взывал. Молил. И каждый раз ломался, когда вместо ответа ему слышался все тот же голос сурового Намо. Хотелось закрыть уши, но все равно бы ничего не вышло. В нем звучала память. Об осколках любви, о предательстве, о крови, о смерти, о холоде. Все это предстало перед юным и неокрепшим Фелагундом в ужасающей красоте. Нет, он не был готов. Ни к чему из этого. Не хотел эльда нести тяжкое бремя ответственности за весь свой Дом. Но это был его долг, такова была его Судьба, предначертанная задолго до рождения, и он тянул на себе груз ошибок. Не только своих. Братьев, сестры, да и, что греха таить, других Домов. Все это мешало дышать. Иногда ему казалось, что все происходящее вокруг — предсмертная агония, но король всегда просыпался наутро. С пеплом на губах. С разбитыми мечтами. С ужасом во взгляде.

***

— Что я делаю? — голос отражался от стен, казалось, разносясь эхом по всему Нарготронду. — Я безумен, без сомнений. Но почему так спокойны все остальные? Неужели им по нраву то, что мы видим каждый день? Неужели кровь, которой пропиталась земля Эндорэ, слаще для них прекрасного света Валинора? Неужели война стала цениться дороже мира? Я начинаю задумываться об истинной природе безумия. А что, если все это — необходимо? Мы — замысел Эру, мы — лишь пешки в этой игре. Перворожденные, проклятые бессмертием и памятью. Я смеялся над этим, но нужно было лишь немного подождать. Всего немного, чтобы во мне вспыхнула яркая, жгучая зависть тем, кто лишен этого проклятия. Зачем мы здесь? Случайно ли мы здесь, Эру, или все — часть твоего грандиозного замысла? Игрушкой мне себя считать или чувствовать волю? Свобода. Свобода. Нет, во мне это слово не вызывает ничего, кроме отчаяния от ее недоступности. Даже если я ступлю на порог Чертогов, даже если скину с себя все клятвы и титулы, я никогда не буду свободен. Но что значит «свобода»? Верно ли я понимаю пророчества? Хотя, что там до пророчеств, я и себя понять не в силах. Я даже не знаю, волен ли я делать хоть что-то сам. Хоть один вдох не по указке. Или правда, я должен совершить все, что предначертано, и погибнуть с осознанием того, что все сделал правильно? А если я не хочу правильно? Если я не могу правильно? — Какие слова, — насмешливый голос откуда-то с другого конца зала. — Честь и Совесть всея Арды не может правильно?       Колючий, насмешливый, уничтожающий. Такие короткие слова проносятся в голове короля, делающего инстинктивный шаг. Все делают назад, он — вперед, принимая удар на грудь. Всегда. Отступить — не может, лишь ускорить расправу над собой. Физически или морально. Это не жертвенность. Финрод даже не уверен, что это — смелость. Возможно, даже наоборот. Он не защищается — стоит с открытой душой и обнаженным сердцем. Здесь и сейчас. Под обжигающим — и холодом, и огнем — взглядом удивительно знакомых глаз. Столь же ненавидимых, как и любимых. — Ты все слышал, — голос не дрожит, спокоен. Взгляд ничего не выражает. Маска, снова маска, уже покорно липнущая к лицу. Даже без сопротивления. Король слышит шаги, видит все отчетливее фигуру, в которой невозможно было не узнать кузена. Копию лорда Фэанаро. — Что с того? — в отличие от Финрода, Куруфинвэ не хочет быть убивающе спокойным. Не в этот раз. Насмешка, острый взгляд. Жалость? Нет. Во взгляде ее нет, как не спряталась она и в тонкой усмешке, и в сцепленных за спиной пальцах. Они будто ведут незримый бой. Взглядами, мимолетными жестами. — Я думал, что один, — самое глупое, что можно сейчас сказать, но он говорит. Непонятно от чего. Мудрость, привитая годами боли и крови, куда-то испарилась. Но лишь на один миг. И этого хватило. — Но ты не один. Знаешь, я бы предложил тебе выпить еще, поговорить по душам… — в голосе все та же насмешка, а взгляд все выразительнее. Настолько, что кружит голову. Или это вино? Не важно. Финрод залпом допивает. — Но ты не сделаешь этого, — столетия знакомства и какого-никакого общения дают о себе знать горечью в груди и покалыванием в горле. — Верно. Этого — не сделаю, — эти четыре слова заставляют Инголдо напрячься, неосознанно выпрямиться. Что задумал Атаринкэ? Стоит ли поддаваться животному страху, поднявшемуся из глубин, или поверить этим глазам, что сейчас будто пылают в свете факелов? Фелагунд судорожно ищет ответы на эти вопросы. «Однозначно первое. Верить? Серьезно, после всего?» — думает арфинг, прижимая указательный палец к губам. Задумываясь.       «Да, верить, после всего», — глупо отозвалось в ответ. Он закрывает глаза, не в силах вынести собственной слабости и какой-то неопределенности. Возможно, даже глупости.       И вновь скрипка, снова шепот и льдистый смех, от которого пробегают мурашки по коже. Снова голос Намо, а призраки окружают его плотной толпой. Не выдерживает — падает, то ли на колени, то ли на грудь. Шипение, ругательство и сильные руки, поднимающие с мраморного пола. Ярость во взгляде кузена, какой-то нехороший прищур. Что-то говорит. Не слышно из-за звуков скрипки. Доносится лишь отзвук собственного имени. Того самого имени. — Артафиндэ! — Что? — Голос чужой. Или свой? Наверное, все-таки свой, но давно забытый, похороненный подо льдом и криками. Чужими, своими, да всеми. Куруфинвэ не то шипит, не то рычит — не разобрать. — Приди в себя, ваниарский кретин! — Я нолдо, — только и отвечает король, внимательно смотря на кузена, гадая, что изменилось. Слово «кретин» на удивление не вызывает протестов. Следующее, что он осознает, это то, что прижат спиной к стене. Вроде бы за горло. В глазах брата чистая ярость. Правда, непонятно на что он злится: на него? На себя? На Судьбу? — Вот как, — насмешливый голос. Пальцы не сдавливают шею: он не собирается убивать. Лишь привести в себя, хоть как-то. Лишь бы не быть бессильным перед промерзшими напрочь мозгами Артафиндэ. — Тогда, может быть, этот нолдо, Его Величество Финрод Фелагунд, соизволит прийти в себя? — Я в себе, — как можно более уверенней. Вновь битва взглядами, которую арфинг отчего-то боится проиграть. — Ты думаешь, я совсем идиот… — уже привычное шипение. Финрод прижат к стене крепче: не выбраться, не разжать стальную руку у себя на горле. Нестерпимо хочется ответить, что-то колкое и язвительное, но у Фелагунда не хватает на это совести. — Нет, я так не считаю. — Тогда не поделишься, что с тобой такое, балроги тебя дери? — И Фелагунд вздрагивает. Маска рушится. Также внезапно, как и появилась в его жизни. Он начинает говорить. Долго и эмоционально, но тихо. Все эмоции — во взглядах, жестах, мимике. Когда арфинг заканчивает, сын Феанора пристально смотрит в его глаза, будто стараясь найти недосказанное. А затем разжимает пальцы, привлекая нолдо к себе и крепко обнимая. — Какой ты идиот, кретин просто, — это уже больше похоже на бессильное ворчание, чем на пылающую ярость. Но отчего-то Финроду становится теплее. Фэа греется? Хроа? И вновь неопределенность, но не та, пугающая. — Зачем тебе все это? — истощенный потоком слов и чувств, накопившихся в груди, он почти безвольно стоит в объятиях кузена. — Угадай. И Инголдо угадывает.