Веди меня прямо

Наверно, вот так записные ловеласы и влюбляют в себя женщин, — думал Эрик, смотря на изрезанные ночными тенями простыни и не видя, — просто слушают их. И сами потихоньку влюбляются, как сейчас влюбляется он, жадно ловящий каждое слово доктора Карререс и невольно переживающий всё, что приключилось с нею. Она тоже смотрит куда-то сквозь него, вздрагивает иногда от холода ночи, то тянется закурить трубку, то кутается в свою чёрную шаль, на фоне которой её не по-южному русые кудри кажутся почти белокурыми. Откуда-то Эрик знал, что никто другой ещё не слышал этой истории от начала до конца, и теперь боялся спугнуть Анхелику, точно большую старую птицу. Да кому он врёт — влюбляется сейчас! Он пропал в глубине зрачков этих серых глаз в тот самый момент, когда доктор переступила порог матушкиной аптеки. И ведь не подросток, которому ещё по чину западать на взрослых красавиц, двадцать лет парню… Эрик вздрогнул — эти слова в ушах прозвучали голосом Клары, показалось даже, что звякнула монета. Анхелика не прерывает рассказа, а просто протягивает жилистую руку и притягивает юношу к себе, теперь их укрывает одна шаль. Руки и ноги у неё мёрзнут. Недаром в её имени так отчётливо слышится "Хель" — порыв ветра с норд-оста, дыхание злой Вальхаллы, резанувшее горячую грудь Карибского моря. Эрик забирает сперва одну ладонь, греет между своих, колется несколько раз о короткие острые ногти, потом другую, и готов сгрызть локти от того, что доктор одна — в трюме "Безымянного", на скалах у источника лицом к лицу с разгневанным Рене, в казематах Порохового холма, у одра угасающего Гейне, в застенках ослеплённого похотью Дювалье. Зато здесь у неё есть он, Эрик Зомбат Нуссер, чьё второе имя сейчас звучит как горькая ирония. И когда Анхелика закрывает дверь, отрезая от них гостиную, он тут же оказывается позади. Доктор старше и опытнее, но сейчас ей важно, чтобы вёл именно Эрик — это читается в каждом её жесте, она раскрывается, волевая и податливая. Смуглые пальцы юноши без труда пересчитывают каждое ребро под чёрной мужской рубашкой, из которой Анхелика по-змеиному выскальзывает, не дожидаясь, покуда он расстегнёт все пуговицы. Её тело обжигает, как раскалённые полуднем скалы Бимини, обжигает губы шея, от которой Эрик чертит дорожку поцелуев к высокой точёной груди, обжигает, заставляя только теснее смыкать объятия. Одежда, точно прелые листья мангрового леса, шуршит под ногами, покуда двое не добираются до кровати; жестом Анхелика велит ему обождать, не опускаться следом, с оттягом проводит кончиком языка от низа до верха и обратно, смыкает губы, и только когда у парня перехватывает дыхание от её ласки — увлекает за собой. Он зря боялся сделать что-то не так, — с облегчением понимает Эрик, засыпая. Чёрными кажутся в лунном свете царапины, оставленные на его спине ногтями Анхелики. Доктор, словно извиняясь, нежно сцеловывает капельки крови, и юноша знает, что сделай он что-то и в самом деле не так, она не сорвалась бы в такое безумство. Анхелика сгребает его тёмные волосы в горсть, позволяет ему зарыться носом между грудей и тоже смыкает веки, оставив лунному свету очерчивать медно-красным места, где ладони Эрика обжигали звонкими шлепками её зад.