Особенный

В детстве Кимбли таился подолгу у окна в полутёмной кухне — выжидал, когда муха, бьющаяся о стекло, успокоится и притихнет. Подавался вперед осторожно, беззвучно, протягивал руку, сжимал, запоздало забившуюся опять, в кулаке. Мухи в его руках были хрупкими, лапки отделялись от туловища без труда, будто не были присоединены, но сперва он выдирал крылья — только так можно было знать точно, что они никуда от него не денутся. Больше всего Кимбли нравилось стискивать кулак крепче. Раздавленные, мухи были похожи на чёрный сухой изюм. Так они становились уродливыми, изувеченными, неузнаваемыми — и меньше всего уже напоминали живых. Кимбли любит смотреть в глаза своим жертвам, прежде чем превратить их в липкую красно-бурую жижу. Видеть, как их глаза наливаются неподвижным свинцом первородного дикого страха. Как искривляются, каменея в отчаянии, рты. Кимбли нравится думать, что его неотрывный взгляд вырывает им крылья. Люди перестают быть живыми чуть раньше взрыва, который делает их окончательно неузнаваемыми. Камера на одного, в стенах которой сыро несло мочой и плесенью, по-прежнему снится ему по ночам, будто стала уже постоянной частью его реальности. Её зловонное тёмное нутро приелось, впечатавшись серой картинкой под самые веки. Просыпаясь, он усмехается в потолок — так, что потрескавшиеся губы болят мелкими уколами, они солёные, если бегло ощупать их кончиком языка. Кимбли рад тому, что теперь он видит другую комнату. Он встает перед зеркалом и натягивает свой пиджак — чуть шире в плечах, чем надо. Смотрит на свои волосы, остриженные везде, где свалявшиеся колтуны оказались неисправимыми. В полутёмном дымном аду, где пустые бутылки на полу бьются и остаются лежать осколками, Грид осматривает своих подчиненных с показной небрежностью. Его взгляд задерживается на Марте, которой он улыбается — она выглядит слишком хмурой. Кимбли слушает его указания, пытаясь скрыть нетерпение. Грид всё время тянет, пока говорит о деле, отвлекается, чтобы пошутить, чтобы снова выпить или спросить о чём-то: неудобно для Кимбли, по-прежнему помнящего приказы — сухие, краткие, яснее и проще некуда. Время летит день за днём, взрыв за взрывом — Кимбли доволен, он очень соскучился по тому, как набухает, лопаясь, кожа, если решить помучить кого-то подольше. Он не сразу приглядывается к Гриду, но, приглядываясь, чувствует себя странно — глупо, как, может быть, чувствует себя муха, пойманная в кулак. Грид совсем его не боится. Он не глядит ни искоса, ни с неотрывным укором, в его глазах нет этого примерзшего выражения, и он совсем не пугается взрывов. Совсем не пугается окровавленных ладоней Кимбли — берет их в свои, разглядывая с любопытством, неспешно кивает и выглядит таким довольным, будто бы молча благодарит. Кимбли приглядывается к нему постепенно, ловит цепким въедливым взглядом его смеющийся острозубый рот, жест, которым тот невзначай приглаживает уложенные бережно волосы, обтянутые чёрной кожей бёдра. Грид приглядывается к нему тоже. Приглядывается пристально, еле успев захлопнуть за спиной дверь первой подвернувшейся под руку комнаты. Они становятся ближе легко, без вопросов и разъяснений. В конце концов, Гриду всегда это нужно — чем больше, тем лучше, а Кимбли совсем не против. Кимбли любит смотреть в глаза Гриду, когда они трахаются. Видеть, как те мутнеют, как преображается под голодным от нетерпения выражением его лицо. Обманувшись, всё-таки представлять, что и он тоже поймал его в сжатый кулак — в ответ, чтобы было честно. Кимбли не нужно приглядываться ещё, не нужно знать больше, чтобы понять, что Грид отличается от всего, что случалось с ним прежде. Щекотно втеревшись щекой в его меховой воротник, целуя подставленную охотно шею, он чувствует — собственное сердце бьется в груди, как муха о грязное стекло окна в кухне. Силы Грида хватило бы, чтобы переломать его кости в крошево, но тот царапает его спину больше для вида — почти не больно. Разглядывая через зеркало отметины на лопатках, Кимбли догадывается — это чтобы он не забывал, кому он принадлежит. И тогда это его только смешит. Не смешно становится позже. Грид выдыхает через улыбку, прижавшись крепче, раздевается, размениваясь на короткие хищные поцелуи. Его шея и плечи в свежих засосах, а кожа пахнет кем-то ещё. Много кем — оглаживая его грудь, Кимбли будто бы видит их — следы недавних прикосновений. Сдерживается, чтобы не поджать брезгливо скривившиеся губы. Кимбли не может дать названия собственным чувствам. Наверное, он правда любит Грида. Он любит его — не меньше, чем плач ребёнка, на глазах у которого подорвали вымаливающих пощаду родителей. Не меньше, чем тот хлюпающий звук, с которым орошают стену ошмётки кожи, чем жгучую боль в ладонях, тяжелую вонь свежей крови в дыму, чем то обнажившееся уродством что-то, проглядывающее лишь на миг на лице умирающего. Кимбли любит Грида как может, но тот ему не принадлежит. И не любит его в ответ. Он гомункул, мерзкая, грязная тварь, не способная на взаимность. Его обтянутые чёрной кожей бёдра под чужими ладонями — то, о чём Кимбли не хочет думать, но думает, чувствуя себя так, будто бы ему самому оборвали крылья. Дни бегут, раскалённые в дикой едва скрываемой злости. Сидя лицом к липкой от пролитого коньяка стойке, Кимбли слушает, как Грид смеётся над шутками одного из своих приспешников-химер. Кимбли очень пытается не гадать, скольким из них тот позволил не меньше, чем позволяет ему, кто ещё носит отметины его собственничества на спине. Правда пытается, хоть и знает, что он — лишь один из многих. Для Фрэнка Арчера Кимбли — редкая, исключительная возможность. Он холодно улыбается, сдержанно кивнув, хотя уголки его губ, хоть и еле заметно, подрагивают от ликования. Арчер уверяет, что Кимбли не пожалеет. Насмешливо глядя на его по-детски, сквозь лоск и взыскательность, покусанные губы, он уверен — ни в коем случае. Позже Кимбли смотрит в глаза Гриду, через душную поволоку, внимательно, неотрывно, а затем целует с несвойственной нежностью — поверх свежих чужих засосов. Сильнее, чем Грида, Кимбли любит только уничтожать; и он обязательно станет для него больше, чем просто одним из многих, он будет особенным и единственным, когда, заглянув в его глаза вновь, наконец поймает это застывшее, бессмысленное выражение ужаса. Кимбли обязательно сделает его хрупким.