Не Двор один, а вся Москва погребала свою первую, добрейшую Царицу.
Жарким летним днём, двадцать восьмого иулия семь тысяч шестьдесят восьмого от сотворения мира года, в пять часов пополудни, скончалась царица, похворав три денька, промучавшись. Иоанн, нетвёрдой поступью выходя из покоев царицы, где запах болезни и немощи мешался в уловимым едва запахом некогда любимой им, некогда дарившей счастье девицы Настьки, на усопшую не обернулся. Но едва тронули царицу, тёплую ещё, обмыть тело — точно коршун взвился, отвёл руки и вцепился в неё, целовал бледность впалых ланит, молился, каялся в грехе, выл тонко, не по-царски скорбя, просил слёзно простить, восстать ото сна. Нема царица, нема, холодна и бесстрастна. … Анастасия, шестнадцатая в шеренге из тридцати красавиц, скромно потупила взор — царь вышел во двор. Молодой Иоанн и вправду красив; она знала, негоже юной девице думать о красоте телес великого государя, негоже вовсе думать и разбирать, когда девица удостоена высокой чести предстать пред светлые очи; не Анастасия, дочь боярина Захарьина-Кошки, выбирала свою судьбу — сам царь выбирал, и оставалось лишь покориться царской — и божественной — воле. Трепетала грудь, и на щеках разгорался румянец, и сердце замерло в сладостной мучительной истоме. А ну как её, её выберет царь. За греховный помысел, за гордыню велено было бы, кто бы знал думы молодой девицы, отстоять на коленях пред иконой, отмолить грех. Но никто не знал помыслов Анастасии. Говорили, молодой царь жесток. Говорили, молодой царь горяч. Говорили, молодой царь скор на расправу. Говорили. А Анастасия тонула в глазах подошедшего к ней Иоанна, растекалась нежданно пришедшей лаской и нежностью взглядом, улыбалась робко и ожидающе, и сама незаметно для себя подалась вдруг чуть ближе, будто душа из тела выпорхнула и порхнула к молодому государю. — Ну-ка, скажи, хочешь ли стать царицей? — он осматривает её, окидывает взглядом, и Анастасия замирает, неслыханно-дерзостно выдохнув ответ и устрашившись собственной дерзости: — Хочу. Иоанн улыбается, обнажая зубы, и кивает. Выбор сделан. Статную девушку, что в церкви всегда держалась особо и была красивее прочих, зовут Анастасией. Длинная коса спускается из-под шапочки на грудь. Расшитый бисером наряд тяжёл; и бисер не затмит своей яркостью нежного взора и чувственных губ. Выбор сделан. И Иоанн, не верящий в нежную кротость любви, не сводит глаз с будущей царицы… Хоронили царицу всей Москвой. И стоял плач великий, и нищие отказывались от подаяний, чтоб испить сполна горькую чашу, чтоб скорбеть всей душою о молодой, до срока почившей Анастасии. И когда несли тело в Девичий Вознесенский монастырь, что поставила на Москве великая княгиня Евдокия, верная смиренная спружница великого князя Димитрия Донского, кроткая затворница Евфросиния, покровительница Москвы, заступница сирых и убогих, как была заступницей пред царём молодая царица, люди бежали за гробом, кланялись, утираясь кто полой, кто рукавом, и бабам не было нужды шлёпать младенцев, чтоб ревели пуще для шуму, для крику, и вся древняя столица стенала и голосила. И сам царь Иоанн, за гробом шествуя, рвал власы на себе, аки раненный зверь ревел, и безумный взгляд останавливал в пустоте, точно вмиг лишившийся и рассудка, и смысла, и счастья — и был страшен лик его в его скорби, и был светел лик его в чистом отчаянии по недругами изведённой царице. …Первые лучи солнца пробивались в царскую опочивальню. Свет играл в ресницах Анастасии, и Иоанн любовался игрой света, дыханием жизни в молодой царице. Анастасия во сне ничуть не теряла очарования и прелести, сколько бы раз он ни просыпался вот так на рассвете, украдкой крадя её сон. И на душе — хорошо, радостно и спокойно. Занималась заря. Анастасия потянулась во сне к мужу. Иоанн давно не был в опочивальне царицы. Мягкая, кроткая девушка выносила покорно его страх, его бегство от любви, которой она его окружала. Он показывал власть над ней, испугавшись её власти над своей душой. — Утро доброе, свет мой, — он целовал открывшую только глаза царицу, ласково, по любви. И спустя несколько солнечных лучей в его бороде кликнул дежурного боярина, чтоб доложил последние новости, и на робкое замечание царицы, что негоже звать мужчину, когда она почивает, расхохотался в лицо ей. — Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу — сегодня же тебя в монастырь заточу и опять женюсь. Анастасия вскрикнула коротко, точно пощёчину получила, отвернулась и беззвучно, коротко разрыдалась, давясь слезами и пряча лицо от боярина Михаила. Шёл который год супружеской жизни. Говорили о царе всякое. Анастасия знала — страх поселился в душе царя. Анастасии прощать нечего было. Царская воля, супружняя воля превыше гордости и греховного себялюбия… И когда опускали в могилу гроб, Иоанн на ногах не стоял, и держали его близкие к нему. И бояре, и дворяне, и все люди, сколь ни было велико числом их, при виде скорби царя, государя своего, не могли сдержать слёз. И митрополит Макарий, святитель и чудотворец, плакал горько. Жаркий летний день погребения подходил к концу. Звонили по усопшей колокола. Хоронили царицу всей Москвой. Хоронили спокойные дни. …Молодая царица откинулась на подушки. Царевич без имени, маленький комочек, криком заходился в руках повитухи. Вокруг царицы сновали бабки, к губам поднесли отвар, и Анастасия привычно отдыхала в полудрёме, на границе сна и ужасавшей яви прошлых рождений. — Храни тебя Господь Бог, — слетело с губ матери, когда дитя прижали к её груди. — Храни тебя Господь Бог. Во младенчестве умерла первая, горячо любимая дочь, малышка Анна, и храм в честь рождения девочки, в благодарность за долгожданного ребёнка, так и не был достроен. Царица Анастасия кротко думала, что греховно сие, не возблагодарить Господа сполна за короткий миг родительства. Не ропщи на Господа Бога, ибо неисповедимы пути его. И коль скоро угодно было Отцу Небесному призвать Анну в сонм ангелов — быть по сему. Горько и безутещно тосковала Анастасия по Марье, родившейся двумя годами спустя и не дожившей до года. Полугодовалый Дмитрий утоп по воле Божьей — и Иоанн наказал сурово и нянек, и присматривавшую челядь. И молилась царица о здравии сына, Иоанном наречённого, и плакала ночами в подушку. — Милостив будь, Господи Боже, — и страшила её не неизвестность судьбы, не монастырь, не немилость государева, но невозможность дать наследника государю, усладить душу его, развеять злые думы и печали. — Сохрани, защити раба твоего Иоанна, святым именем наречённого, сохрани, Отче Наш… — Что ты там бормочешь, Настька? — Иоанн, проснувшийся от всхлипов жены, смотрел в неверном свете свечи на осунувшееся заплаканное лицо. Анастасия сжалась в комочек вся. Не любил Иоанн женские слёзы. — Ну, полно. Вспыльчив был молодой царь, вспыльчив и грозен. Прижимал к себе молодой царь дрожавшую от страха за судьбу новорождённого царевича жену, шептал слова ласковые, укрывал пуховым одеялом. И когда забрезжил рассвет — слушал мерное дыхание измотанной, заснувшей под утро, пригревшейся в его руках женщины, смотрел ласково и любовно. Во дворце всё молчало и было тихо. Где-то в посаде раскричался петух, и Иоанн поморщился досадливо, укрывая Анастасию от шумной суеты разгоравшегося беспокойного дня… Возвратившись после похорон, государь Иоанн Васильевич затворился в покоях и неделю не казал царственного лика ни прислуге, ни ближним боярам. Никому ведомо не было, что творил царь один в четырёх стенах палат, где не так давно возлежал и вёл беседы с супругой. Наконец, распахнулись двери приёмной палаты. Весь двор ужаснулся — на царя смотреть невозможно было. Молодой, сильный Иоанн, от роду тридцати лет, в неделю исхудал, осунулся, пожелтел; лицо царя, с ввалившимися беспокойными злыми глазами, пересекали морщины. Царь скорбящий — царь грозный.«Ну-ка, скажи, хочешь ли стать царицей?»