sseulegi

      Ничего не меняется.       Никогда.       И снова этот дом когда-то давно приятных бежевых тонов. Снова отец в комнате, где Сандо старается больше не появляться, просто потому что так надо — им обоим. А в глазах родителя — заточенная уверенной мужской рукой сталь, чей градус ниже температуры открытого космоса. Он с шумом разбивает бутылку цвета горького отчаяния прошлого. Вновь. Он грубо, почти что по-звериному рычит на всего лишь Ю, у которого, глупого, душа всю свою жизнь нараспашку, — очередной мат на собственного сына, где слова гнева постепенно переходят в животный хрип.       Он бешено кричит, сообщает известный всем в их сумасшедшей семье факт, что именно Сандо виноват в смерти любви всей его жизни — но могилу матери почему-то посещает только один из так многих. Ха-ха. Ю крепко зажмуривается и старается не слушать те лживые проклятья в свою сторону — парень знает, что на его груди нет позорных меток вины, кроме этих глубоких шрамов, оставленных родными и не очень людьми. Ничего не меняется. Никогда. А Сандо всё так же приходит в дом детства с надеждой на искусанных в порывах губах — он получает удар куда-то в живот и слышит отцовский, столь истеричный крик в своём плачущем сознании.       — Твоё рождение — ошибка блядского бога!       А Сандо же зачем-то знает некоторые молитвы наизусть, но ещё ни разу не просил своего бога о помощи — он просто лежит на холодном полу, вслушиваясь в поток грубой речи с примесью бестолковой информации о своём существовании жалком. Как всегда. Над головой слышится грозный рык, и Ю почти что уверен, что со рта отца едва ли не течет белая пена. Это факт. Один из немногих, которым бы парень поделился даже со своим злейшим врагом.       Наверное, недруг бы посмеялся над чужим ничтожеством урода.       Ха-ха-ха.       Твёрдый пол отдаёт зимним холодом и привкусом старой крови с оттенком дешевого хмеля — Сандо невольно пытается прикрыться от чужого замаха, но его рука с хрустом ломается и падает на пол, будто отрезанная. Как в том бессмысленном марвеловском фильме с Дэдпулом — правда, великая регенерация лишь сказка для дурачков. А боль взрывается продельными китайскими фейерверками, опаляя когда-то красивое лицо, смуглые кожу, зубы — поджигая волосы цвета недавно выпавшего снега.       На деле любимый отец просто тянет его за пряди из комнаты, что когда-то была шумной детской, — тут Сандо рос вместе со старшим братом. Где сейчас этот ублюдок, знает только бог, к которому звонки под большим запретом — цена одной минуты равна жизни ближнего. Ю же особо и не волнуется о гнилой душонке блядского хёна — он старается чуть подняться на ослабшие ноги, чтобы хоть немного снизить боль. Тащить взрослого парня, наверное, всё же не очень-то удобно, но родителю плевать. Он везет тело сына по острым осколкам, пока тот изрыгает свою алую кровь и дёргается в судорогах. Мышцы сокращаются от боли — всех тех старых ударов, которые отпечатались на корочке головного мозга вечными паническими атаками и посещениями бездарных врачей.       Считать до десяти, чтобы успокоиться, — нет смысла.       Никогда не было.       И всё, что сейчас может делать Ю, — это пытаться находиться в сознании или хотя бы на тонкой грани миров. Ему наивно кажется, будто это поможет ему выжить в этом почти что уличном бое. Стоит же отключиться хоть на один миг, и отец убьёт его в приступе гнева — слабых нужно добивать сразу, при рождении.       Эту истину парень выучил ещё в возрасте пяти лет, где игрушки и друзья заменялись одинокими побегами из равнодушного дома к диким существам, в груди которых души больше, чем в людях.       Ха-ха.       А родитель просто резко выталкивает тело исхудавшего за последние годы Сандо на зимнюю улицу, как полудохлую собаку — обычную шавку, чьё место, быть может, в раю. Как в том грустном мультфильме с кассеты, да. Земля же покрыта неприятным слоем снега, и Ю вдруг думает, что, проведя тут ночь, он вряд ли откроет глаза поутру. Больше не увидит прекрасного солнца, которое раньше, дурак, не ценил. Как и людей своих близких. И даже врагов, что смеются при каждом его отчаявшемся падении. Больно. Но всего одна короткая ночь, и он больше не увидит мерзкое создание в отражении зеркал своей ванны.       — Я тоже себя ненавижу, окей?       За тихие слова Ю вновь получает резкий удар — парень пытается закрыться здоровой рукой, спрятаться хоть как-нибудь, блять. Он, зажмуриваясь, устало думает, что мысли о маме помогут, но за ними приходит то, что мама ему не поможет никак, и от этого становится еще больнее.       Сандо открывает в своей груди ящик Пандоры, стараясь спрятаться в той густой тьме, тогда как отец без жалости оттаскивает парня к мусорным бакам. На свежем снегу яркие разводы крови — родитель же в миллионный раз, так уверенно сообщает, что люди — чёртов мусор.       Что Ю — блядский мусор.       Парень почему-то надеется, что соседи всё же не вышли на улицу из-за шума и криков. Не позвонили в полицию. Не стали снимать видео, где видно, что белые волосы Сандо теперь розоватых оттенков. Он надеется, что пролежит тут всю ночь, а после — под свежим слоем снега — до самой весны. Отвратительное время, где другие люди расцветают, как подснежники, а Ю лишь гниёт от тепла комнатой температуры — как обычные трупы.       Он думает о солнечном марте для других — об горьком одиночестве, чёрных могилах. О глупых уходах чужих из-за собственной глупости и даже о Донсоне, с которым последние годы редко общался — которого не захотел спасать, хотя мог бы, наверное. Чёрт его знает. А Сандо просто почти слышит чей-то — явно не отцовский голос и щурится от воображаемой улыбки друга.       Он вот-вот сдохнет и вправду станет мусором.       — Ты был прав, пап.       Хочется отключиться и вовсе больше не проснуться.       Никогда.       Потому что его дрожащие ноги с осколками стекла давно ничего не чувствуют. Потому что волосы розово-алых оттенков спутаны вместе со свежим снегом и раной на виске. Потому что по подбородку Сандо бежит, смешиваясь со слюной, кровь. Он не ощущает пальцев когда-то красивых рук — серебряные кольца тускнеют от красного цвета. Его — глупец — прокуренные легкие сводит, и нужно выпрямиться, но он не может этого сделать. Он полулежит, опираясь спиной на баки, все ещё чувствуя себя пакетом с мусором.       Возможно, с утра, работники заберут и его, даже не отличив от уличного хлама.       И ему вправду страшно. Сердце Сандо колотится, как бешеное. Последний — в жизни — выброс адреналина. Изо рта идет кровь, становясь пеной с привкусом никотина.       На фоне дома силуэт Донсона, который вообще-то на небе. Или в аду — мёрзнет даже там.       Сандо смотрит на него сквозь пелену боли — на его губах играет идиотская улыбка. Скучал. Правда. Честно. И ему теперь — как раньше, будучи друзьями — хочется рассказать Донсону, что тупые врачи снова ему поверили. Что он все еще входит в ту категорию людей, которые не психи окончательно. Что он курит ту самую марку, которую когда-то купили на двоих в годы средней школы. Что — хэй, не стой просто так, обними меня. Меня — мешок мусора. Кровь, переломанные кости, теперь уже отказавшие ноги и руки. Неспособность быть среди нормальных людей — неспособность любить.       — Эй, Донсон, — говорит Сандо, пытаясь подняться. — Ты же пришёл за мной?       Как раньше — в годы крепкой дружбы и улыбок без тени обиды, кровавых осадков. Он опирается на оставшуюся руку, но вместо вновь падает в снег, полностью окунаясь в одеяло холода и белизны.       Дурак Ким исчезает.       — Даже ты меня бросаешь? — сквозь боль и кашель кровью Сандо смеётся так отчаянно.       Он медленно прикрывает глаза и вместо крепких ладоней лучшего — любимого — друга чувствует пустоту мира злобного. Ю мечтает больше не проснуться по утру среди уличного мусора с осколками родительской боли.