Без дна

Он снова приходит сюда. Ничем не примечательная выставка картин в местном дворце культуры, однако, Аллен снова и снова приходит сюда. И смотрит. Смотрит на, по сути, бумагу со слоями краски, карандаша или ручки. Таких как они тысячи, если не миллионы, их выставляют в каждом городе, просто, чтобы показать, что очередной ДК ещё не закрылся для публики. Но что-то в них задевает душу парня и он, едва последний прихожанин покинет своды храма, кидает скомканную рясу на пол и, надев куртку с капюшоном, бежит сюда. Чтобы через пятнадцать минут вновь убежать на очередную подработку. Аллен знает каждый мазок наизусть. Он может закрыть глаза и воспроизвести любую картину с выставки, но всё равно продолжает смотреть на оригинал, по новой запоминая каждую мелочь. У каждой картины висит небольшая бумажка с названием и словом «продано». По окончанию выставки все эти картины уйдут к разным людям, они будут смотреть на них, когда пьют чай, плачут, играют или трахаются. И никто не вспомнит, что эта картина была на выставке безызвестного художника в захудалом городке N. Но Аллен вспомнит. Вспомнит все картины, освещение в зале, где они висели, даже их порядок и когда около какой картины появилось слово «продано». Может, когда-нибудь его к себе вызовет очередной умирающий или просто больной человек, когда он будет рассказывать о своих грехах, мня, что Господь услышит и простит, а помощник священника будет слушать и смотреть на стену, где висит картина. Картина с этой выставки. Потому что все купившие захотят разглядывать её каждое мгновение своей ничтожной жизни, потому что она будет её олицетворением. Мимо проходит пожилая пара. Они мило беседуют, обсуждая, какая рама больше всего подойдёт к их картине. Аллену тошно. Он поспешно переходит к следующей, и взгляд серых глаз вновь скользит по привычному «продано». Парень обводит взглядом зал. Здесь много людей. Здесь всегда много людей. И он знает их всех. Каждый день он слушает их исповеди. И каждое воскресенье читает им проповеди. Потому что у священника опять новая женщина, потому что у него опять похмелье, потому что он опять не дома. Поэтому Аллен ведёт службы вместо него. Поэтому Аллен не ходит в школу и поэтому ему никогда не делают замечаний. А ещё здесь он. Взгляд выдёргивает из толпы точёное бледное лицо. Миндалевидные глаза цвета ночного неба, синий отлив собранных в высокий хвост волос, всегда презрительно сжатые губы. Большего Аллен не знает. Здесь всегда много людей. Они всегда мешают увидеть то, что хочется. Будь это картина, экран или человек, они будут качать своими головами, ёрзать на своём месте и немыслимо изгинаться лишь бы закрыть максимум пространства. Аллен знает обо всех, кроме него. Он не ходит на службы, не посещает воскресную школу, не поёт в церковном хоре. Он существует только на этой вставке, чтобы появиться среди людей, проскользить взглядом по лицам, по секунде на каждое, и исчезнуть, как видение. Он переводит взгляд, охватывая полем зрения Уолкера. Всего секунду, всего секунду он смотрит в серые глаза и его взгляд скользит дальше. По лицам и картинам. Аллен натягивает капюшон ещё ниже и стремительно покидает зал. Его сердце громко и быстро отбивает ритм, щёки непроизвольно краснеют, а все мысли лишь о тёмном омуте, в котором он тонет.

***

Сегодня Рождество. Время чудес. Отец Мариан ведёт службу, Аллен только и делает, что выносит и уносит книги, иконы, кубок. В хоре завывают аж пять человек, хотя обычно надрывается один Аллен, обычно прихожан раз в десять меньше, обычно он не ходит на службу. Аллен знает грехи всех прихожан наизусть, Аллен точно знает когда они закончат говорить и нужно будет произнести дежурную фразу, но Аллен не знает что делать, когда подходит он. Аллен стоит, теребя пальцами подол рясы. Аллен краснеет. Аллен впервые не знает, что нужно делать. — Канда. — у него низкий с хрипотцой голос и чёткое произношение. — Аллен Уолкер. — мямлит парень, в его очереди Канда последний и Кросс продолжает службу. — Покивай, не хочу напрягаться, Стручок. Аллен краснеет, но уже от раздражения, и смело впивается взглядом в глаза напротив. Канда чуть выше Уолкера, чуть шире в плечах и на целую пропасть красивее. И вся церковная выдержка катится в бездну, едва слова срываются с тонких бледных губ, а взгляд заманивает в самую трясину. Наверное, мелькает мысль в голове Аллена, так же чувствовала себя Ева перед змеем-искусителем. И он кивает, как китайский болванчик, лишь бы не утонуть в этой бескрайней топи цвета ночного неба.

***

Выставка закончилась. Все картины разобраны, как и привычная Аллену жизнь. Теперь Аллен ведёт только утренние службы, потому что на вечерние приходит он. Теперь Кросс присутствует на всех службах, потому что едва его ученик увидет патлатую бестию в толпе, как обязательно или снесёт алтарь, или уронит икону, или запнётся о полу рясы, или прочтёт не тот стих. Теперь Аллен не читает проповеди, потому что, стремясь выкарабкаться из тёмно-синих болот, обязательно пошлёт всех явно не с Богом и не грехи замаливать. Аллен слушает только исповедь Канды, потому что он раздражает Кросса, потому что он не кается. Теперь Аллен подолгу гуляет, ведь Канде так нравится. Теперь Аллену не нужны подработки, ведь пожертвований храму стало достаточно для погашения долгов. Аллен зачастую приходит с синяками и ссадинами, и отчим, едва парень переступает порог, кивает на красный угол. И Аллен замаливает что-то, что стало его личным искушением, что-то по имени Канда Юу. Теперь в их хоре всегда много певцов, а храм полнится прихожанами. Все хотят увидеть его, личного демона ученика священника.

***

Аллен гуляет. Он просто идёт по городу, щурясь от света фонарей. Рядом идёт он. Когда-то недосягаемый, а теперь такой близкий. Они не говорят. Если начнут, то уже не смогут остановиться, то опять разбудят всех жителей ближайшего квартала, то Аллен опять будет замаливать свои синяки. И сейчас, стоя на перекрёстке, Аллен вдруг понимает, что уже утонул, нет, не в омуте, а в толще воды. И сейчас он на пути ко дну Марианской впадины и у него нет сил сопротивляться этому. Сегодня Канда исповедался. Он говорил кратко, но всё равно Аллену хотелось заткнуть его. Эти слова нарушали привычный мир, они были притоком воздуха для ныряльщика или сил для утопающего. Но Аллен не хотел всплывать, он хотел и дальше погружаться вглубь, чувствуя как нарастающее давление сжимает его тело до размера булавочной головки, и узнать, что будет, когда его пальцы коснутся дна. Но Канда говорил, а Аллен слушал. И обжигающе солёная вода океана выплёскивалась из берегов, стекая по щекам и капая на распятие, которым Аллен очерчивает крестное знамение над головой Канды. Аллен плачет, силится сдержать поток воды, залатать прорыв в дамбе, всё тщетно. Он знает, что завтра Канда уедет, исчезнет, как видение. Аллен знает что больше не увидит этих глаз. Аллен знает, что у всего есть конец, и даже океан рано или поздно пересохнет, обнажа блеклое, уродливое, исчерченное шрамами дно. И он плачет, на виду у всех. И он молчит, потому что больше некому говорить. И ему плевать на людей. Они не более чем прихожане, чьи грехи он знает наизусть. Так чем же плохо, если и они узнают его грех? Смертельный грех.

***

Кросс больше не указывает Аллену на красный угол. — Ева вкусила запретный плод. — Мариан прикуривает сигарету, выпуская изо рта едкий дым и тут же её тушит. В пепельнице много таких бычков. Это теперь привычно. Это теперь нормально. — Вкусит ли его Адам — лишь вопрос времени. Слова повисают в тишине квартиры. Аллен молится, не вникая в слова. Просто произносит заученные строчки, просто крестится и кланяется когда нужно. Это правильно. Это привычно. Кросс уходит в храм, оставляя на столе откупоренную бутылку коньяка, с обещанием, что выпьет после, но лишь повторяет это раз за разом. Как мантру. Как молитву к еде. Как любое другое песнопение. Это правильно. Это привычно. Аллен чувствует, что океан себя изжил. Он стоит по колено в воде, но вокруг лишь зеркальная идеально-ровная гладь. Ни один фрагмент дна не выпирает, разрушая идиллию. Аллен убеждает себя, что океан иссох, выплеснулся из берегов и ушёл под землю. Это привычно. Но правильно ли? Аллену снится выставка, ему снятся картины и то, что он помнит каждый мазок. И это правильно, пусть и непривычно. Сегодня открывается выставка неизвестного автора. Аллен вновь натягивает капюшон на глаза, вновь запоминает каждую мелочь. Но одну картину он запомнить не в силах. Она не имеет смысла, у неё нет названия, зато есть подпись «частная коллекция». Кто-то смотрит на картину так же, как и Аллен. Кто-то небрежно роняет вопрос. Кто-то получает ответ. — Я покупаю. — Она не продаётся. — знакомый голос пробивает до костей. Лужа, остаток океана, где стоит Аллен, впитывается в землю, обнажая идеально ровное дно. — А вы кто? — Автор. — земля разверзлась, исчезла, оставила Аллена висеть в бескрайнем голубом небе. Аллен сжимается, ему страшно. — Значит вы можете мне её продать? — Нет. — голос у него тихий, низкий и с хрипотцой. — Почему? — Она мне не принадлежит. — небо перестаёт быть голубым. Оно стремительно погружается в тёмную, густую, как глаза художника, синь. — Если не вам, то кому? — Ему. — Аллен поднимает взгляд, встречаясь с глазами греха и порока, цвета ночного неба. Аллен боится увидеть рядом с ним другого, но видит лишь что-то, вновь изменившее его жизнь, что-то, носящее имя Канда Юу. Аллен вдруг понимает, что болото слишком густое, чтобы иметь возможность погрузиться в него с головой, что, даже у Марианской впадины, есть дно, и, что глаза Канды обволакивают плотным вакуомом, погружая в пустоту, где ещё не родилась вселенная. И, знаете, теперь Аллен почему-то уверен, что это навсегда.

***

Отец Мариан тушит сигарету, даже не прикурив. На столе стоит бутылка открытого, но так и не тронутого коньяка. И Кросс думает, что космическая пыль на картине, висящей теперь над камином священника, без названия и указания автора, зато с подписью «частная коллекция», слишком похожа на глаза его бывшего ученика Аллена Уолкера, и что он, пожалуй единственный человек, который знает её историю. — Ну что же, за это нужно выпить, да, Тимкампи? Пёс совсем по-человечески закатывает глаза. Кросс наливает из простоявшей тут невесть сколько  бутылки коньяк, берёт рюмку в руку, подносит к губам. Звучит колокол, оповещая, что настало время для вечерней молитвы. Мариан морщится и со вздохом выливает янтарную жидкость обратно в бутылку, за что получат одобрительный взгляд пса. — И не надейся, в другой раз выпью. Священник, вернее, теперь настоятель монастыря, плетётся к выходу, а золотой пёс бежит следом.