Текфур Даг, 1545 год
Единственное наше предназначение, нравится нам это или нет - быть женщиной. (Бетт Дэвис)
Вечерело. Заходящее солнце заполнило покои розоватым светом, смягчив роскошь обстановки и придав некоторую теплоту и даже уют. Нежный свет, льющийся сквозь высокие окна, казалось, оживил просторную и кажущуюся пустынной комнату: лучи заставили вспыхнуть золотом тяжелые бронзовые подсвечники, высветили таинственную глубину бархатных занавесей, горели на шелке обивки и узорах ковров. Яркая игра красок была словно прощальным приветом уходящего дня, обещавшего земле назавтра новое свидание перед тем, как вверить ее умиротворяющему вечеру. Иногда набегающие облака, скрыв солнце, поглощали это сияние, и тогда в покоях, казалось, повисало грустное, тревожное ожидание. Словно желая обратить внимание на что-то пока неведомое, предупредить о чем-то, тень, вечная соперница света, приглушала краски, заявляя и о своем праве властвовать над миром. Но вот, будто разрушив преграду, снова выглядывало солнце и его лучи, уже не яркие, закатные лучи, вновь наполняли мир спокойной, тихой радостью. Изменчивому настроению природы вторило настроение сидящей на диване с книгой в руках женщины: безмятежно спокойное, красивое лицо время от времени тоже омрачала тень и, ненадолго отрываясь от чтения, она задумчиво смотрела перед собой, а серые глаза, обычно глядящие твердо и надменно, становились грустно-бездонными. Впрочем, это могли бы заметить только самые близкие люди, взору же всех остальных хозяйка покоев в этот вечер представала такой же, как и всегда: ни в поистине королевской осанке, ни в изящно-горделивом наклоне головы, ни в отточенных жестах нельзя было уловить и тени волнения или беспокойства. Госпожа увлеченно читает и наверняка какую-нибудь непотребность, сочиненную этими неверными. И что она только находит в этом занятии? Заметив, что начинает темнеть, Шах-султан отложила книгу и напряженно посмотрела в окно. Отнюдь не являясь мечтательной натурой, имеющей обыкновение уноситься на крыльях фантазии вслед за автором, она, однако, почувствовала, что труд Светония произвел на нее сильное впечатление – слишком отчетливая прослеживалась параллель с ее собственной жизнью. «Да… И в нашей семье появилась однажды вот такая Мессалина. Тот же темперамент, властность, умение подчинить своей воле всех и вся, даже Властелина мира… - госпожа несколько презрительно усмехнулась. – Одно утешение, что не развратница, как та». Позвав рабыню, она приказала зажечь свечи. Пока девушка, бесшумно двигаясь, выполняла привычную работу, Шах вышла на балкон. «Нет, не стоит все-таки читать по вечерам серьезные труды – становится как-то не по себе. - Глядя на живописный вид, открывающийся перед ней, женщина глубоко вздохнула: – Как тихо кругом, мирно. Тишина… Всё выглядит таким умиротворенным, даже незыблемым, что кажется, будто ничего плохого никогда и не происходило на свете или со мной… - успокаивала себя султанша, но волнение не проходило и это рассердило ее: - Что за глупости! Я же не Хатидже с ее впечатлительностью!» Хатидже… Сердце сжалось при одном упоминании дорогого имени, и на миг Шах увидела ее – хрупкую женщину в легком белом платье с развеваемыми ветерком каштановыми волосами и нежной улыбкой. Тонкая и ранимая, но оказавшаяся такой сильной сестра… Память продолжала воскрешать образы, и госпожа сегодня была не в силах сопротивляться воспоминаниям. Валиде, строгая, величественная и великодушная, мама… Ибрагим, неразрывно связаный со своей мукой, любовью и повелителем, самолюбивый, терзающий и терзаемый… Сулейман, брат, так легко жертвовавший всеми, кто был когда-то дорог, ради этой славянки… Те многие и многие, кого унес этот поток лавы, плавящий всё на своем пути – Хюррем. За истекшие два года Шах-Хубан, конечно, не однажды вспоминала рыжеволосую, но никогда еще ей не было так тревожно, как сейчас, и это было странно. Странно и пугающе. Неужели книга вызвала настолько прямые ассоциации, что призраки прошлого вдруг ожили? Словно отвечая самой себе, госпожа пожала плечами: да, в ее представлении Хюррем прочно связывалась с опасностью, но для хасеки-султан ее персона уже не представляет интереса. Да и она сама пусть не сразу, мучительно, но смогла отпустить прошлое, и воспоминания о пережитом, оставившем столько шрамов, уже не были как прикосновение к открытой ране, вызывающее острую боль, боль потерь и бессилия. Воистину, время лечит. Нет, это не Хюррем, это что-то… что-то другое не дает ей покоя. В саду меж тем сгущались сумерки, и госпожа уже хотела было вернуться в покои, но тут в медленно наступающих отовсюду тенях ей показался едва различимый силуэт мужчины там, на боковой аллее, среди кустов сирени: высокий рост, плотная широкоплечая фигура... Что-то в нем показалось ей знакомым, очень знакомым, но кто это? Должно быть, кто-то из стражников, ведь это, определенно, тот, кого она знает. Или знала… Чуть нахмурясь, Шах напряженно всматривалась в темноту и внезапно похолодела от догадки: это же… это Лютфи-паша... Вдруг она так явственно ощутила угрозу, что нервы натянулись, как струна – подобно чуткому хищнику, женщина всеми фибрами уловила опасность. Неужели ему что-то угрожает? Но что ей за дело до бывшего мужа? Она практически не вспоминала о нем после развода, так отчего же теперь?.. Внизу, на широкой аллее, послышался стук колес подъезжающей кареты и до нее донесся зычный голос возницы, поприветствовавшего Айсу, калфу ее дворца. Вздрогнув, Шах почувствовала, как овладевшее было ею оцепенение разжало свои когти, и вздохнула с облегчением: «Ну вот, мне уже мерещится. Надо же, какая чувствительность! Но вечер сегодня очень странный…» В двери покоев постучали и госпожа, обрадовавшись, прошла в комнату и постаралась взять себя в руки, приняв обычный властный вид. Вошла Айсу и, поклонившись, обратилась к хозяйке: - Госпожа, Эсмахан-султан приехала. - Вернулась? Наконец-то! – настроение женщины сразу улучшилось, и на лице расцвела улыбка. – Скажи, чтобы приготовили хаммам и передай Али-аге, пусть на ужин приготовят ее любимые кушанья. - Моя госпожа, с твоего позволения я уже распорядилась об этом, - улыбнулась калфа, уже много лет служившая Шах-Хубан-султан. – Будут еще приказания? - Нет, можешь идти. А где Назлышах? - Назлышах-султан уже внизу, госпожа – первая услышала карету. Поклонившись, калфа вышла, а госпожа подошла к зеркалу. С удовлетворением отметив, что прическа и платье безукоризненны, как всегда, Шах пригладила и без того идеально уложенные волосы, и тут заметила, что бледна, а глаза как-то беспокойно блестят. Недовольно нахмурившись, госпожа отругала себя за нервность и, поспешив выбросить из головы все эти глупости, спустилась в главные покои, откуда уже доносились радостные голоса дочерей. Мелодичный звон серебра аккомпанировал трем женским голосам, звучавшим то оживленным хором, то нежными соло. Аппетитные запахи яств, ароматы благовоний, зажженных в курильницах, веселый смех, поднимаясь к высокому потолку, распространялись над покоями, как бы создавая защитный купол уюта и мира над обитательницами дворца. Этим вечером госпожа отослала всех служанок, желая побыть с дочерьми. Сегодня никто не должен вторгаться в их маленький мирок. Даже воспоминания. Глядя, как дочери грациозно усаживаются на подушки у низенького столика, Шах с гордостью подумала, какие красивые у нее девочки и в то же время, в который уже раз, не без удивления отметила, насколько же они разные, даже внешне. Улыбающаяся Эсмахан, с кокетливо уложенными набок локонами, в милом домашнем платье салатового цвета, который так шел к ее свежему, нежному личику, отделанном тончайшим венецианским кружевом, чем-то напоминала Шах ее сестру Фатьму. Назлышах же, скромно причесанная – густые темные волосы заплетены в тугую косу, в изысканно простом вишневом бархатном платье больше походила на нее саму и рядом с сестрой казалась строже и взрослее, несмотря на то, что была младше нее. Позабыв о недавних тревогах, госпожа наслаждалась. Наслаждалась чудесным теплым вечером, уже не казавшимся ей таким зловещим, наслаждалась вкусной едой, живой болтовней дочек, улыбками на их лицах. Нежный голосок Эсмахан, делившейся новостями и впечатлениями от поездки к отцу, лился, не умолкая. Назлышах, более сдержанная, иногда вставляла какое-нибудь меткое замечание, чтобы хоть ненадолго прервать сестру, и покои оглашались звонким смехом. - …и тогда Гюнай-ханым сказала, что маленьким давно пора спать и унесла Махмуда. - Конечно, ведь чтобы слушать тебя, нужно запастись терпением. - Вот всегда так! Ты что же, хочешь сказать, что я – болтушка? – Эсмахан притворно сердито посмотрела на сестру, а Шах поспешила скрыть улыбку, поднеся ко рту стакан шербета. - Что ты! Я только хотела сказать, что ты журчишь, словно ручеек, который вот-вот превратится в бурный поток! - Ах, злюка! – рассмеялась Эсмахан, обнимая сестру. – Как мне тебя не хватало! - Зачем же было уезжать так надолго? Эсмахан, тебя словно кто-то гонит из дому, - чуть обиженно сказала мать, подкладывая на тарелки дочерей нежнейшую баранину. – Я ведь тоже скучаю. - Да она просто совесть потеряла! Совсем о нас не думает! – не сдавалась Назлышах. - Ой, совсем меня заругали! Обещаю, что больше не уеду так надолго… А если уеду – возьму вас с собой, чтоб не скучали! - Ох, Эсмахан! – рассмеялись мать и сестра. Войдя в покои матери, молодая госпожа никого не обнаружила, кроме молоденькой служанки, склонившейся при ее появлении. - Госпожа еще не возвращалась, Эсмахан-султан. Она в саду. - Понятно, - несколько разочарованно протянула девушка. – Тогда я подожду ее. - Как будет угодно, моя госпожа. Ты желаешь что-нибудь? Принести шербет? – в кроткой почтительности девушки слышалось искреннее уважение и привязанность к хозяйкам, и Эсмахан, снова ощутив, как ее накрыла волна тепла и заботы, почувствовала, что она – дома, что вот оно – то место, где ее всегда ждут несмотря ни на что. Если бы только… - Нет, не нужно, Нургуль. Можешь идти. Служанка, снова поклонившись, вышла, а Эсмахан с улыбкой оглядела комнату. Сила личности Шах-Хубан-султан ощущалась в любом месте, куда бы они ни приезжали, ощущалась сразу же, но именно в этом дворце, дома, госпожа царила. Безраздельно. Всё здесь – каждая деталь обстановки, любая безделушка говорили о матери, давая безошибочное представление о положении и характере хозяйки. Щетки для волос, духи, даже шпильки – всё, к чему она прикасалась, было особенным, всё было наполнено незримой, но ощущаемой магией. Тихое сияние свечей в нишах стен, вместе с ярким светом, распространяемым высокими напольными канделябрами, создавали какую-то праздничную и вместе с тем теплую, уютную атмосферу. Ей очень нравились эти непривычные светильники, которые она впервые увидела во дворце покойного Ибрагим-паши. Они куда лучше освещали комнаты, чем толстые одиночные свечи в массивных напольных подсвечниках, тускло рассеивающие темноту. Ноги мягко утопали в длинном ворсе персидского ковра, и Эсмахан тихонько рассмеялась, вспомнив, как мать заявила, что будь с Персией хоть вечная война, но в своем дворце она не потерпит убогих лоскутов на полу. Высокая европейская кровать (после возвращения из Стамбула госпожа предпочитала кровати низким османским ложам, находя их куда более удобными) была застелена белоснежным шелковым, вышитым бисером покрывалом, поблескивавшим в свете свечей, словно снег под луной. На резном столике у изголовья лежала книга – госпожа любила почитать перед сном. Большое напольное зеркало занимало почетное место в углу, безмолвный свидетель и хранитель сокровенных тайн вот уже скольких поколений женщин семьи. Подойдя к нему, девушка легко, словно лаская, провела рукой вдоль резной рамы. «Сколько же мы с Назлышах вертелись у этого зеркала, когда были маленькими! Пробирались тайком в покои матушки и надевали ее украшения, споря, кто из нас настоящая госпожа… А потом нас находила Айсу и начинала причитать, говоря, что госпожа очень рассердится… И мама сердилась, и так строго нас отчитывала, а глаза смеялись…» Отступив на шаг, Эсмахан разгладила складки платья и постаралась принять этот горделивый и властно-привлекательный вид, свойственный матери. Приосанившись, юная госпожа приподняла подбородок, чинно сложила руки. Нет, не получается. Бесспорно, она была красивой девушкой, и на нее заглядывались многие молодые беи и здесь, и даже в самом Топкапы, но мягкий взгляд больших карих глаз, светящийся наивностью, милое открытое лицо, юная живость никак не соответствовали серьезности и надменной статности Госпожи Династии. «Жаль, но я ни капельки не похожа на маму… Или похожа?» Продолжая внимательно изучать свое отражение, Эсмахан с гордостью отметила, что у нее такие же выразительные глаза и тонко очерченные брови, как у матери, что она унаследовала ее матовую светлую кожу, но Шах-султан было свойственно еще нечто такое, что не поддавалось определению, то неуловимое, что нельзя перенять, ибо невозможно описать. «Нет, Назлышах с ее гордой осанкой все-таки больше похожа… Ну и пусть, зато у меня мамины глаза… А у сестры такие же пышные волосы, как у мамы и ростом она повыше… Зато я изящнее одеваюсь… А Назлы унаследовала ее ум… Да, иногда даже бывает занудой», - поправила себя юная госпожа, дабы не признавать превосходства сестры в жизненно важном вопросе. Так, рассуждая, она стояла и придирчиво сравнивала, но никак не могла прийти к окончательному решению, за кем же из них первенство. Величественно прошелестело шелковое платье, и рядом зазвучал глубокий нежный голос: - И о чем же так напряженно размышляет моя прекрасная дочь? Вздрогнув, Эсмахан повернулась и увидела улыбающуюся мать. Дочь хотела, следуя обычаю, поцеловать ей руку, но Шах-султан раскрыла объятия, и, очутившись в ласковых руках матери, окутанная ароматом ее духов с запахом темного ириса, она почувствовала, как закипают слезы. Мама… Строгая, властная, иногда резкая, а подчас и жестокая, но такая нежная, хоть и казавшаяся многим холодной, и, вдруг подумалось девушке, настрадавшаяся, одинокая… Эсмахан тихонько всхлипнула и тотчас услышала, как мать, мягко отстранив ее, спросила: - Что такое? Улыбнувшись сквозь слезы, девушка посмотрела на мать восхищенным взглядом. Гладко причесанные волосы, уложенные в роскошный узел, величаво оттягивающий голову немного назад, темно-синее платье с неглубоким квадратным вырезом и стоячим полуворотничком, красиво облегающим стройную шею и придающим очаровательную строгость, ставшую неотъемлемой частью образа матери, эта особая стать, выделявшая Шах-Хубан-султан среди всех женщин. Эсмахан, силившаяся понять, в чем же секрет такой почти магической притягательности этой на вид холодной и неприступной женщины, так и не находила ответа на этот вопрос. Поэтому, как и всегда, по-детски восторженно произнесла только одну фразу, вмещающую все впечатления и чувства когда-то маленькой девочки, а теперь – взрослой девушки: - Мама, какая ты красивая! Госпожа чуть смущенно улыбнулась, но видя, что глаза дочери полны слез, забеспокоилась: - Эсмахан, что случилось? Что-то произошло в Дидимотике? Или в дороге? Тебе нездоровится? – допытывалась госпожа, и Эсмахан поспешила успокоить мать, так как знала, что иначе она всполошит весь дворец: - Нет, нет, всё хорошо. Наверное, просто устала. Подведя дочь к небольшому диванчику в углу, Шах усадила ее и сама села рядом. - Эсмахан, прошу, не скрывай от меня ничего. Если что-то случилось, то… - Да нет же, мама, не волнуйся. Просто я… разволновалась. Поняв, что от дочери больше ничего не добьешься, госпожа решила переменить тему: - Так ты говоришь, у паши всё хорошо? Эсмахан удивленно посмотрела на мать: та никогда не проявляла интереса к делам бывшего супруга, а ее рассказы после поездок к отцу слушала больше из вежливости. Однако, обрадовавшись этому неожиданному вниманию, стала увлеченно рассказывать, что отец чувствует себя хорошо, много работает над своим трудом по истории Османского государства, и что Гюнай-ханым очень заботливая жена и хорошая хозяйка – всегда так тепло встречает ее, а уж малыш Махмуд просто ангелочек и очень любит ее, свою сестру… Заметив, что мать поджала губы, девушка осеклась. Ей вдруг стало грустно и, прижавшись к матери и положив голову ей на плечо, она мечтательно произнесла: - Как бы я хотела, чтобы вы с папой были вместе… Шах снисходительно улыбнулась и ласково погладила дочь по голове: - Эсмахан, ты сама себе противоречишь. Только что рассказывала, как счастлив паша и как хорошо у них в доме, а теперь что? Хочешь, чтобы всё это закончилось? – спросила госпожа и сама удивилась такому вопросу. - Нет, конечно, нет, я понимаю, что это невозможно, но… - Но что? - Мама... - дочь помедлила, а затем, без всякой логики, нерешительно произнесла: - А… разве нужно было… - Эсмахан, - госпожа даже повысила голос – она не любила вспоминать обстоятельства, связанные с разводом, - ты прекрасно знаешь, что поднять руку на члена династии Османов – тяжкое преступление и карается оно смертью. Пашу спасло только твое заступничество… Эсмахан тяжело вздохнула – до чего же упряма ее мать! Так безапелляционна и уверенна, даже спустя столько времени, называет отца только «паша»… Девушка всё понимала, видела, какие непростые отношения всю жизнь были у родителей. «Непростые отношения». Она боялась сказать себе, что мать просто не любила отца. Да, она, конечно, это чувствовала, но облечь ощущение в слова, тем самым сделав мыслью и частью окружающей действительности, было страшно. Просто у мамы сложный характер, но со временем она поймет, что отец любил ее, оценит это и может быть… Строго звучащий голос матери вторгся в ее мечтания: - …и будет лучше, если ты перестанешь об этом думать. Кстати, Эсмахан, я считаю, что ты слишком часто ездишь в Дидимотику. Я понимаю, что ты скучаешь по отцу, и не собираюсь запрещать тебе видеться с ним, но все же не нужно быть такой… - Какой? – дочь непонимающе и печально посмотрела на нее. – Ведь это мой папа… Увидев, как огорчилась ее девочка и как снова наполнились слезами карие глаза, госпожа смешалась. Она вовсе не хотела быть суровой с дочерью, но та должна понять, что… А что понять? Разве может юная наивная девушка знать обо всех нюансах человеческих отношений? Может ли дочь, просто обожающая отца, смириться с его отсутствием? Пожалев о своих резких словах, Шах обняла дочь и, ощутив, как к ее щеке прижалась мокрая от слез нежная щечка, впервые почувствовала нечто похожее на угрызения совести. Когда Эсмахан в слезах просила пощадить отца, госпожа сделала это ради нее, ради обеих дочерей, но, несмотря ни на что, была абсолютно уверена в своих действиях: неоправданно жестокое решение паши вызвало у нее глубокое отвращение, а его омерзительное, совершенно недопустимое поведение заслуживало сурового наказания. Она была убеждена, что дети поймут и примут решение матери, признав ее правоту. Однако сейчас, видя, как даже по прошествии времени неспокойна дочка, наблюдая ее переживания и сомнения, госпожа и сама… Нет, она поступила правильно. Никому не позволено пятнать честь Династии и ее как представительницы этой династии. Медленно распахнулись двери, и в покои легкой походкой вошла Назлышах. В белом шелковом ночном платье и халате, с падающими на плечи волнистыми волосами, младшая госпожа напоминала бы сказочную пери, если бы не серьезное и даже холодноватое выражение лица, удивительное для семнадцатилетней девушки, и прямой ясный взгляд серых глаз. - Пришла пожелать спокойной ночи, матушка, - улыбнулась она, и улыбка тотчас же засветилась нежностью во взгляде, прогнавшей строгость и вернувшей девичью прелесть красивому лицу. - Назлышах, моя красавица! – улыбнулась Шах-султан, поднимаясь навстречу дочери. - Я заходила и к Эсмахан, но ее не было. А она, оказывается, здесь. – И, заметив, что сестра смахивает слезинки, спросила: - Что случилось, сестренка? Что с тобой? Ты только приехала и уже плачешь? Несмотря на то, что сестра была старше, Назлышах относилась к ней несколько снисходительно и иногда позволяла себе покровительственный тон. В другое время Эсмахан не преминула бы возмутиться, но теперь смогла лишь тихо сказать: - Ничего, - и слабо улыбнулась, - право же, ничего. Благослови, мама. Назлышах недоверчиво посмотрела на нее, но промолчала. «Она всё еще переживает из-за этого развода. И так сильно скучает, бедная…» - сочувственно подумала она и, получив нежный поцелуй матери, вышла вслед за сестрой. В покоях Эсмахан две молодые девушки, сидя на кровати, вели задушевный разговор. - Эсмахан, я понимаю, что ты очень переживаешь, но ведь прошло уже столько времени и нужно смириться. - Наверное, но я… Я так рада за папу, рада, что у него всё хорошо, а потом становится так обидно, что этого не было у них с мамой. - Вот почему ты возвращаешься всегда веселая, а потом начинаешь грустить! - Да. Я очень люблю папу, мне нравится Гюнай, она хорошая женщина, но… А ты не скучаешь? Так редко навещаешь их. - Конечно, скучаю, но не считаю, что могу надоедать частыми визитами. У них теперь своя жизнь и не нужно в нее вмешиваться, - холодно ответила Назлышах. – Да и тебе лучше не напоминать обо всем этом маме – ее это не интересует. - Как ты можешь так говорить? – пробормотала Эсмахан. – Назлы, да у тебя нет сердца! - А у тебя – ума! - обиженно отрезала младшая, но, видя состояние сестры, смягчилась: - Ну, прости меня. Я ведь о тебе беспокоюсь. - Назлышах, а давай в следующий раз поедем вместе? Ты ведь уже давно не видела Махмуда, а он такой славный, наш братик! Так смешно топает… Братик. Такое ласковое слово и резануло слух. Да, у отца теперь есть сын и Назлышах не отторгала этого факта, но никогда не считала его своим братом. Для нее это был сын отца – и только. Эсмахан – да, ее сестра: у них одна мать – Шах-Хубан-султан, их отец Лютфи-паша, а этот малютка… «Но ведь это же действительно так – он мой брат, - вдруг осознала она. – Брат… У меня есть брат… Удивительно, как это Эсмахан легко всё принимает, несмотря на ее такую чувствительность. А я вот не могу, хоть и не переживаю, как она…» - Назлы? – переспросила Эсмахан, заметив, что сестра совсем ее не слушает, блуждая мыслями где-то далеко. - А? И не жалко тебе оставлять маму одну? – Назлышах лукаво посмотрела на старшую сестру. - Конечно, поедем, но не так скоро, ведь ты только что вернулась. - Назлышах, я… - не в силах сдержать чувства, Эсмахан крепко обняла ее. - Эсмахан, задушишь! – улыбнулась та, но не высвободилась из объятий – было просто невозможно сопротивляться сердечности сестры. – Уже поздно, ты устала с дороги, отдыхай, - сказала она, поднимаясь. - Спасибо тебе, - Эсмахан с благодарностью посмотрела на сестру. - За что? Доброй ночи. Проводив дочерей, госпожа позвала верную Нургуль и стала готовиться ко сну. Пока девушка ловко вынимала шпильки из прически, а другие – убирали платье госпожи, стелили постель, Шах размышляла. Удивительные все-таки создания – ее девочки. Чуткая, душевная, веселая Эсмахан и статная, сдержанная, гордая Назлышах. Несмотря на такие глубокие различия и в характерах, и во вкусах сестры были нежно привязаны друг к другу и всегда поддерживали друг друга. Вот как сегодня. «Конечно, в такой любви к отцу нет ничего удивительного – паша все-таки был хорошим отцом, заботился о них. И, что греха таить, понимал их подчас куда лучше, чем я. Немудрено, что Эсмахан так тоскует без него. Да и Назлышах, хоть и не выказывает чувств, тоже переживает эту разлуку». Хотя было уже поздно, сон не шел. Сидя в постели, госпожа пыталась читать, но никак не могла сосредоточиться. Нить повествования постоянно ускользала, она по несколько раз перечитывала одни и те же строки, не будучи в состоянии уловить хоть какой-то смысл, пока в раздражении не отбросила книгу – бесполезно. Испытанное средство успокоиться, отрешившись от всех забот и волнений дня, не помогало. Обиженно стукнув о столик, томик стихов Низами в дорогом переплете чуть не слетел на пол, и Шах едва успела протянуть руку, чтобы помешать «падению». Случайно открывшаяся страница сразу привлекла ее внимание – этих стихов она не видела. Книгу доставили всего несколько дней назад, и госпожа еще не успела ее прочесть, но такие строки… Жадно прочитав четверостишие, она перечитала его, потом снова, словно осознав жизненно важное: Мой знаешь гороскоп? В нём — лев, но я сын персти, И если я и лев, я только лев из шерсти, И мне ли на врага, его губя, идти? Я лев, который смог лишь на себя идти! «О Всевышний… Как же прав великий поэт! «Я лев, который смог лишь на себя идти…» Ведь и я тоже смогла пойти на себя. Да… На саму себя… Мне не нужно больше идти на врага, нет. Я сделала куда более трудное…» Несчетное количество раз льстецы всех мастей подобострастно величали ее Львицей Династии, и она сама в итоге стала так думать, а, оказывается, главная победа ждала ее вовсе не в Топкапы, она была впереди. Победа над собой. «…смог лишь на себя идти». За эти два года я тоже прошла этот путь, самый трудный мой путь…» Текли минуты, сопровождаемые тихим потрескиванием немногих горящих свечей, а госпожа, позабыв о сне, снова проходила в воспоминаниях свой путь, самый трудный путь.