Rumor

      ...Ночной Нью-Йорк прекрасен по своему - непредсказуемый, шумный, вроде бы и приветливый, но такой опасный. Ночной Нью-Йорк приветлив лишь для тех, кто знает его вдоль и поперек и для тех, кто быстр и ловок, или же для тех, кто смекалист и хитер настолько, что кредитки никогда не худеют, а дорогие ботинки почти никогда не касаются асфальта. Потому что еще ночной Нью-Йорк похож на джунгли - от змей с холодным взглядом и до нелепых обезьян, выставляющих напоказ свои задницы. У каждых джунглей есть свой правитель, и в этой непроходимой чаще его называют Волком.       В моих руках власть над сенатором штата, мэром города и парой тройкой судей - потому что порой ночь хранит такие грязные секреты, что люди готовы лизать изгвазданные в дерьме чужие ботинки, лишь бы это осталось тайной. И я прекрасно знаю о каждой из таких тайн: миром правят не люди, а символы, буквы, цифры...У кого-то брат в колонии(ах какая досада, если вдруг произойдет несчастный случай в душевой), у кого-то дочь в реанимации( как бы славно было, если бы счет за лечение/операцию внезапно перестал быть таким неподъемным), а у кого-то проблемы гораздо более незначительные: жадность, порочность,жадность_И_порочность, отчаяние....Много рычагов, много власти. Моя территория простирается от Манхеттена и до самой окраины Бруклина: тут и там мои глаза, мои уши, мои слова, мой... товар, в конце-концов. Вы бы удивились, сколько отчаянных и несчастных желают улететь. А еще больше вы бы удивились, если бы узнали, каков процент оборотней состоит в несметной куче этих несчастных и отчаянных. Оборотень-джанки. Забавно.       Щенок появился на моих улицах ближе к зиме: минусовая температура не очень чувствуется если на тебе кожаная куртка, но если ты в вытертой рубашке и отчаянно шморгаешь носом, то, разумеется, вполне ощутима. Я не чуял в нем и следа героина или чего-то похожего - чистенький, более того, совершенно чистенький мальчик стоял на одной из моих улиц у подворотни за клубом Argentum, и предлагал себя. Помню, тогда был на доставке товара особо ценному клиенту (дорогой скотч самое малое из того, что он мог бы мне предложить помимо, разумеется, возвращения долга). Я знаю, что многие оставались бы греть свои кости в каком-нибудь частном баре, но...многие ведь не я: хочешь удержать власть - должен быть в теме, знать о чем говорят, чего хотят, какие настрои ходят в толпе.       На улице воняло мочой и дешевыми сигаретами, и на обратном пути я заскочил к сладкой Кэти на огонек( в буквальном смысле на огонек - игры с огнем были ее фишкой), а затем...       Он несмело топтался чуть дальше девочек, практически не выходил из тени и, будь я просто прохожим, вряд ли заметил бы его, но..Запах свежей выпечки резко выделялся на фоне протухших и тысячу лет немытых яиц, согласитесь.       Помню, я вернулся к нему с легкой улыбкой - источник запаха до меня дошел не сразу - потому что щенок был забавным, настороженно косился, изображая развратную сучку у стены. У самой плохо освещаемой стены района, похоже.       — И сколько хочешь?       Я слышал каждый удар его сердца, практически видел, как подрагивают тонкие пальцы, сжимаются в кулак и ползут в карман джинсов. Его губы приоткрылись и я был почти уверен, что он солжет, испугается: скажет нечто вроде "извините, вы ошиблись, я жду здесь друга/подругу/доставщика пиццы", потому что, черт подери, столь примерный мальчик просто не мог бы поступить иначе.       — Стольник за...за миньет, — помню, как он произносил это слово шепотом, будто бы его это пугало. Пугало само слово, не то что действие.       — А за то, чтобы выебать твою сладкую задницу? — все, что мной двигало в тот момент называлось азартом. Ну...и немного аконитовой настойки в выпивке Кэти.       Я не собирался его покупать, правда. Незачем. Столько шлюх, готовых лечь под меня КАК угодно и ГДЕ угодно по первому требованию, зачем мне покупать мальчишку? Но было забавно за ним наблюдать....ровно до того момента, пока я не оперся рукой где-то над его плечом, вжимая в стену его тощее тело. Мальчишка сжал губы, опустил глаза, затем нервно поправил очки и несколько раз зыркнул на меня.       Глаза цвета мертвого янтаря.       Он пах новенькой книгой, только напечатанной, еще теплой. Из тех, которые я читал в детстве, валяясь на диване, пока мать готовила ужин и...Она называлась "Моби Дик", а на обложке был огромный кит, растворяющийся между грозовым небом и штормовым океаном, такими похожими по цвету, что, казалось, сливались воедино. Не различить, где там те самые обетованные небеса, о которых толковал пастор по воскресеньям.       — За...это...тебе не по карману. — фыркнул он на выдохе, сощурил взгляд, уставившись мне в лицо, не понимая, что я слышу этот отчаянный страх: в его голосе, в коротком мазке кончиком языка между губ, в грудной клетке, практически на живо трепещущей сердечной мышцей.       — Вот как? — не то, чтобы мне хотелось его трахнуть, зажатые щенки точно не мой конек. Просто это "не по карману"...оно коробило слух. Паренек сглотнул и медленно опустил взгляд туда, где острое лезвие подарочного выкидного ножа упиралось аккурат в низ его живота: не настолько, чтоб проткнуть при резком движении, но достаточно, чтоб мотивировать не дергаться.       — Шт..штука? — произнес он, приподняв бровки, и неторопливо приподнял мордашку, чтоб смотреть мне в лицо.       "Тысяча? Серьезно?" — я думал, он отдастся мне бесплатно лишь бы выжить. Так делают все, просто правда в том, что даже суицидники не всегда готовы сдохнуть. Я откровенно дурачился, потому что что-то в нем было такое... странное. Близкое. Как будто знаешь много лет.       — За ночь? - это был скепсис: я бы в жизни не дал за ЭТО штуку. Хоть за две ночи.       —...за час. — прошептал он, стушевавшись до предела. Мне пришлось убрать нож, потому что сжимаясь он невольно толкнулся вперед и острое лезвие слегка оцарапало кожу. Пах он изумительно. И кровь его была подобно пикантному восточному соусу.       Идея пришла мгновенно.       — Как насчет этого, м? В качестве оплаты, — я показал ему пакетик между пальцев, ловко выуженный из нагрудного кармана. — Хочешь попробовать? Тебе понравится.       Он глянул на пакетик в моих руках - в свете проезжающей тачки я увидел его взгляд во всей красе: влажный, остекленевший, непонимающий, растерянный, похожий на качественный виски - затем на меня. И опустил голову.       — Мне нужны деньги.       — Зачем?       — Финансирование по гранту закончилось, я не могу вернуться домой, только не обратно, там..       — Ты хоть что-то умеешь?       — Готовить, — кивнул он и поднял на меня взгляд. Снова. Посмотрел так привычно, как будто...как будто знал.       Я смеялся, как обдолбаный, потому что когда предлагаешь порошок наивысшей пробы, а в качестве оплаты получаешь, скажем, утку по-пекински - это как минимум смешно. Как максимум - опасно для предложившего.       Я привел его домой той ночью.       Как чумной, притащил его в свое логово, через все эти шумные ночные улицы, через тесную толпу разнаряженных клоунов - и он шел следом. Я привел его к себе той же ночью.       Достал пачки зелени из сейфа и швырнул их на кровать, а он в это время стоял у двери, переминался с ноги на ногу, боролся с желанием сбежать.       — Достаточно, малышка?Этого достаточно? — мне правда доставляло удовольствие видеть, как кареглазый сам себя насилует. Как примиряется с неизбежным, уговаривает. Без единого слова, мысленно. Он молчал, потупив взгляд, целых несколько минут. Потом одеревеневшими руками, слишком медленно взялся стягивать с себя рубашку...это было гораздо эффектней любого развратного стриптиза: то, как рвано соскальзывала ткань с плеча на пол, потом футболка. Он подходил ближе, а я смотрел...смотрел голодным взглядом, как он растеряно потирает кулак одной руки о ладошку другой, не рискует поднять глаз, тянется к моему ремню, совершенно не представляя, что делать дальше. Совершенно не догадываясь, что его ждет.       ...помню, как заставил его опуститься на колени, сжимал в кулаке волосы на затылке, задрав его лицо, и заливал прямо из бутылки жгучий виски.       Помню как он кашлял, смешивая влагу алкоголя со слюной и слезами, мотал головой, пытаясь вырваться, но...сжимал ладонью мое бедро. Не отталкивал.

***

      В клубе шумно, все извиваются под музыку - если это можно назвать музыкой - Питер наблюдает за ними, чуть покачивая ногой в такт, сидя у бара, когда рядом приземляется вспотевший развязный кареглазый мальчишка. Его зрачки занимают почти всю радужку - сразу так и не различить, что цвет его глаз вовсе не черный. Его дыхание тяжелое и сбившееся, от переизбытка адреналина он подпрыгивает на месте, опираясь локтями о барную стойку, и затем оборачивается в сторону широкоплечего мужчины в кожаной куртке, приподнимает брови, сминает нижнюю губу верхней - Питер едва заметно усмехается такому интересу в свою сторону.       — Угостишь выпивкой, папочка?       — А разве такой малышке уже можно?       Стайлз облизывает воспаленные губы, соскальзывает с высокого стула и подходит впритык к Питеру, порхая ловкими пальчиками по залапаной поверхности стойки - волосы, прилипшие ко лбу, на щеках лихорадочный румянец, по шее скатывается капелька пота, аккурат за шиворот футболки.       — Говорят, у тебя можно приобрести кое-что еще...папочка. Помимо выпивки.       — И что же ты хочешь?— Питер окидывает мальчишку мимолетным быстрым взглядом и делает глоток из бокала, переводя взор на барменшу. Славная девочка.       — Только лучшее.       — А расплатишься чем? кредиткой?       — Натурой. Могу отсосать.       — Здесь?       На мгновение паренек отодвигается - в его взгляде скользит ничем не прикрытый мимолетный испуг, тревога. Он осматривает зал каким-то неуверенным, смущенным взглядом, а затем коротко кивает.       — Могу и здесь.       Питер ухмыляется, небрежно кладет на стол несколько купюр из бумажника, кидает барменше нечто похожее на "спасибо, киса, увидимся" и поднимается со стула. Кареглазый идет следом и, когда они входят в коридор, ведущий к уборной (разумеется, там все занято, потому что не один Стайлз такой умный, оплачивает счета альтернативным способом), Питер опирается на стену просто перед входом в мужскую комнату. Он прикрывает глаза, сглатывает на выдохе, упирается затылком в стену, чуть слышно роняет:       — Приступай.       Стайлз, замерший было в нескольких шагах позади Питера, тут же усмехается, самым развратным движением языка облизывая вечно-сухие губы, и подходит ближе. Он тычется носом в ямку под мочкой уха, вдыхает пьяняще свежий аромат осенних костров под подбородком, прижимает зубами кадык Питера, позволяя собственным рукам оглаживать торс мужчины под расстегнутой кожаной курткой, не влезая, впрочем, под футболку. Он поглаживает так бережно, осторожно, ласково - у м е л о - пока его губы исследуют мягкую щетину на линии челюсти, затем ниже. Он осторожно ведет влажным языком вдоль гортани, засасывает кадык, втягивает собственные щеки вовнутрь, затем мычит, позволяя пальцам расстегнуть пряжку ремня. Его ладони разделяются, когда он опускается на колени: одна ползет под футболку вверх, чуть царапая короткими ногтями, а вторая расстегивает штаны, стягивает их окончательно.       Он выцеловывает каждый миллиметр кожи, лижет невыносимо охеренную блядскую дорожку, создает свою персональную и мажет ее слюной до самого пупка, а затем снова опускается вниз. Питер выдыхает стон, накрывая макушку упорного щенка своей ладонью, ерошит волосы, впивается в них, направляет.

***

      Люди говорят, он пропащий, затасканный и заразный - Питер не задумываясь, как истинный ирландец с горячим нравом, рвет за подобное насмерть. Его друзья говорят, что этой шавке достаточно и хот-дога с помойки, чтобы выжить, но Питер...Питер возит его по ресторанам, наблюдая как тонкие ухоженные пальцы скользят по строчкам меню - это дорогого стоит, ради этого можно свозить его хоть в Антарктику, а хоть на край света. Его кореша пускают сплетни о том, что Волк скатился, слился, что стал мягкосердечным из-за суки, и Питер без труда доказывает обратное: присяжные единогласно оправдывают его раз за разом. Однажды мальчишка попадает в переделку - в такой замес, что и зверю едва ли удастся выбраться из него целым. Кореша говорят - так и надо, спился мелкий ушлепок, сдох в канаве. Питер забивает болт на каждого из них и, как ошалелый, носится по городу, сцепляется чуть ли не на смерть с Девкалионом, а затем...смеется, как и тогда, в первый вечер их встречи. Но Стайлзу не смешно - он вытирает невольные слезы, лихорадочно вцепившись в его рубашку и, не смотря на быстро-растекающуюся лужу, причитает: "Вставайвставайвставай". Питер смеется, чувствуя затылком твердую стену из бетоноблока и, наверное, его друзья, сказали бы, что он такого не заслуживает: из королей в помоечного бродяжку, умирающего у шлюхи на руках.       Стайлз волочет его на себе до самого мерса - два квартала. Он не ревет, просто загнанно сопит и волочет его, почти полностью повисшего на хрупких плечах. А затем ведет тачку - гонит, вжимая педаль в пол. И это он, тот самый мальчишка, в жизни не сидевший за рулем.       Кореша так бы не поступили.       Питер лежит на заднем сидении, считает секунды регенерации и хочет...отчаянно хочет трахнуть такого собранного, дерзкого, самоуверенного - с в о е г о - прямо по собственным кровавым разводам на теле. Он хочет пересчитать чертовы родинки в сотый раз - пальцами, губами, языком, клыками.       Стайлз сидит с ним ебаных три недели, пока все раны не заростают окончательно, а затем, в одну из ночей, обещает лично перегрызть ему глотку, если вздумает опять на тот свет.       Люди говорят, что мелкий ублюдок обдолбан каждый чертов раз, когда выходит на люди с Волком: льнет к нему, игриво кусает за челюсть, урчит, пока тот, по хозяйски перекинув руку через его плечо, едва заметно ухмыляется, пряча глаза за темными очками. Люди говорят, сучонок торгует своим телом, подставляет свой зад почти за бесценок...       Люди говорят...       Питеру похуй, что они там говорят.       Они не знают, что мальчишка не пьет ничего крепче чая - и тот до тошнотного сладкий. Питер в курсе - потому что ему нравится вылизывать привкус меда во рту податливого щенка.       Они не знают, что мальчишка девственно чист - ни разу не нюхал. Питер запретил - и долго, долго, долго вдалбливал в него этот запрет, когда тот изъявил робкое желание попробовать.       Люди не знают, что он становится таким шальным только по ночам - рядом со своим Волком, когда все вокруг перестает быть важным, когда все вокруг сужается до цвета зрачков Питера.       Люди не знают, как старательно он вытягивает на красный в универе, пока Питер отсыпается в сбитой кровати, свесив руку до самого ворсистого ковра.       Они не видят, как умело мальчишка готовит вафли по выходным, едва солнце докатывается до девяти, как он облизывает пальцы, испачканные сгущенкой, пока с волос на шею стекает вода - он все еще пахнет новенькой книгой.       Кореша не знают, что ради этого маленького недоноска с карим хитрющим взглядом, он готов бросить ночной Нью-Йорк, начать регулярно бриться, терпеть скучные спектакли в театрах и часами пялиться на полотна в галереях каждую пятницу, летать в Париж на две недели в августе и даже, черт подери, завести собаку.       Питер Хейл хочет поглотить мальчишку каждый раз, когда тот выходит из душа, рисует очередной набросок для занятий по Искусству, весь измазанный краской, или лепит новые обои на стены их спальни: " я хочу, чтоб были звезды". Питер Хейл готов обратить его каждый раз, когда он умоляет взять его глубже, сильнее, больнее, когда он просит стонами, прогибаясь своим худощавым телом, сминая руками простыни, но...пока не время.       Стайлз знает каждый изъян в характере Волка, каждую нотку эмоций в его взгляде и морщинках. Он знает наизусть историю каждого шрама на теле Хейла и еще знает, что тот толкает вовсе не сахарную пудру в пакетиках и капсулках. Стайлз знает, что если у Питера на куртке кровь - то это не его, и человек, чья ДНК в ней скрыта, скорее всего уже в морге.       В универа на него нехорошо смотрят, потому что бмв или мерседес или феррари - всегда с тонированными стеклами - ждет его у ворот каждый чертов вечер. Стайлз не жалуется - клал он на этих пафосных мажоров в пуловерчиках от гучи. Что они знают о жизни? Что они знают о том, как это - оказаться на улице в шестнадцать, без гроша в кармане? Что они знают о том, как оказаться посреди холодного ночного мегаполиса, не зная, к кому обратиться и как выбраться из этого дерьма? Что вообще эти декоративные барби и кэны могут знать?       "Ты лучше тысяч принцев и принцесс, лучше любых шлюх, лучше любой дури" - урчит ему на ухо Питер и эти слова уносят в пространство. Стайлз перестает дышать, видеть чувствовать, потому что Питер безошибочно знает, в чем его беда именно сегодня. Питер потрясающе тяжелый, сбивает воздух из легких, но затапливает своим запахом осенних костров, напоминая о доме.       И ему похуй, что там говорят кореша Питера - он лишь играет на публику, вызывая все больше и больше слухов, провоцирует, дразнит Питера, делает вид, что с ним незнаком, чтоб затем развратно отсасывать ему под чужими взглядами, вылизывать, размазывая слюну по подбородку и щеке, едва сдерживая смех.       Все ведутся, но Питер...       Питер знает все секреты. Все ночные кошмары, криком врывающиеся в его сны...и тающие в крепком захвате Хейла: "Все хорошо. Ты в порядке."       Люди говорят многое, но Стайлзу похуй на деньги и статус - он видит Волка с небритой харей, в рваной белой футболке с вытянутым воротом, взъерошенного и сонного. Он видит его читающим книгу у камина, в теплых вязанных носках и контрастом в той же футболке - Стайлз смеется, обзывает его хоббитом, фыркает: можно подумать, ты мерзнешь, а даже если бы и мерз, то, можно подумать, так ты бы согрелся. Питер отвечает ему короткой лекцией о том, сколько пользы могут принести ноги, хранящиеся в тепле, и предлагает мальчишке сходить и сварить кофе.       Стайлз слышит как фальшиво напевает Волчара в душе,прыскает от смеха, когда тот изучает шедевры современного искусства в галерее ( важно наклоняя голову из стороны в сторону и сводя брови в стиле "Э...серьезно?Искусство?")       ...Стайлз ни разу не одевал серебристую цепочку, подаренную на день рождения, но даже в ванной не снимает дурацкую фенечку из ракушек каори, которую купил ему Питер в порту во время их воскресной прогулки: они изображали серьезную парочку и мальчишка отметил про себя, что Хейлу очень идет образ яхтсмена - серые брюки, светлая футболка и пуловер на плечах, рукава которого свисают завязанными на груди. Стайлз был в светло-голубых джинсах и бирюзовой футболке. "Приемыш", - отвечал Питер знакомым вип-персонам, с которым ранее сталкивался на званых раутах и светских вечеринках, вместе с тем обнимая за плечо Стайлза.       А ночью "приемыш" очень славно избавлял "папочку" от стресса, раздвигая свои изящные ножки прямо на палубе одной из яхт. Стайлз видит его другим: Питер чувствует его так, как он сам себе не чувствует. И это все, что имеет значение, даже если другие говорят, что он всего лишь шлюха у ног наркобарона.       Стайлзу похуй, что они там говорят.