Останься.

Я наблюдаю как ты снова молча встаешь из моей постели, по-детски скромно опустив глаза. Ты боишься встретиться со мной взглядом. Смущение все еще обладает тобой, твоими глазами, разумом, краснеющими щеками. Иногда я задаюсь вопросом: сколько раз мы должны остаться наедине, чтобы ты перестал прятать взгляд? За долгие годы знакомства я так и не понял, что именно творится в твоей голове. Этот поток мыслей, наверняка состоящий из продуманных, четко сформулированных умозаключений, своим чередом протекает в головном мозге с виду совершенно важного мистера Уотерса. Я прав, Родж? И как бы я хотел увидеть тот пазл, на деле слепленный наскоро, собравший картинку наших с тобой действий. Я бы хотел увидеть его, чтобы понять наконец самому, что, черт возьми, у нас происходит. Ты собираешь белье с деревянного пола, грубо покрашенного всего две недели назад. Я не люблю бросать незаконченные дела, но студия не щадит ни времени, ни своих рабов, а частые выступления выжимают силы так, как пару минут назад вжимался в подушку ты сам. Нет необходимости описывать те ужасы, нервы, намотанные на кулак (или на магнитную пленку?); сидящих на Эбби-Роуд снобов в черных пиджаках, думающих только о выгоде студии; тебя, скалящегося на всех и каждого, кто посмеет дерзить тебе; бедного Рика, который и рад бы уже свалить, но не делает этого, т.к. знает что ты перебесишься... Нет смысла описывать тебе то, что ты видишь резко по-своему. Сейчас ты поедешь домой. К своей милой жене. Она, верно, спит в вашей комнатке со своим кружевным тюлем, тяжелыми шторами и белоснежными простынями. На прикроватном столике стоит аккуратный ночник, который она зажигает, чтобы выпить воды или еще раз убедиться, что кроме кошек в доме никого нет. Который иногда горит целыми ночами из-за необъяснимого страха своей хозяйки. Никто в этом доме не знает: чего именно она боится. Возможно, это глупый девчачий страх обнаружить зловещего монстра за приоткрытой дверью в спальню, какой возникает во время внезапного пробуждения. Или, может быть, страх быть зарубленной топором кровожадного серийного убийцы, блуждающего в темноте холодного Лондона, о котором она слышала по радио сегодня днем. А может, это страх одиночества, выдавливающий горькие слезы обиды по ночам? Случайный человек сказал бы, что Джуд - сильная, не зависимая от остальных девушка. Ее пронзительный взгляд заставляет задуматься об обманчивости внешней хрупкости маленькой женщины. Она не покажет свою слабую сторону чужим, не имеющим никакого права знать, людям. Джуди не поплачется в жилетку своей подруге, не пожалуется маме, не попросит помощи у отца. И лишь когда ты, ее супруг, рядом, она может позволить себе разрыдаться. Вымочить насквозь слезами рубашку, оставляя на ней мокрые разводы. Она морщит нос, совсем как в детстве, когда разбивала колени в кровь, когда собаку родителей сбила машина, когда шарик мороженого упал из вафельного рожка прямо на розовое платье, когда мама отчитала ее за это... С тобой она может позволить себе недопустимую для леди искренность: размазать черные подтеки по щекам, оставить след от мокрого носа, испачкать помадой твой воротник, который будет отстирывать в одну из бессонных ночей, проведенных в гордом одиночестве, успокаивая себя мыслями о том, что ты, Джордж, скоро вернешься в свою постель, и все у вас будет как прежде... А как прежде уже и не будет. Ты, наверно, зайдешь домой молча, повесишь куртку и, так тихо, как бы украдкой, пробежишь вверх по лестнице в спальню. Стянешь лишнюю одежду, аккуратно сложив ее в стопку, и, едва дыша, ляжешь рядом. Затем, слегка приподнявшись на локте, с теплой улыбкой на лице, поцелуешь ее обнаженное плечо, то ли извиняясь, то ли лишний раз доказывая самому себе любовь к жене. И через пару минут ты уснешь, зная, что сама Джуд не заснет до утра. Холодает. Капельки пота на лбу застывают, словно льдинки. От этого сравнения тело тут же покрывается гусиной кожей. У кровати стоит незаконченная бутылка какого-то дешевого кислого вина. Где ты откопал ее, скажи на милость? Видимо, бежал так, что забыл посмотреть за что отдаешь деньги. Лучше бы купил пива, в нем-то ты разбираешься в разы лучше. - Эй, Родж, - по обыкновению ровный голос слышится в телефонной трубке, - я думаю, что хотел бы встретиться с тобой. - Я не пойду в студию сегодня. У нас наконец-то появился законный выходной. И вообще, я хочу выспаться перед выступлением... И я не собираюсь морозить яйца в такую погоду, понятно тебе, сукин ты сын? В трубке звучит длинный усталый смешок. На том конце телефонного провода слышится глухой щелчок зажигалки. Дэвид шуршит чем-то, и когда Роджер уже собирается бросить трубку, наконец говорит: - Джорджии... Я хотел бы встретиться, чтобы разделить с тобой бутылку вина. Вдвоем. Если тебе удобно. Он ненавидит, когда Дэйв называет его так. И Дэвид это прекрасно знает. Возможно, он делает это в отместку "сукиному сыну", возможно, чтобы подогреть интерес. Но в голосе явно слышится усмешка, и Уотерс прекрасно знает что за ней следует. Спустя четверть часа он выбегает из дома. Через полчаса он держит бутылку в руках. Прошло 55 минут. Роджер стучит в дверь. На прикроватной тумбочке лежит все та же зажигалка. У кровати все та же бутылка. А ты подпрыгиваешь на месте, втискиваясь в джинсы. Вычурный красный ремень, совершенно не подходящий ни к ним, ни к лицу, ни даже к ботинкам, болтается из стороны в сторону, весело позвякивая пряжкой. Молния несколько раз застревает из-за спешки, но человек, как существо разумное, вскоре побеждает ее. Желтый фонарный свет мягко вливается в комнату, освещая твое лицо. Мокрая челка прилипла ко лбу, брови поднялись, а зубы обнажились в неловкой гримасе. На секунду мне удается уловить твой взгляд. Сейчас ты отличаешься от того Уотерса, которого знают другие. Теперь на тебе нет той защитной брони, с которой ты выходишь из дома. Той, с которой ты приходишь на сессии. Возвращаешься ночью к жене, к матери, идешь в супермаркет, смотришь телевизор, ешь, живешь, остаешься наедине с собой. Сейчас я бы мог заглянуть тебе прямо в душу, но, боюсь, попросту не хочу знать, что там внутри. Ты надеваешь свитер наизнанку, материшься, снимаешь, снова снимаешь, колючий, Джуд подарила на Рождество... На губах все еще чувствуется солоноватый привкус. Небольшая трещинка на нижней губе кровоточит, напоминая о недавних событиях, развернувшихся прямиком в одной из холодных Лондонских ночей. Всего каких-то 10 минут назад ты кричал, разрывая ногтями кожу, бесшумно, но так пронзительно и так громко для нас двоих, что наглухо закладывало уши. Стучало в висках. Кровь бушевала везде, ей не хватало места, она стремилась вырваться наружу. Клянусь тебе, Джордж, еще немного и она хлынула бы прямо из ушей! На тебя, на серые простыни, залила бы полы. Крашеные, новые, все еще пахнущие растворителем, полы. Кровь просочилась бы между досками, а через час в дверь бы ломились испуганные соседи с полицией, желая увидеть воочию... скотобойню, не иначе. Так сильно в висках стучала кровь. Теперь я знаю о тебе чуточку больше. Знаю, насколько цепкими и сильными могут быть твои пальцы, когда ты хватаешься ими за волосы. Знаю, каким бывает твой голос, когда ты взвизгиваешь от резкой боли, разрывая зубами простыни. Как напрягается шея, как на ней, на руках, на лбу выступают вены. Как ты валишься без сил на матрас, на пол, на колени, на мое плечо, кусаешь его, облизываешь, дышишь. В моей комнате, в подсобке, в туалете, за дворами... Но никогда - дома. Ты надеваешь ботинок. Что-то родное удаляется от меня, оставляя лежать на мокрых простынях. Завязываешь шнурки. Не спеша, медленно, как учили в детстве. Не хочу, чтобы ты уходил. Тянешься за вторым. Будто и не спешил вовсе. Может быть, специально медлишь? Один шнурок в правую руку, другой - в левую. Останься. Я хочу, чтобы ты остался. Крест-накрест. Не спеши, Джордж, иначе никогда не научишься зашнуровывать ботинки! Останься. Останься. Я хочу, чтобы ты остался на ночь. - Хорошо, Дэйв. Я приду. Но моя Джуд... Это будет в последний раз. Ты закрываешь дверь.