Привычки на память

Январь. Лондон торопливо выпутывают из гирлянд, избавляясь от них, как от просрочки; в жилых кварталах с парадных дверей убирают рождественские венки из еловых веток, с вкраплениями ягод омелы; торговые центры очищают от ядовито-желтых ценников тотальных распродаж и шумных, часто подвыпивших Санта-Клаусов промоутеров, воняющих перегаром за целый квартал, однако занесённый снегом город все еще походит на сказку. Скованные январским морозом улочки, по-прежнему дышат праздником, как опустевшая гостиная после торжества некоторое время хранит запах Бренди, жженых свечей, запечённой в духовке индейки с яблоками и новеньких пластиковых игрушек, раскиданных у камина, в котором поленья прогорели до самых углей. Тётя Рейчел добрый десяток лет живет в Марлебоне — изысканный райончик на задворках Оксфорд Стрит. Она англичанка корейского происхождения, эффектная ухоженная дама в самом расцвете среднего возраста, одна из тех самых интеллигентных дотошных в своей идеальности иммигранток, что подбирают туфли в цвет садовых ножниц, когда ровняют кусты роз на заднем дворе. Для нее Лондон родной до отчеканенного британского акцента, но, будучи семейным человеком, на праздники она всегда спешит домой, на родную землю. В сочельник навестить горячо любимого племянника по имени Чунхэ, для тёти Рейчел святая обязанность. Из года в год все происходит примерно одинаково: она трижды мокро целует племянника в надутые от возмущения щеки и, не отпуская, с натянутой улыбкой шепчет ему в ухо: «Божий сын вот-вот родится». Чунхэ каждый раз закатывает глаза и выпутываясь из объятий, рукавом брезгливо стирает с кожи её липкие от помады поцелуи. Он еще мальчишкой вынес для себя: быть Христом проблематичное занятие, и как ему только не наскучило рождаться заново уже раз на двадцатый? Это ж задолбаться, как утомительно. Чунхэ атеист с пелёнок, именно поэтому он считает, что согласиться на обучение в Лондоне, не поставив при этом в известность ни родителей, ни тетю, было более чем правильное решение. Если бы он все им рассказал, пришлось бы жить в доме тети, молиться перед сном и перед едой, и пред чем ещё молятся эти набожные люди? Еще эти воскресные походы в церковь... «Упаси меня, блядь, Господь» короче. Теперь он уже третий год как одиночка в чужой стране, зато самостоятельный. Работает, подрабатывает, не просит денег у семьи и как итог живет в такой дыре, что тетя Рейчел, если бы узнала, мгновенно бы поседела от ужаса. Она бы называла его плохим ребенком и может даже перестала бы с ним видеться в принципе. Чунхэ нравится так думать. И он думает, вышагивая по Бейкер-стрит, пока его однокурсники уже приветствуют преподавателя в Университете, потому что они более пунктуальны и еще, наверное, более ответственны. Под ногами что-то скрипит, не то снег, не то толстая резиновая подошва новеньких кед. В кедах по снегу — «Это стиль, детка», пусть даже стиль на любителя. Уши побаливают от музыки, льющейся из пластиковых капель наушников, но сделать тише, кажется равносильным самоубийству, а самоубийство для Чунхэ вообще не вариант. Он себя слишком любит. Хотя, признаться, думает иногда закинуться горстью таблеток, драматично раскататься по свежепостиранным простыням в своей убогой общаге, в которой хорошо живется, разве что тараканам, и уснуть в изящной позе брошенного всеми принца. Тетя ему говорила самоубийцы на небо не попадают, но Чунхэ туда и не рвется. Он не живет, он терпит: и жизнь терпит и разлуку с любимым человеком, который день за днем отдаляется от него, незаметно, но верно, как орбита Земли отдаляется от Солнца, хотя, если сравнивать, то они с Джинхваном все-таки в миллиарды раз быстрее. Он терпит, пока по Англии гуляют последние зимние снегопады и это, наверное — да, самое неприятное и мерзкое. Чунхэ холод на дух не переносит. Понедельники мерзкие и отвратительные. Остальные дни недели не лучше, но все же для понедельника в сердце Чунхэ возведен отдельный пьедестал, построенный из недосмотренных сновидений, головной боли, пролитым на рубашку кофе и отборными матами. Сегодня он снова умудрился проспать, трижды отключив будильник, плюс к этому опоздать в универ, прокрутить почти полное сальто на скользкой мраморной лестнице, перепутать аудитории, получить выговор от преподавателя и целую кучу насмешливых взглядов. Блядская обувь. И конечно такой удивительно паршивый понедельник, особенно паршивый, надо признать, за весь месяц, не мог не завершиться чем-то феерически-отстойным, а именно — Ким Ханбином. Так по его возвращению, представилось тощее мудло, рассевшись на любимой кроватке Чунхэ, в грязнущей конечно, но блять, его комнате. Ханбин студент по обмену из Америки, но подозрительно азиатской наружности и знакомыми корейскими интонациями в скрипучем каком-то, ломающемся голосе. Ханбин говорит, что до конца года будет жить с ним. Выражение Ханбинова лица — будто его мать была влюблена в кирпич и он плод их сомнительной любви. Чунхэ выслушивает все, что выговаривает ему пиздюк с акцентом, берет полотенце и с абсолютно бесцветным выражением лица идет в душ, не роняя при этом ни слова. Великий Ку раздражён. Ближе к вечеру приносят вторую кровать для Ханбина и Чунхэ, пользуясь моментом, пока новоиспеченный сосед заседает в туалете, ногой отодвигает ее от своей как можно дальше, с сожалением вздыхает, когда деревяшка каркаса ударяется о стену, намекая, что дальше двигать некуда. Обидно. Он бы ему в коридоре постелил, если бы потом не вставил старший по этажу. — Если продолжишь трогать мои вещи своими блядскими хваталками — я разобью тебе ебало, — страшным тоном цедит Ку сквозь зубы, когда новый сосед выходит из ванной и вытирает вымытые волосы его полотенцем. Секундой позже оно прилетает Чунхэ прямо в морду. Тот стаскивает его, откидывает, отплевывается, вот-вот готовый взорваться, как агрессивно шипящая пробирка на уроке химии. — Угрожаешь? В интонации спокойного, словно сытый удав, Ким Ханбина шутливая невозмутимость, у Чунхэ от этого на шее вздувается вена. — Нет, я тебе обещаю. — Не страшно, — тут же откликается новый сосед, равнодушно отворачиваясь и стягивая с себя футболку. Ткань быстро ползёт вверх, оголяя кожу. Взору удивленного и вмиг притихшего Чунхэ тут же открывается худая спина, вся покрытая шрамами, будто от ножевых ранений и словно по какому-то сраному сценарию, в темноте комнаты тает: — Я не боюсь боли. Бесцеремонный Чунхэ, для которого чувство такта никогда не существовало, закидывает Ханбина неудобными вопросами днем позже, на которые тот отвечает не ломаясь, усмехаясь в чашку чая и отводя взгляд. Ханбин рассказывает ему историю маленького мальчика, над которым все детство издевался отец, со стороны создающий впечатление глубоко верующего и порядочного человека. Все потому что его единственный, дорогой сын, с самого младенчества посещающий воскресную католическую школу , опора семьи, продолжатель рода — любит члены и спит с малолетним отбросом, живущим через квартал. Судьба та еще шлюха, пройдется по всем. — А ты бы как поступил? — Он смеется заразительно, еле слышно и делает новый глоток, чуть перекрывая глаза. Чунхэ не глуп. Он умеет устанавливать связи и выстраивать логические цепочки, он все понимает, но в ответ наигранно пожимает плечами. — Не знаю. Всадил бы нож поглубже, чтоб наверняка. Может быть даже прокрутил бы. Ханбину и грустно и смешно, но с той самой секунды он начинает Чунхэ доверять, потому что тот хотя бы не врет, как большинство других. Ханбин рассказывает все и умалчивает лишь о том, что тот самый живущий через квартал отброс из его истории, вырастет и наспех собрав Ханбиновы вещи, выкрадет его из дома. Он увезет его с собой в свободную равноправную Америку, научит курить травку и читать реп. Он отведет его в тату салон и уломает сделать татуировку — в жизни Ханбина первую, как и сам Ким Дживон. Татуировка эта, растянутая от начала выпирающих ключиц до самого острого плеча будет кричать Чунхэ о том, что Ханбин нигилист, и больше ничего не расскажет. Февраль. Жить вместе им сложно даже не потому что «Помой уже посуду свинья помойная, иначе я ее тебе в зад затолкаю!», а потому что «Меня раздражает то, как ты дышишь». Они два ядовитых вещества. Им трудно общаться и налаживать контакты с окружающим миром, им тяжело от собственных знаний и лени, из-за которой хвосты по учёбе тянутся от начала семестра бесконечной вереницей, у обоих в сердцах есть кто-то отчаянно любимый, далёкий и стремительно растворяющийся во времени и километрах. Чунхэ слушает ругань Ханбина почти каждый вечер, пугающе не восклицательную, горячую, экспрессивную, только потому что из комнаты деться некуда, после полуночи комендантский час. — Если ты не доверяешь мне, грёбанный параноик, это твои проблемы. Продолжительно выдохнув носом, Чунхэ с раздражением перелистывает страницу книжки, которую даже не читает, просто делает вид. — Я тысячу раз повторял. Когда сдам экзамены, тогда и вернусь. Блять, Дживон, не начинай сначала, уже обсуждали. Растрёпанный и сонный Ханбин сидит на подоконнике, смотрит в окно на заснеженную улицу, освещенную круглыми подвесными фонарями, прислонив к уху мобильный и пальцем на запотевшем стекле вырисовывает непонятные знаки. — Да с кем?! Тебя здесь нет, — и спустя паузу, — Ты мне член уже узлом завязал, блять. Что тебе еще надо? Сколько можно обсуждать одно и то же Чунхэ не понимает. Ему надоело, если честно. Он часто моргает и внутренне пытается остыть, выравнивая дыхание. Бесит. — Ну и ебись тогда с ними. Ты можешь делать все, что тебе нахуй вздумается! Заинтересованный новым поворотом очередного нарастающего скандала, Ку откладывает книгу одновременно с возгласом «Отключаюсь». Ханбин скидывает телефонный звонок и еще минут пятнадцать сидит, приложив смартфон к губам, не поворачиваясь лицом к Чунхэ, сверлит безлюдные ночные улочки глазами, пока глазами сверлят его. Говорить Чунхэ не хочется, (они вообще редко разговаривают) и уж тем более у него не горит обсуждать чужие проблемы, своих предостаточно. Невольно вспоминается коротышка Нани и это край, означающий, что пора бы поспать. Он шмыгает носом, поднимается и шлепая босыми ногами по холодному полу вырубает в комнате свет, бесцеремонно, нагло и даже не желая доброй ночи. Может поэтому ночь и выходит далеко не доброй. Скрип соседней кровати, под беспокойно ворочающемся Ханбином, не дает Чунхэ сомкнуть глаз не на секунду. На следующий день, возвращаясь из универа, Чунхэ останавливается покурить у самого входа в общагу и случайным образом застаёт рядом с собой Ханбина кашляющим, словно туберкулезник и кутающемся в огромную болоньевую куртку едва ли не до пят, размера на три больше положенного. «Полная безвкусица», — Ку зубами прикусывает фильтр сигареты, щёлкает зажигалкой и довольно думает, что такой прикид его драповому пальто в подметки не годится. — Я вчера понял что ты болен, как я. Судя по неоднозначному выражению на лице Ханбина, он считает это Чунхэ о простуде, но парень в отвратительных скрипучих кедах, (Ку расхаживает в них из сезона в сезон) имеет ввиду другое, потому что вставить слова не дает, добавляя: — Не волнуйся, это нормально кем-то болеть. Он произносит на выдохе и тут же глубоко затягивается, задумчиво уставившись в даль, вероятно представляя себя героем драмы. Ханбин морщит нос от запаха табака. Курево он на дух не переносит — напоминание об отце. — Если хочешь, можешь рассказать. Чунхэ сам удивляется внезапному порыву благотворительности, но в ответ слышит только: — Король пафоса, потуши сигарету об язык. Какой-то парень, весь помятый и растрепанный, в шапке набекрень, поднявшись по лестнице, останавливается рядом с Ханбином и лопочет на английском, что задержался из-за пробок. Пререкания обрываются только из-за него. Чунхэ усмехается, наблюдая за тем, как Ханбин улыбается вежливо, до тошноты и достает из своей сумки через плечо готовый реферат, над которым пыхтел несколько дней подряд. Вручив его непонятному тяжело дышащему типу, он получает свои деньги. Интеллектуальный барыга. * Когда на Ханбина накатывает вдохновение, впервые за время пребывания в общажном клоповнике, он всеми силами старается выжать из себя максимум: записывает что-то в блокноте карандашом, тут же зачеркивает, отрывает страничку, начинает сначала, отстукивает ритм ногой. Чунхэ, доселе не знакомый с творческой стороной Бина, потирая виски пальцами, лежит на кровати и пялится в потолок. Ему громко, шумно и неприятно. — Ты такой раздражающий. — Как твои кеды, — не отрывая взгляда и не прекращая записывать ускользающие строчки, колит в ответ Ханбин. — Их скрип успокаивает. Чунхэ закрывает глаза и почти проваливается в сон, когда высокий ненавистный ему голос раздражает барабанные перепонки вновь. — Если ты заснешь, я сяду тебе на лицо. — С хрена ли? — Храпишь так, что хочется вызвать священника. Ханбин еле успевает увернуться от одного, того самого кеда, который просвистев над его головой улетает за кровать. — Доставать сам будешь, — Чунхэ говорит тоном умирающего от усталости человека и раздражено выдыхая, заваливается на другой бок, отворачиваясь от Ханбина, который возмущенно покачав головой, возвращается к своим записям. * Рано утром, пока Чунхэ все еще храпит и видит десятый сон, Ханбин садится за комп — он лезет проверять домашку, что преподаватель обещал скинуть на мыло. У них в комнате один комп на двоих, а Чунхэ не из тех, кто легко уступит место, если ему, к примеру, приспичит порубиться в онлайн-игру средь бела дня, поэтому лучше переписать задания заранее. «Думаю, нам следует порвать. Как считаешь?» Первое письмо, тема которого бросается в глаза и только секундой позже до Ханбина доходит, что сообщение это адресовано Чунхэ, который так и не научился выходить из системы. Вообще-то Ханбин честный, но в тот момент рука сама тянется. Что там за отважная девушка? На третьем письме правда Ханбин выясняет, что отважная не девушка вовсе, а Джинхван, молодой человек, ожидающий Чунхэ в Корее третий год. Ку к нему приезжает лишь на летние каникулы. Видимо отношения себя износили. Последние письма — сплошная ненависть и обвинения в изменах. Иногда этот Джинхван пишет до боли похожие на Дживона фразы, что тот с недавнего времени швыряет в Ханбина, как дротики в мишень. Ханбин пролистывает несколько страниц и возвращается на исходную. «Думаю, нам следует порвать. Как считаешь?» Вздохнув, он вырубает компьютер и крутанувшись на стуле некоторое время смотрит на спящего Чунхэ, что раскинулся на подушках так, будто во сне его обмахивают опахалом и пичкают сладким виноградом где-то на верхушке Олимпа. * — Чаю хочешь? Остался только зеленый, но если ты подождешь, он дозреет. Чунхэ иногда британец. — Остроумно. Для счастья Ханбину нужно напиться далеко не чаем и еще выспаться не мешало бы. Все-таки Чунхэ храпит люто. Ханбин говорит об этом откровенно и в лоб, просит оказать ему услугу и купить лекарства, на что его величество лишь матерится и отвечает, что чай это вершина любезности, которую он вообще может Киму предоставить. Очередной снегопад, сквозь прикрытую щель форточки, крупными хлопьями прорывается в серое блеклое помещение, похожее на кухню и оставляет на плитке под ногами беспорядочно разбросанные капли. — Ты когда понял, что любишь его? Вдруг спрашивает Ханбин, отпивая из своей чашки пресноватую, но душистую жидкость, отдающую жасмином. На лице Чунхэ не удивление, а отвращение какое-то. Видимо понял, откуда известно, а Ханбину даже не стыдно, он сам знает, что дрянь еще та. Щелчок зажигалки в не надолго воцарившейся тишине кажется даже звучит эхом под убогим с разводами потолком. От тлеющего красного огонька в вечернем полумраке змеями расползаются полупрозрачные полоски серого дыма, и растворяются в воздухе, как цвет крепкого чая на дне чашки расходится в кипятке. Ханбин морщит нос и Чунхэ находит это забавным. — За шутку про рост, он выбил мне коленную чашечку. Я полгода пролежал в больнице, тогда и понял, — он усмехается и делает глубокую затяжку, не отводя взгляд. Выдыхает медленно, Ханбину в лицо, тот дышит через раз, чтобы не чувствовать тошнотворного запаха и старается быть железным. — А что насчёт тебя? Вопрос не смущает, Чунхэ слышал даже их с Дживоном ссоры. — Со временем пришло, — отвечает Ханбин бесцветным голосом, но Ку ловит взглядом подрагивающие кончики пальцев, сжатых на ручке белоснежной чашки и вновь затягивается, ожидая продолжения. — Влюбляться в человека всё больше из-за ебанутого, с хрюками, смеха, постоянных отрыжек и прочих подобных вещей странно? — Ахренеть как странно, — соглашается Чунхэ не раздумывая и тушит сигарету в пепельнице. Он эстет, для него такое вообще не приемлемо, пусть даже он эстет, который храпит по ночам. Смех Ханбина, как вишневая шипучка на языке. — Вот и я так думаю. Однако. * Они пьют Чешское пиво из стеклянных бутылок, смотрят кино под одним одеялом, в окружении подушек с нарисованными жирафами, пятнистыми, прям-таки копии настоящих, и когда у Ханбина начинают замерзать ноги, он лучшего не может придумать, кроме как погреть их о Чунхэ. — Я тебе ласты оторву к хреновой матери, — шипит он сразу, как только теплой кожи на икрах касаются холодные Ханбиновы ступни, но не отстраняется, — Ким-глухой-пень-Ханбин, серьезно. Ханбин шипение игнорирует, безотрывно пялясь в экран. Сраная комедия, сраных двухтысячных годов, американская, пошлая, такие любит Дживон… и Джинхван, кстати, тоже. Только ни Чунхэ ни Ханбина не вставляет. С кирпичными выражениями лиц они на сороковой минуте. — Наверняка ему не доставил её минет, — отвлеченно, не в тему, невпопад, делится наблюдениями Ханбин, когда девушка на экране сделав своё дело, торопливо поправляет волосы, а Чунхэ поневоле вскидывает брови, — Дживон говорит все дело в губах. Чунхэ переводит на него взгляд всего на секунду и тут же давится смехом, на столько серьезное выражение лица Ханбина. — Не веришь? Теперь Ханбин сам поворачивается к нему и улыбается. «Сука» — вертится в голове Чунхэ, очень хочется дать Ханбину в челюсть, прямо по зубам, просто потому что когда видишь такую улыбку, нужно сделать хоть что-то. — Не думаю, что зависит от этого. Чунхэ становится серьезным, а Ханбин наоборот. У них всегда так, всегда все наоборот. — Точно зависит, — упирается Ханбин. — Пытаешься себе цену набить, губастый, — Чунхэ отвечает спокойно, возвращаясь к просмотру тридцать минут как надоевшего фильма, делает глоток пива, морщится и облизав губы, продолжает: — Не выйдет. Я знаю одного коротышку, когда он делает мне минет я, блять, вижу что находится за пределами космоса, а губы у него на твои вообще не похожи. Он не поворачивается, но боковым зрением видит лицо Ханбина, освещенное только бледным голубоватым светом телевизора, видит как блестят его черные глаза и вдруг начинает ощущать по-другому. Запах хмеля внезапно становится четким, резким и неприятно бьет в нос, голова кружится, громкость голоса главного героя возрастает и начинает казаться, будто он сидит рядом и орет свои реплики прямо в его ухо. Чунхэ никогда не развозило от пива. Он отставляет бутылку на пол, часто моргая и не замечая, как то же самое проделывает Ханбин, а потом удивленно выдыхает, когда ноги придавливает ощутимой тяжестью чужого тела и прохладные ладони залезают под резинку его домашних штанов. — Что ты творишь? — Цокнув языком Чунхэ хмурится и ведет головой, откидываясь на подушки, пытается понять, какого хрена он позволяет себя раздеть. Худые руки, тонкие пальцы, спускающие его боксеры, шуршание одеяла, которое съезжает на пол и задевает бутылку, звон стекла и шипение разлитого пива — все мешается в один сплошной, обволакивающий его кокон ощущений и где-то за его пределами, очень далеко, остаётся голос Ханбина. — Я доказываю. Дживон лживая падла, но на счет минета, уверен, он был честен. Чунхэ слышит его и с удивлением подмечает, что сейчас, когда далеко, когда полушепотом, в такой обстановке, этот голос даже не раздражает. Чунхэ слышит короткий смешок и видит как язык проходится по пухлым, блестящим в полумраке губам, прежде чем закрыть глаза от нахлынувшего горячего чувства внизу живота. И кажется он осознает мироздание. Это длится всего три минуты, может три с половиной, не больше. Чунхэ никогда так быстро не кончал. Чунхэ это раздражает, но ему слишком хорошо, поэтому он только сдавленно выдыхает и облизав губы, наконец приоткрывает глаза, смотрит на Ханбина, что все ещё сидит в его ногах и тонкими пальцами вытирает свои блестящие от слюны и спермы губы. — Ну как тебе? Приподнятая бровь намекает Чунхэ, что по выражению его лица Ханбин уже понял, как это было. Внутри Чунхэ чехарда из крошечных взрывающихся снарядов, похоже на то, что у пресловутых бабочек в животе взрываются их крошечные головы. Он думает, что это был лучший минет в его жизни, а на деле, усмехнувшись, упирает руку в косматую чёлку Ханбина и чуть отталкивает его от себя. — Твой Дживон такое трепло. Просто пиздец. * Открыв дверь, Ханбин делает шаг, спотыкается и падает на пол. Выставленные вперёд руки спасают лицо, но не спасаются сами. Зашипев и скорчившись от неприятной боли, Ханбин садится на задницу и смотрит на свои разодранные ладони, матерится как сапожник, проклиная Чунхэ, который сидит позади и спокойно пялится в телефон. Он был свидетелем фееричного полёта Ханбина от начала до конца, но даже не шелохнулся. — Ебаный пиздец. Собери свои шмотки, — толкая ногой коробку, о которую споткнулся орет Ханбин. Его голос почти как скрипучие качели, взвизгивает к концу фразы и затихает, чтобы раздаться вновь и вновь сорваться, — Что за барахолку ты устроил? Наконец съезжаешь? О, пожалуйста, обрадуй меня! Блять... Щиплется. Ханбин вновь переключается на свои руки, а Чунхэ не реагирует. Вообще у них всегда бардак и свинство, пару раз Ханбин даже находил на полу сигаретные окурки. Их комнату можно охарактеризовать одной только фразой «на улице чище». — Наоборот, это с почты. Надо распаковать. — Нахрен тебе столько вещей? — Это возврат. — Возврат? — Кажется Джинхвану надоело ждать меня. Ну и все эти шмотки хранить у себя, очевидно тоже. До Ханбина начинает доходить, но фильтровать свою речь слишком поздно, потому что Чунхэ уже расстроен и рассержен, растоптан, хоть и старается держать лицо. — Так иногда бывает, Ким Ханбин. Любовь живет три года, а мы, почему-то, значительно дольше. Ханбин прикусывает губу, выглядит так будто ему стыдно, наверное, он даже сожалеет, но Чунхэ не видит. Извиняться на словах Ханбин не умел никогда, поэтому поднимается и подходит к Чунхэ вплотную. Тот поднимает голову и смотрит с вопросом абсолютно пустым взглядом. Ханбин вздыхает и кладёт руки на его колени, наблюдая за тем, как быстро округляются глаза напротив, как они оживают и вспыхивают. — С ума сошёл? Испачкаешь! — он с возмущением скидывает с себя кровавые ладони, но Ханбин смеясь снова хватается за джинсовую ткань и тогда Чунхэ орет, как грешник в адовом кострище. — Ты хоть знаешь, сколько они стоят? Чтобы такую сумму наскрести, тебе пройдётся у половины вселенной отсосать! Но Ханбин не слушает и ведёт вниз, оставляя едва заметные следы. — БЛЯТЬ. Чунхэ заносит руку, чтобы ударить, но что-то вдруг происходит и в последний момент кулак разжимается сам, вместо него на ханбиново плечо приземляется ладонь и с силой давит вниз. Ханбин вынужден опуститься перед Чунхэ и сморщиться от того, как больно упираются в пол его костлявые коленки. Останутся синяки. От короткого визга расстёгивающейся ширинки по спине Чунхэ ползут мурашки. К лицу приливает кровь, он рефлекторно запускает пальцы в волосы Ханбина на затылке, закрывает глаза и закусывает губу в ожидании следующих трёх минут бесконечности. * — Куда ты? — спрашивает Чунхэ, заправляя рубашку в джинсы. Ханбин поправляет капюшон только что надетой куртки и придирчиво разглядывает себя в зеркале. — В магазин. Кое-кто сожрал все что я купил себе на завтрак. — Ты хотел сказать нам на завтрак. — Что? — он кажется не понимает. Чунхэ улыбается немного нагло, так как он умеет и поясняет по своему: — Ты и я, Ким Ханбин. * Внизу, когда Ханбин бродит между стеллажей молочных продуктов и готовых полуфабрикатов, в его кармане вибрирует телефон, пришла смс-ка: Отправитель — кусок самовлюбленного дерьма. «Купи еще сигарет, деньги верну. и научись наконец делать минеты». Прочитано 28 февраля. 14:24 Март. Медленно-медленно теплые поцелуи спускаются вниз, губы припадают к подбородку, к щеке, переключаются на шею, ниже, натыкаются на серебряный крестик. При одном только взгляде становится тошно. Чунхэ отстраняется и чуть приподнявшись на руках, поднимает взгляд на вжатого в матрас Ханбина, разгоряченного, взмокшего и уже почти готового стонать. От возмущения пальцы на его ногах поджимаются, а пауза, на зло, растягивается. — Не боишься, что боженька накажет за такое? — шепчет Чунхэ ядовито и улыбается асимметрично, одним только краем губ. В церковный атрибут упирается его указательный палец, подушечкой он проводит по граням распятого Христа, с легкой брезгливостью выдыхает. Затем он снисходительно гладит Ханбина по влажным волосам и тот почти тянется за ладонью, рефлекторно, но после эта же рука хватает тонкую шею и Чунхэ, затаив дыхание, сжимает пальцы под выступающим кадыком. От этого почти удушающего маневра, Ханбин выгибается и пахом упирается в низ его живота. От прикосновения электрические разряды по телу, а перед глазами вспыхивают разноцветные астры фейерверков. — Заткнись и продолжай, — обычно высокий и чистый голос нещадно хрипит. Чунхэ облизывает пересохшие губы особенно нервно и мотает головой. — Нет. Не могу. Пока эта херня на тебе. Ханбин не успевает сообразить, уловить и опомниться, как одним рывком за цепочку дергают, ее срывают и откидывают на пол. В момент приземления она звенит так громко, что это кажется почти мистикой. Ханбина клинит мгновенно, как будто вместе с этим крестом Чунхэ активировал в нем ручную гранату, и вот теперь, когда она вот-вот рванет, он пытается убежать от самого себя. Он шипит и кусается, пытается сказать, что крестик этот дорог не потому что Боженька, а потому что Дживон — это его подарок, но Чунхэ не желает слушать. Ханбин дергается, словно в судорожном припадке, пытается опрокинуть Чунхэ на пол, на кровать, куда угодно, главное с себя, материться, но получает оглушающий удар в челюсть, приводящий в чувство, а вслед за ним жесткий поцелуй с привкусом крови, глубокий, яростный, отнимающий дыхание. Ханбин чувствует, как в нем скапливается напряжение, кажется еще немного и раскидает кусками по комнате. Чунхэ это чувствует тоже и ему нравится — почти полная власть. Он без единого слова, быстро разводит по-мальчишески тощие ноги в стороны, пристраиваясь между ними и пальцами стискивая бедра подтягивает к себе, ближе некуда. Несвязная речь Ханбина обрывается, когда в темноте трещит упаковка презерватива, что Чунхэ достал из-под матраса. Во рту тут же становится сухо, а голосовые связки отказывают. Даже когда Чунхэ входит в него, без подготовки и без смазки, просто сплюнув на член, из его горла не вырывается ни звука и это дьявольски раздражает. Чунхэ стискивает зубы, Чунхэ стискивает пальцы на костлявых ханбиновых коленках, Чунхэ ускоряется, выбивая из Ханбина его временную немоту. Наконец Ханбин распахивает глаза широко и его будто прорывает, как старую ветхую дамбу. Он стонет и уже не контролирует вообще ничего, пальцами ищет за что ухватиться, но с Чунхэ его руки соскальзывают, приходиться сжимать влажную простынь под собой, вдавливать голову в мягкую подушку, хныкать и выть от переизбытка смешанных ощущений. Ханбин кончает, перемазав спермой впалый живот, задыхаясь от слез и удовольствия. Ему хорошо и больно, приятно и противно от самого себя. Он хочет к Дживону и сдохнуть одновременно, а еще он хочет, чтобы Чунхэ обнял его, просто обнял, и это самое невозможное из всего вышеперечисленного. Кончив следом и немного отдышавшись, Чунхэ ничего не говорит, соскальзывает, выпрямляется, как пружина, выкидывает использованный презерватив в мусорку у письменного стола и ищет на полу свои джинсы, в темноте, намеренно не включая свет. * Чунхэ разговаривает с ним часами. Ханбин иногда отвечает. Чунхэ не всегда понятно, что Ханбин о нем думает, и думает ли вообще. Вслух он говорит только, что раздражает, когда на него пялятся без причины, а Чунхэ раздражает то, каким тоном это предъявляется. Ханбину не важно, рядом он или нет, но он всегда такой, так что привык. Чунхэ думает, может быть между ними не только банальный трах, может быть, он ему нравится, но это не точно. Есть мир Чунхэ и есть его. Они как вода и масло, никогда не станут единым и они оба это чувствуют. Апрель. — Меня мама предупреждала, что однажды я встречу кого-то, кто разобьет мне сердце, но почему-то забыла добавить, что и лицо мое он тоже разобьет. Грустный смешок вспыхивает и гаснет на фоне апрельского ливня за окном. На полу сидеть холодно, но подниматься нет желания. — Сигарету? Чунхэ присаживается рядом и перед глазами Ханбина появляется полупустая пачка Лаки Стар, она закрывает обзор, за ней не видно сообщения на разбитом экране смартфона. — Ты знаешь, что я не ку... — Ну когда-то следует начинать. По-моему сейчас подходящее время, — Чунхэ кивает на сжатый в руках Ханбина телефон и вновь предлагает закурить. Пять минут назад, сообщением Дживон передал Ханбину, что тот может вообще не возвращаться в Корею, потому что затраханную шлюху он сможет найти где угодно, а если Бин все-таки вернется, то Дживон обещал, что непременно счешет о него кулаки. Он пообещал, что будет бить его по лицу так же сильно, как сильно он его любит и Ханбин подозревает, что на восстановление у пластического хирурга ему попросту не хватит денег, даже если на его лечение скинутся все жители Сеула и Лондона вместе взятые. — Кажется мы оба проебались. Ты поможешь мне забыть этого мудака? * Порой Ханбину кажется, что он может в Чунхэ влюбиться, но длится это до тех пор пока тот снова не оставляет открытое молоко на дверце холодильника, хотя Бин просил никогда так не делать. Это раздражает почти так же сильно, как беспорядочно разбросанные по комнате носки, но носки Ханбин и сам разбрасывает, поэтому прощается. Они много времени проводят вместе и даже чуть-чуть сближаются, но все это не важно. Когда расстояние в миллионы световых лет, один шаг на встречу друг другу роли не играет. Чунхэ сравнивает их с не наточенными ножами и он прав. Не наточенные бьют больнее и всегда не на смерть. Тем временем дни обучения в Лондонском Университете сходят на убыль. Ханбину немного страшно и он надеется, что Чунхэ не избавится от привычки ставить открытую пачку на дверцу, потому что ему по-прежнему нужны поводы его ненавидеть, но их почему-то становится все меньше, такое вот дерьмо. * — Если завтра я сдам, то мне положен бонус. Чунхэ сидит на полу и строит египетскую пирамиду из библиотечных книжек. Только что вошедший Ханбин усмехается и сомневается, что такой конструктор из учебников прибавит ему ума и чем-то поможет на экзамене. Не долго думая, он подходит ближе, наклоняется, хватается пальцами за яркий переплет, тянет на себя и вытаскивает не какую-то там верхнюю книгу, а самую что не на есть нижнюю, фундаментальную. Пирамида тот час рассыпается, шурша многочисленными листами. Чунхэ чертыхается и злится, а Ханбин улыбается и рассматривает обложку той, которую вытянул. — Экономика? — хмыкает он, быстро пролистывая учебник одним только пальцем, а потом дойдя до середины, переворачивает обложкой вверх и кладет Чунхэ на голову, — Если сдашь на пять — я у тебя отсосу. Рукой стряхивая с головы дополнительную «крышу», Чунхэ запускает её прямо в Ханбина, который уже отошёл и почти приземлился на кровать. — Если сдам на пять, я сам у себя отсосу! Потом, как ни странно, они смеются вместе и на этот раз даже не напряженно. Тем же вечером Ханбин думает что это удивительно и прежде чем погрузиться в сон замечает — сердце колотится немного быстрее. * — Скучаешь по Дживону? Они сидят на кровати полностью обнаженные и вспотевшие. Волосы торчат в разные стороны, а на шее Ханбина красуется огромный ярко-красный засос рядом с таким же бледно фиолетовым, почти растворившимся под кожей. Чунхэ гладит его по костлявой коленке, худые ноги Ханбина продуманно перекинуты через его ноги, поэтому проделывать это удобно. — Да, — немного подумав отвечает Ханбин и прикрыв глаза добавляет, — Но я не хочу возвращаться в Америку. Он слышит как Чунхэ саркастично хмыкает и чувствует, что он улыбается. — Потому что тебе разобьют ебало? — Не только поэтому, — Ханбин улыбается тоже. Конечно ему все ещё не по себе от того, что сказал Дживон, но жить и дышать на четвёртый день стало немного легче, а это уже большой прорыв. — Да уж. А я вот жду окончания сессии, как моя тетка ждёт Рождества, — голос на выдохе уж больно мечтательный. Заинтересованно распахнув глаза, Ханбин рассматривает лицо Чунхэ, у которого взгляд становится подозрительно мягким. Он улыбается и поясняет, видимо почувствовав, что в воздухе между ним и Бином завис огромный вопросительный знак. — Хочу уехать в Корею. Нужно найти Джинхвана, пока он не нашёл себе пиздюка похожего на меня. На секунду воцаряется тишина и время останавливается, для Ханбина по крайней мере. — Я думал вы расстались. Чунхэ пожимает плечами и вздыхает, потом потягивается и принимается перекладывать подушку так, чтобы пристроить на ней голову и наконец лечь. — Да, это да, — говорит он устало, мягко перекладывая с себя ноги Ханбина и взбив подушку, укладывается обратно, — Но мне его никто не заменит. У Ханбина внутри не то что вспыхивает, а скорее гаснет. Он не пылит, он скорее тлеет и рассыпается. Ханбин поджимает губы и поднимается с кровати. Ханбин шлепая босыми ногами по полу спокойно, безэмоционально говорит, «Мне нужно в ванну» и «Скоро вернусь». Ханбин хлопает дверью и кричит, как ребенок от зубной боли, только смещенной в самое сердце. Только не ребенок. В комнате за стенкой, Чунхэ лежит с закрытыми глазами и слышит как на кафель летят ванные принадлежности, разбиваются стеклянные флаконы, Чунхэ слышит тихие рыдания, но не трогается с места. Май. Последний экзамен сдан. Их с Чунхэ комната выдраена до блеска и готова к сдаче, кажется она никогда не была такой чистой. Все вещи собраны. У порога два чемодана. На тумбочке два билета, в разные стороны: тот что утренним рейсом до Кореи, вечерним до Америки. На душе немного паршиво, но Ханбин всё равно счастлив. Он на карачках ищет маленькую овальную таблетку, укатившуюся под кровать. И он знает, Дживон примет его обратно. Может быть сломает руку или нос, но примет. Он знает, Дживон его любит сильнее, чем это вообще возможно. Ханбин его тоже любит, наверное. И он не хочет думать о Чунхэ. И он не хочет думать о том, что больше «Ты и я, Ким Ханбин» не будет, а это неизбежно, как неизбежна встреча спустя годы. Она приведет к трагедии, если не станет равнодушно, а пока, живем, господа или как бы там Чунхэ сказал? Он одевает крестик на серебренной цепочке, которую недавно забрал из ремонта. Вообще-то, все забывается, думает Ханбин и чуть позже, запивая успокоительное водой с привкусом хлорки, прямо из под крана, смеясь, проводит ладонью по лицу, снимая усталость. Чунхэ всё равно всегда будет с ним, привычками хотя бы. От рук пахнет сигаретами. На ногах скрипучие кеды.