вдохвыдох

what are you waiting for? iʼm not running from you.

      Она стоит перед ним — в таких же, как у него, белых конверсах, купленных, чтобы выебнуться перед братом; в его футболке, заправленной в шорты, которые (он клянется) хотел бы снять с нее, потому что терпеть — невыносимо; футболку, впрочем, он бы тоже снял; кольцо на пальце — его подарок — у него такое же, точь-в-точь, только мужское, а о чем он, интересно, думал, когда говорил ей, что будет с ней вечность, о чем думал, когда говорил, что собирается построить вокруг нее все, что у него есть, что она в принципе — все, что у него есть. О чем думал, когда звал замуж. О чем. Он просто помнит, что этот момент — лучший в его жизни, она — в какой-то херне, блять, он даже не уверен, было ли на ней белье, он в одних штанах на грязной кухне и с бесящимся от ее слез лисом. Она сказала «да» (совсем не так, кстати, как он мечтал — он всегда грезил о «я согласна») и он сам, кажется, плакал, когда она переодевала кольцо на его руке. Они носили их почти год, он носил его, даже когда она развернулась и ушла, сказав, что все это — большая хуйня, которая совсем ее не удовлетворяет. И надевал на нее, говоря, что никто не может любить ее больше, чем он (что чистая правда), когда она захлебывалась слезами и прижимала его своими ручонками, в которых силы, на деле, даже больше, чем в его, к себе так близко, что до сих пор отдает.       Его кольцо в брюках, которые валяются непонятно где, непонятно как, и он даже не уверен, что они дома. И он не знает, как все дошло до такого.       Она стоит перед ним — и просто смотрит. Волосы, выбеленные до легкого хруста под пальцами, но все такие же мягкие, пахнут ягодами, именно так, как он любит, она все знает, чуть сырые надо лбом, всегда вьются, он постоянно замечал и смеялся (только про себя, она очень злопамятная и о «недостаточной площади» напоминает даже столько времени спустя, хотя о «маленьком члене» он, почему-то, упорно молчит). Убрала руки за узкую спину, всю, полностью, в мелких алых пятнах от его губ, и стоит.       Она никогда не смотрела на него так укоризненно.       Всегда была рядом, хоть и через истерики и непонятные ему самому ее чувства к кому-то другому, она всегда была рядом, она высасывала из него все, что в нем было, уходила и топталась сверху так, будто никогда больше не придет, и приходила, возвращалась, извинялась, говорила, что любит и никого дороже нет. И он просто не в состоянии сказать «нет».       Оставалась.       Он забыл, когда у них было все хорошо. Когда у него не было страха отвернуться, а когда повернется — не увидеть ее на прежнем месте. Когда он не боялся ее, как чертового огня, подпаливающего в нем все, что вообще может или не может гореть. Он так хочет взять ее за шкирку и выпнуть нахуй как можно дальше, но вырвет себе руки, если посмеет притронуться к ней в таком ключе. Она же девочка. Его девочка.       А она все еще смотрит осуждающе. Отводит взгляд на мгновение, встречается с чужим, черным, как смоль, теперь потухшим, ощутив не совсем приятную атмосферу вокруг, и возвращается уже возмущенным взглядом к нему. Ему иногда казалось, что Шлюхера она любила больше, чем его самого.       В итоге, в этот раз, он ее бросил.       Не надо думать о том, что получается, будто тут он первый мученик на районе и совсем не подкладывал ей знатные порции дерьма на завтрак, обед и ужин. Не следует думать и о том, что он слабохарактерный даун, не способный дать отпор тому, что целенаправленно разрушает его жизнь. Или даже о том, что он — пиздострадалец, которому просто нравится мучить себя.       Нихуя.       Никогда не винил ее. Ни в чем. Ни в том, что уходила, ни в том, что кидала, как последняя мразь, втаптывая чувство его достоинства в грязь, в которую превращались взрывающиеся в нем чувства (ведь на самом-то деле стоит ей сказать «я ухожу», как он бросится в ноги и не посмеет даже слова против сказать). Не винил даже в собственных страданиях, глупостях, прочем, прочем (а это мы любим, как крайнего найти, так это мы профессионально). Она всегда для него, после каждой разбитой в его голове иллюзии — чистая и любящая его до трясучки, она будто память ему стирает своими возвращениями и считает, будто это нормально. Но, проблема основная в том (его проблема, не ее отнюдь), что ему норм так-то.       Но в этот раз — все словно наоборот. Раньше — он стоял перед ней и хмурился, пытаясь вдолбить в светлую голову, что он — то, что ей нужно, он всегда будет рядом, если она отпустит все, что у нее есть, не будет тащить охуенно тяжелым балластом непозволительную ношу, а не какой-то пидарас, которому он тоже мог бы руки вырвать. Но не будет, они же, у нас, в хороших отношениях. Несомненно! В хороших даже после того, как она сказала, что ненавидит его. Она не может выбрать. Мечется между двух огней, привлекающих, наверное, приблизительно одинаково и самое поганое (для нее, конечно) в этом то, что эти огни готовы заживо друг друга спалить и совсем не жалеть о содеянном. По крайней мере, тогда она точно никому не достанется. По крайней мере, так считает он.       Ему всегда тяжело давались слова, а особенно тогда, когда он настолько профессионально и безукоризненно делает вид, что плевать он хотел на нее и этого ее чмошника, он скорее разорется и будет психовать еще неделю, чем найдет нужное и выдавит из себя с мокрыми ладонями — как школьник. Фу.       Поэтому он тоже просто смотрит на нее, кидая взгляд на соседа, который проходит мимо и не совсем понимает, почему они просто стоят тут и молчат. Да срать он хотел, что он там не понимает. Хоть и в квартиру ее впускает, нехотя и через силу — дает зайти, прощаясь с гордостью. Опять.       Потому что прекрасно знает, чем это кончится.       Они проснутся вместе. Сто процентов из ста. Утром она шутканет, что два раза за ночь это, вообще-то, позорно, и он теряет форму, а он будет спать и скажет ей идти нахер, прижимая к простыни на ощупь. Никогда не понимал, почему она так рано встает по утрам. — Я зашла, что бы забрать кое-что.       Да она стопудово примчалась, чтобы вырвать его сердце с корнем и радостно положить в корзинку у себя на полочке, где ему и место. Забрать с собой все, что у него есть, а он отдаст. Радостно и так, будто так и должно быть, будто это нормальный ход вещей, будто он, блять, адекватный. Так, словно он обязан отдаваться кому-то настолько полностью. Потому что якобы ему нравится добровольно сдавать себя в рабство и подставлять спину, (банально) давая несколько острейших ножей на выбор, что бы когда она обнимет его утром и ткнется меж лопаток носом, у нее всегда было то, чем можно выбить у него землю из-под ног. Не считая ее охуенной задницы, конечно.       И все это делает, потому что знает, что она не уходит. Что она остается. Что она тоже не может без него, также сильно, как и он. Что у нее крышу сносит так же, как и у него, точно также! Абсолютно. Клянется Богом, в которого не верит. Он уверен на тысячу и три процента, что она любит его также сильно, как и он ее, и только поэтому они вместе до сих пор. После трех лет ссор и нервных скачек туда-сюда, они до сих пор тянутся друг к другу так, что разодрать невозможно, что она задавит любую, кто посмеет оглянуться на него и он — также. Они — как две капли воды, абсолютно идентичны и полностью, на триста шестьдесят, разные. Он не понимает ее мотивов, она — его мыслей. Они не понимают друг друга вообще, не сходятся характерами и постоянно, как цепные псы, кидаются друг на друга с остервенением вырывая из и без того страдающих душ последние прожилки нежности и терпимости друг к другу, вгрызаются в шеи, зная, куда бить, ударяя с точностью того мужика из Мстителей, он уверен, если он наденет бронежилет, самый крепкий шлем в мире, или даже два, сядет в АМХ-56 и улетит нахуй на другую планету, она его достанет. Вытащит оттуда и сделает все, что хочет, потому что право имеет. Потому что сама этого хочет. А он ей все позволяет. Беспрекословно.       Потому что любит и есть чувства, с которыми он не в силах бороться.       И у него нет выбора, кроме как послать все нахер и оставить ее, просто потому, что с ней. Все. Что у него. Есть. — Забирай.