Ты не старый

      Стрелки слились на секунду, коснувшись цифры 12, и из старомодных советских ходиков выпрыгнула кукушка, закачалась на пружине, возвещая полночь звуком, более похожим на лягушачье кваканье, чем на «ку-ку». Звук повторился 12 раз, прежде чем маленькая деревянная птичка скрылась обратно в недра своего фанерного «домика», и на миг в комнате воцарилась почти звенящая, торжественная тишина.       — Что ж, вот он и наступил, — с легкой улыбкой констатировал Марат. Быстро открыл припасенную под рукой бутылку, разлил в два бокала густое, маслянисто-красное вино. Торжественно вручил бокал сидящему рядом, сопроводив это церемонным наклоном головы, и звонко чокнулся, как шампанским под бой курантов. — С днем рождения тебя, Эдмунд.       Его визави в ответ слегка улыбнулся одними уголками губ. Чуть поднял бокал, как бы салютуя им, но, не пригубив, отставил на стол, устроился поуютнее на нешироком диване, устраивая локоть на его спинку и опираясь головой на руку.       — Спасибо.       Марат широко улыбнулся, отрываясь от своего слегка обмелевшего бокала. Метнул его туда же на стол и развернулся к другу, забираясь с ногами на диван и так же, как он, облокачиваясь на руку. Второй рукой нетерпеливо потянулся к фронтмену, и, когда прохладная ладонь того оказалась в его власти, нежно сжал ее, переплетая тонкие пальцы со своими.       — Не жалеешь хоть, что уехал со мной сюда?       Эдмунд посмотрел на него так, как смотрят на человека, сморозившего большую глупость. Он ненавидел свои дни рождения. Из года в год они врывались в его хрупкий замкнутый мир настойчивой трелью телефона, захлебывающегося шквалом звонков. Или суетливой радостью перевозбужденных домочадцев. Или громогласным хором товарищей по гастрольному туру, вламывающихся с хлопушками и бутылками прямо в номер…       А на этот раз Марат решился украсть его. На ходу сочинил легенду про какой-то кладезь невероятно ценных старых пластинок на родительской даче, который непременно надо как можно скорее разобрать и вывезти. Поведал ее тут же нахмурившейся Елене, посадил Эда в машину и увез на пару дней, подальше от неумолимо надвигающейся лавины звонков, тостов, дифирамбов. Правда, конечно же, клятвенно пообещав вернуться к вечеру двадцать шестого, к финальному торжеству — уж от него отвертеться не получилось бы никак.       — Что вообще за вопрос? — Эдмунд даже слегка нахмурился, но, заглянув в голубые глаза товарища, тут же улыбнулся, будто оттаял. — Ну конечно же, не жалею, что ты.       Марат просиял, но все же чуть потупился, будто виновато. Не расцепляя соприкосновения с партнером, перехватил чуть по-другому его руку, принялся поглаживать большим пальцем ладонь.       — Надо было тебя подальше увезти, — произнес он, негромко, как бы извиняясь. — Надо было раньше задуматься. А я, дурак, поздно спохватился, вот и пришлось ехать в эту Тмутаракань…       Шклярский оборвал его негодующим фырканьем и лишь сейчас, кажется, впервые окинул взглядом комнату. Он не бывал тут прежде, но обстановка была до невозможности типична и потому знакома. Низкие потолки, деревянные желтые стены, крашеный пол, покрытый истертым ковром. Скудная старая мебель, покрытая посеревшими от времени кружевными салфетками, чуть продавленный диван, укрытый пледом, пыльный, уже сто лет не работающий, кинескопный телек… Словом, самый обычный дачный домик советского образца, неухоженный и совсем небогатый. Но разве это имеет хоть какое-то значение, если рядом с тобой на этом самом диване, будь он хоть тысячу раз продавленным, сидит самый прекрасный и любимый на земле человек?       — Не говори ерунду, — мягко попросил фронтмен. (Сказал бы и жестче, да с Корчемным, когда тот смотрит вот так, жестче просто не получалось). Последовав примеру партнера, он залез на диван с ногами и придвинулся ближе к нему, крепче сплетаясь пальцами.       — Все очень хорошо. Я рад. — Он был не уверен, что сможет передать, насколько.       Уединение вообще было для Эдмунда и Марата редкой роскошью. А уж сегодня, сейчас… Пускай ненадолго. Пускай впереди неизбежный банкет с шумными гостями и ненужными словами, от обилия которых наверняка начнет болеть голова. Пускай… Это ждет их в, пусть и ближайшем, пока все же далеком будущем. А сейчас, сию минуту, в этой комнате с низким потолком тихо и так хорошо. Едва слышно потрескивают дрова в печке-голландке. На старом диване, укрытом пледом, сидится мягко и уютно. Переплетенные пальцы дарят тепло и нежность, сердца бьются в унисон. Надежно задернуты занавески, замыкая собой пространство, охраняя покой. Мир легок и мал, умещен в пределы комнаты, и в целом мире нет никого, кроме их двоих.       Это ли не счастье?       Белокурому басисту надоело просто сидеть. Он выпустил ладонь партнера и положил обе руки ему на плечи, немного притянул, увлекая к себе в объятья. Эдмунд охотно подчинился и, прижимаясь к партнеру уже всем телом, прислонившись щекой к его груди, шепнул ему:       — Спасибо, что увез.       Они встретились глазами, и Марат вновь расплылся в улыбке.       — Так, ну, а теперь, давай праздновать.       И блондин потянулся к столу, на котором стояли два бокала: его — на треть пустой и Шклярского — нетронутый. Долил себе вина, схватил оба бокала, вложил один в руку Эдмунда:       — За тебя.       Маэстро чуть пожал плечами, принимая изящный сосуд. Они чокнулись и выпили, вернее, выпил Марат, а Эдмунд лишь поднес бокал к губам, да так и застыл, словно задумавшись о чем-то, смотря словно куда-то вдаль мимо партнера и рубиновых переливов, заключенных в плен тонкого стекла.       — Эй, ты чего? — Корчемный склонил голову, пытаясь перехватить его взгляд.       — Да так, — Эд тихонько хмыкнул, слегка покачав головой.       Марат, явно не удовлетворившись таким ответом, вопросительно повел бровями.       — А все-таки?       Тонкие губы его собеседника чуть тронула усмешка, не веселая и не печальная, такая бывает только у действительно мудрых, узнавших жизнь людей.       — Просто подумал… зря ты вино открыл. За мой теперешний возраст надо пить только водку, и не чокаясь.       — О, Боже. — Марат громко и презрительно фыркнул, закатив глаза.       — Нет, а что, неправда, что ли?       — Шклярский, не мели чушь.       Маэстро скептично усмехнулся, не поднимая головы.       — Это не чушь. Это старческое брюзжание…       — Чего-о ты сказал?       Сильная рука властно, но нежно подняла его за подбородок, заставляя встретиться с мерцающим огнем любимых голубых глаз.       — Ну, Марат, — произнес Эдмунд совершенно ровным тоном, хоть под пронзительным взглядом сердце плавилось, как лед, — ты что, хочешь мне возразить? Поспорить, что ли? Ты вообще, прости, помнишь, сколько мне лет?       Мир сделал кульбит в одну секунду. Звякнули, расплескивая вино, спешно отставленные бокалы. Шклярский и моргнуть не успел, как оказался лежащим на спине, а Марат коршуном навис над ним, разглядывая слегка обескураженного мужчину так же зорко, как хищная птица, и в то же время тепло и обезоруживающе ласково.       — Помню, Эд. Я все помню, — тихо, вкрадчиво произнес он, наклоняясь к партнеру, к самому его лицу. Жаркое дыхание мазнуло по тонким, светлым губам. — А еще я помню, как у нас все началось… чертову уйму лет назад, — почти прошептал он и чуть отдалился, слегка выпрямившись. С удовлетворением отметив, как в этот момент Эд облизнул губы, как участилось его дыхание. Голубые глаза скользнули взглядом по любимому лицу и чуть напрягшемуся телу, едва заметно сузились в предвкушении. — И знаешь, что?..       — Что? — Эдмунд снова нервно облизал внезапно ставшие сухими губы.       Поцелуй обрушился на них так быстро, что резкий вздох, почти стон, застрял в горле, не успев вырваться. Эд неосознанно выгнулся на тихонько скрипнувшем диване, руки сами собой взлетели к белокурой голове, притягивая ближе, сминая шелковые волосы. Трепетные секунды лились, как пряный мед, обволакивали блаженством… И, когда любимый отстранился, Маэстро не сумел сдержать разочарованный стон.       — …Ты ни капли не изменился, — отдышавшись, завершил Марат. — Вот что.       Они смотрели друг на друга, улыбаясь. Эдмунд молчал какое-то время, лишь нежно перебирал спутанные пепельные волосы. И все же, осторожно заправляя очередную светлую прядку за ухо, потупился, не удержал вздоха:       — Марат, ну, ты же сам знаешь, что это неправда.       — Что?       Блондин резко выпрямился, увлекая его следом, усаживая к себе на бедра лицом к лицу с собой. Голубые глаза впились взглядом в каре-зеленые, полыхая колючим огнем.       — Я когда-нибудь говорил тебе неправду?       Жесткие пальцы бас-гитариста вдруг проскользнули за воротничок рубашки. Стиснули его на секунду, заставляя замереть…       — Нет, но ты же не можешь…       …расстегнули верхнюю пуговицу. Быстрый поцелуй ужалил шею. Сбил дыхание. Метнулся к ключице…       —…отрицать, что я ст… аахх…       — Я врал тебе когда-нибудь?       — Мара…       — Я тебе. Когда-нибудь. Врал?       Слова, вырывавшиеся сквозь поцелуи, обжигали кожу и распаляли сознание. Прикосновения сводили с ума. Мозолистые пальцы скользили по груди вниз, расстегивая рубашку…       — Не-ет, — вырвалось стоном из приоткрывшихся тонких губ.       Марат остановился, наслаждаясь таким ответом.       — То-то же, — заключил удовлетворенно.       Слегка разжал объятия, опуская Эдмунда обратно на диван, и ненадолго замер над ним, упиваясь волнующим, распаленным видом любимого.       — Ты не старый.       Восхищенный взгляд скользил по ладному, стройному, моложаво изящному телу Маэстро. Тяжелое дыхание, зелено-карие глаза затуманены поволокой, грудь высоко вздымается… Медленно, словно в первый раз, затаив дыхание, Марат развел в стороны полы расстегнутой рубашки.       — Ты совершенно такой же, как тогда.       Ласковые пальцы опустились на обнаженную грудь, закружили по легкому рельефу мышц, вызывая к жизни прерывистые вздохи. Вслед за пальцами груди коснулись губы, а рука двинулась ниже, к, может быть, уже и не идеально плоскому, но тем не менее поджарому и упругому животу…       — Ты прекрасен. — От будоражащего шепота у самой поверхности кожи голова пошла кругом, сердце сладко сжалось в груди. — Ничуть не меньше, чем в нашу первую ночь.       Нахлынувшие эмоции сорвали дыхание. Эдмунд смущенно опустил ресницы, чувствуя, как от мгновенно проснувшихся воспоминаний пылает лицо. Впрочем, жар, уже подступивший лавовой волной снизу, был куда сильнее…       Блондин порочно сверкнул глазами, добравшись ладонью до его ширинки.       — О-о, ничуть не меньше.       Его ладонь сжалась, и лава захлестнула с головой.       Не помня себя, Шклярский метался на диване. Каждая клеточка пылала, каждый выдох вырастал в протяжный стон. Тело изгибалось в такт движениям ласкающей руки, само собой, словно танцуя в языках пламени. Сладчайшая, невозможная пытка. Огонь горел под кожей, горел на искусанных в экстазе губах, цвел алым цветом на вечно бледных щеках. Перед закрытыми глазами тоже плясали огни, и вихрь всепобеждающего пламени бушевал внизу, рождаясь под властной рукой, дарившей ласки прямо сквозь плотную, тесную ткань… Это хотелось прекратить — и продлить навечно. Мир взрывался, рассыпался в пепел и тут же возрождался, чтобы снова вспыхнуть от очередного прикосновения. Раскаленная лава затопила сознание, разум и чувства тонули в ней, оставляя лишь несущийся по венам огонь.       Огонь…       Прикосновение вдруг исчезло, оставив полыхать возбуждение.       Эдмунд распахнул глаза. Его басист возвышался над ним, стоя на диване на коленях. Его глаза жадно сверкали, светлые волосы спутанными прядями падали на лицо, а в руке багровыми бликами поблескивал бокал…       — Ну, Марат… — простонал Шклярский, чуть не теряя сознание от жгучей тесноты в джинсах.       Тот лишь расплылся в игривой ухмылке.       — Ну что, Эд, — поинтересовался с дьявольским лукавством, — нет больше вопросов, зачем мы открывали вино?       Завороженный, Эдмунд смотрел, как его партнер подносил бокал ко рту, как медленно, слегка картинно отпивал глоток… как эротично облизнул он губы и, хитро подмигнув, приглашающе повел бокалом в его сторону.       — Хочешь?       Шклярский сделал рывок быстрее, чем он успел опомниться. В мгновение ока Марат оказался распластан по дивану, а бокал непостижимым образом очутился в пальцах нависшего над ним Эда. Светловолосый музыкант лукаво рассмеялся, метнув взгляд на каким-то чудом не разлившую ни капли вина руку партнера. Но этот смех быстро превратился в стон, когда тонкие пальцы другой руки, требовательно, но ласково проникли ему под рубашку… вычертили путаный узор по горячей коже от пупка вниз, впитывая дрожь распаленного тела… рванули молнию на джинсах и наощупь расправились с ремнем…       — Хочу, — коварно улыбнулся Эдмунд, принимая игру. — Но совсем не вина…       Его ладонь скользнула в расстегнутые джинсы, и Марат содрогнулся всем телом, ловя ртом воздух. Каре-зеленые глаза засверкали, любуясь этим зрелищем. Все же сделав быстрый глоток, Эд нетвердой рукой отставил бокал и нетерпеливо потянулся за поцелуем, буквально падая на любимого, и зная, что и тот уже больше не в силах ждать. ***       — И ты еще говоришь, что ты старый, — спустя какое-то время выдохнул ему в плечо взмокший, растрепанный Марат.       Эдмунд обхватил лохматую светлую голову руками, повернул к себе.       — Конечно, — с улыбкой шепнул он, смотря в голубые глаза, — я вообще не думал, что доживу до таких лет…       Он хотел сказать еще многое. Например, о том, что не верит своему счастью. Что до сих пор не может поверить, что все это происходит с ним. Что никогда, даже в юности, не умел любить вот так, отчаянно, до крика и дрожи. Заводиться с пол-оборота, с одного прикосновения… Что никогда никого не хотел так, как его. Что в жизни не был так счастлив, как с ним…       — Марат…       Он еще многое мог сказать, но блондин оборвал его, заткнув рот поцелуем.       Старый диван протяжно заскрипел от новых движений двух сплетающихся на нем тел. Голубые глаза встретились с каре-зелеными, взгляды говорили лучше любых слов. Притянув фронтмена к себе, басист нежно провел ладонями вверх по его бедрам, прося развести их шире, и Эдмунд послушался, прижался всем телом к любимому, обвивая руками его шею.       Впереди была целая ночь.