Быть

Знаете, молодой человек, с вашей стороны невероятно глупо отправлять свою душу путешествовать по варпу в одиночку и без защиты. Неужели некому было объяснить, что это опасно? Ну, ну, не стоит сразу делать такое грустное лицо. Меня, знаете ли, слезами не проймёшь, если ими пытаются прикрыть собственную глупость. А вы поступили именно что глупо… ну и сколько же вам лет, раз вы позволяете себе так дерзить старшим? Ах, вы только-только перестали быть ребёнком… Тогда, пожалуй, я прощу вам некоторые ваши чрезмерно эмоциональные высказывания – подростки редко контролируют себя, когда хотят отстоять свою точку зрения; им бы только сделать оппоненту побольнее своими словами, которые хлещут, как вода из прорванной трубы. Но это, тем не менее, совершенно не может служить для вас оправданием в моих глазах. Хотите, чтобы вас уважали и обращались как с равным – ведите себя соответственно. Ах, вы не знали! Это, молодой человек, самое страшное, что вы могли сказать, дабы упасть в моих глазах ещё ниже. Незнание наказуемо. Например, сейчас ваше тело пустует, и какая-нибудь проходящая мимо тварь из варпа совершенно спокойно может его занять, а вы останетесь болтаться здесь. Навсегда. И нет, это будет уже… молодой человек, вам определённо меньше лет, чем вы мне сказали. Вы лгали мне – что же, тогда я солгу вам. Что же теперь так отчаянно мотаете головой и плачете? Ну так что, попытаетесь исправиться? Ах, вам десять… Бедный ребёнок. И вы пришли сюда сами? Ну, ну, слезами тут не поможешь, только нос потом зудеть будет, ужасно зудеть изнутри, так что почесать не выйдет. Ох, ну что же всех так тянет уткнуться мне в плащ и поплакать? Неужели я должен быть сиделкой для такого самостоятельного молодого человека с большим будущим? Вот, теперь вы улыбаетесь, и это делает вас совсем милым. И что вы насупились? Это правда. Как и то, что мои, так сказать, коллеги по несчастью – да, это им подходит в качестве определения – присматривают, чтобы никто не обидел такого замечательного и наверняка отважного ребёнка. Конечно, отважного. Хотя легко быть отважным, пребывая в неведении; а попробуйте быть храбрецом, когда всё известно, предопределено, когда ничем хорошим оно не кончится, и ты это знаешь, и твой друг знает, твой прекрасный и самый лучший друг, но он-то хотя бы надеется, что всё – ошибка, а ты – знаешь, что ошибается скорее он со своей глупой надеждой, но даришь ему то, в чём он так нуждается, даёшь самое бесценное, что только есть – время. И жизнь, но это уже, я бы сказал, был довесок к основному. Что, интересно? Я так и думал. Не так уж и много для такого, как я, стоит заинтересовать кого-нибудь своими историями. Я, молодой человек, отчаянно хочу быть все эти годы. Просто быть. А, вам не понять, вы молоды и полны сил… Что? Тоже хотите быть – но вы хотите быть кем-то, а это уже совсем другое дело. Простите? «Дрова для Астрономикона»? Ерунда какая. У вас хороший потенциал для поступления в библиарии – если вдруг вас заинтересует такая стезя; но нет так нет, я не буду настаивать. Всё-таки выбор должны делать вы сами. Подождите, я не совсем понимаю – кто, почему и зачем. А, так вы на Чёрном Корабле Инквизиции? Слышал, слышал. Даже видел – в варпе чего только не увидишь, если знать, как смотреть и на что обращать внимание. [Да, конечно, мы проводим эту заблудшую душу, не о чем говорить, вы делаете для нас больше, а потому нашим благодарностям несть числа.] Ну вот, вы вернулись. Зачем? Ах, там скучно… А здесь вам что, весело? Смешной вы, в самом деле. Даже не знаю, что делать с вами, таким любопытным. Понимаете, у меня никогда не было – а нет, обманываю, было, было, ещё как было, и не один раз, так что теоретически я смогу рассказать вам сказку на ночь. Занимался я таким для детей. Точнее, для одного ребёнка. Знаете ли вы его? Да… думаю, что знаете. Определённо должны были слышать, потому что он вырос очень известным человеком. Ну уж! Подсказок я вам не дам, поскольку отточенный и холодный ум вам будет подспорьем при обучении. Думайте сами – и кто тот ребёнок, и кто мой друг, и кто я сам. О моих коллегах и собратьях по несчастью я не буду говорить, поскольку я давал им слово, что не стану рассказывать о них. Но если вы догадаетесь сами – это будет совершенно другой разговор. Не со мной. Нет, не со мной, а с кем-то из них, кто будет провожать вас обратно до тела, пока вы не научитесь делать это сами. Я ведь правильно понимаю, что это второй либо третий раз, когда вы оказываетесь в Эмпиреях вообще? О, это просто: Эмпиреи, как и Имматериум – одно из слов для обозначения варпа. Запоминайте, конечно. Вижу по вашей хитрой улыбке, уже что-то задумали. А, удивить своих надзирателей? Да, может получиться неплохо, если вы всё сделаете правильно. Ну же, молодой человек, выше нос, не огорчайтесь, что ваш визит сегодня так краток. Просто научитесь подбирать время, мой вам совет. Нет, не как псайкер псайкеру, что за глупость, в самом деле… Я говорю вам это просто как очень занятой человек, которому действительно пришлось научиться крайне рационально пользоваться собственным временем, чтобы успеть как можно больше сделать за день – и при этом не протянуть ноги от истощения как физического, так и психического. Отдых действительно необходим, равно как и питьё, и еда. Другое дело, что мою работу за меня никто бы не стал… Это очень приятно слышать, молодой человек, что вы бы стали, но вас тогда и на свете-то не было. Но, конечно, я был бы рад такому маленькому помощнику, который добровольно занялся бы моими делами, пока я восстанавливаю силы. Жаль, что этого никогда не будет. Ну, вас проводить немного? Уже не нужно? Почему? Ах, ушли… Надо же, вас решили не будить. Наверное, вы отчаянный сорванец, раз вас так рады видеть спокойно спящим ангелочком. Или это был просто ночной обход? Что это такое, спрашиваете… Это когда ночью неспящие взрослые обходят все помещения – или здание, или крепость, тут уж зависит от места, где он проводится – и смотрят, чтобы всё было в порядке, что все спят, никто никуда не убежал, чужаки не проникли, замки не взломаны, данные не украдены, в общем, всё на вверенном объекте тихо и мирно. Как и положено по ночам. А на корабле есть хронометры, которые показывают время, и разбивка на день и ночь, потому что не может человек без смены дня и ночи. Даже если они будут условными, всё равно это нужно. Таковы ритмы нашего тела. [Вы ведь знаете, что он вернётся?] Знаете, это уже не смешно. Вам стоило бы научиться защищаться, а не просто бродить бледной тенью в поисках меня. Вижу, вы улыбаетесь. Что я сказал такого смешного? Ну, радует, что вы ещё адекватно оцениваете происходящее. Вас там чему-нибудь учат? И чего вы так растерялись, в самом деле, я же не спрашиваю что-то из ряда вон. Или вы настолько непослушный, что в наказание заперты в самой тёмной и холодной комнате? Нет? Что же, очень рад. Очень рад, что ошибся в этом. Простите? Рассказать что-нибудь? А зачем? Потому что все старики любят рассказывать, как раньше было лучше, а ещё поучать молодёжь? Ну, как видите, поучать я вас уже не поучаю – хотя, может, это я один так думаю, а для вас всё ровно наоборот. «Рассказать, рассказать!..» Что я вам, дедушка или бабка-сказочница – рассказывать? Ну, так и быть, раз вы так вежливо меня просите… А время у вас есть? Конечно, в варпе оно течёт как хочет и как ему вздумается, но на корабле оно весьма и весьма определённое. Ну что же, хорошо, если вы попросили вас не беспокоить. А по какой причине? Ах, побыть одному… Понимаю. Иногда это действительно стоит много больше, чем время. Садитесь поудобнее, мой юный слушатель. Я буду вам рассказывать о прошлом, а вы будете слушать и угадывать, если до сих пор у вас не появилось никаких догадок. И не перебивайте, пожалуйста. [Сколько лет вы ждали, чтобы поделиться своей болью и своим отчаянием?] …Я всегда был со своим другом, когда ему это было необходимо. Когда он просил об этом и когда молчал – за годы я научился читать в его сердце, а потому мог достаточно точно определять, насколько я нужен ему прямо сейчас. Иногда, правда, ради этого приходилось бросать свои дела, но для меня много раньше он делал то же самое, и даже, я бы сказал, больше. И он постоянно пытался как-то компенсировать потраченное на него время. Стал чаще говорить: «Не надо постоянно быть со мной… старый друг. Я справлюсь». Я же отмахивался – справиться-то он справится, такой уж он есть, но без меня ему будет тяжелее в психологическом отношении. Потом это изменилось. Как и всё, что было когда-то для нас привычным и родным. Но что поделать, на месте стоять бесполезно, нужно бежать со всех ног – и даже не для того, чтобы успеть за прогрессом. …Сколько же лет мы знали друг друга? Интересно, можно ли сосчитать эти годы, которые уже давно осыпались – не листвой, но прахом, сухим, седым, как пепел, мелким, как песок. Нельзя, наверное. Да и кому это надо, в самом деле. Мы знали друг друга, мы привыкли друг к другу, мы даже любили друг друга – очень и очень давно, когда это можно было обставлять как игру, забаву. Но кто мог бы измерить тупую боль от осознания, что мы играем в странные и чуждые нам вещи, которые могли прорасти в сердцах, чтобы потом раскрыться цветами зла? Хотя мы всегда любили – такие мы были, такие мы есть. И как-то незаметно мы срослись душами. Куда он – туда и я, и наоборот. И никак иначе. Постоянно быть на связи, всегда интересоваться, что чувствует другой, что только что произошло, как жизнь, дела… Мы задавали вопросы и слушали ответы. И строили свои воздушные замки. Развлекались и запоминали, учились, обсуждали пассий друг друга и приходили к выводу, что все они – пусты, ничего не стоят. А стоившие того не для нас. Мы для них слишком человеки. И потому мы не стоили их внимания, но нас это если и огорчало, то только после того, как уровень спирта в крови достигал того уровня, когда пьяные откровения воспринимаются как божественные. …Это не были ни сложным, ни простым: если задать изначальные параметры верно, то любая задача решается быстро. А он знал, что ему необходимо сделать в этом разодранном на лоскуты мире; мире, который он знал совсем другим – как и я, его верный друг, его тень, его утешитель во всех печалях, его… продолжать можно долго, на самом деле. Да, я вижу, что вы уже догадываетесь, кто я – и кто мой друг. Но прошу вас, не перебивайте и не называйте имён. Так вот, постепенно – для меня это всё тянулось, словно небольшая вечность, но исключительно из-за проблем, возникающих по мере расширения границ – он достиг части своей цели. Первый этап. Подготовительный. И занялся подготовкой к следующему. Потому что всегда нужно иметь множество полезных и готовых к использованию предметов, если планы слишком сильно столкнутся с реальностью. Но пока обходилось, и это не могло меня не радовать. Всё же одной заботой меньше. …Знаешь эту боль, когда ты теряешь что-то важное? Бесценное для тебя, и этого ты не вернёшь, потому что оно исчезло, ушло так далеко, как только возможно? Да, вижу, что знаешь; но ты знаешь её со стороны потерявшегося – и как потерявший. А я говорю о его великой потере, которая отравляла ему сердце и душу, которая потом обернулась таким ураганом, что было чудом уцелеть хоть чему-то в разверзшемся аду; но тогда этот взмах крыльев бабочки остался незамеченным – в оплакивании его бесценных сокровищ, которым он никогда не желал зла, что бы кто из них ни видел и ни говорил. Никто не видел его настолько горьких слёз ни до этого, ни после; разве что тот человек, который был его другой тенью, связанной с теми аспектами жизни, где от меня действительно было мало проку. Но мой друг плакал и никак не мог остановиться; я чувствовал его боль, я хотел бы его утешить, но ему бы это не помогло – а потому я молча приносил носовые платки и старался надолго не покидать его; и постепенно он взял себя в руки. Постепенно? О, для меня субъективно это длилось века… Века боли. И когда он засмеялся, моё сердце дрогнуло: вдруг от горя его острый ум стал мутнеть и портиться; но слёзы тогда ещё не высохли, и он повернулся ко мне, заплаканный, но с улыбкой надежды и облегчения, и сказал, что он слышит их, своих детей, и что мы сможем найти их. Но нужно торопиться, говорил я, нужно создать идеальное оружие – или близкое к тому, чтобы его замыслы не потерпели крах. Он рассеянно соглашался, потому что, я видел, его мысли были заняты чем-то далёким; потом он говорил мне по секрету, что болтает с одним из них, и что он так рад, что слышит его, что может узнать, как поживает его дитя, обсудить с ним всё на свете – и оставив на меня работу с тьмой, которая только и ждала момента, чтобы приподнять голову и попытаться вырваться из тех оков, что он ковал для неё; он вёл человечество за мечтой, имея возможности и силы для её воплощения, а я поддерживал его начинания, не давал им пойти трещинами из-за ерунды. Впрочем, на то и был расчёт, так мы когда-то и условились, когда только-только начали создавать то, что после выросло в гораздо бóльшее чудо, чем мы смели рассчитывать. А уж мечтать мы умели всегда. …Если я раньше и сидел с маленькими детьми, то как-то благополучно об этом забыл. Не потому, что за давностью лет воспоминания наслаиваются друг на друга, погребая более ранние, не потому, что человеческая память склонна удерживать важное и ерунду пополам с горестями и печалями, а не счастливые события, а потому, что такова была моя плата за жизнь, которой меня, пользуясь фразой из одной древней книги, «привили». Когда я в первый раз приближался к пропасти и заглядывал в бездну, которая ждёт нас всех, чтобы поставить точку и провести черту, подвести окончательный итог и взвесить нас на весах, дабы вынести приговор по делам нашим – только бы не найти слишком лёгким или тяжёлым, вот что пугает – мой друг щедро отдал мне часть своих бессчётных годов, не требуя взамен ничего. Только бы я жил и был рядом. Потому что где такого друга ещё отыщешь? И со временем я начал понимать, что за мою долгую жизнь я всё же расплачиваюсь – капля за каплей; но он улыбался и заверял меня, что отыщет мою утрату, сохранит её и подарит, когда я стану нуждаться в ней; и меня это успокаивало – до следующего взгляда в бездну. Так что по-своему я и переживал новый опыт, и вспоминал давно утраченное. Я читал мальчику сказки по вечерам – чудесные волшебные сказки, которые он слушал с открытым ртом, и после них, пока он не стал слишком тяжёлым для моих рук, обязательно просился мне на руки, обнимал меня за шею и клал свою голову на плечо. А потом приходил мой единственный друг на все времена и забирал одного из своих потерянных сыновей – первого из найденных, и постоянно обеспокоенно спрашивал меня одними глазами: не тяжело, скажи же, не в тяжесть тебе эти хлопоты и этот ребёнок, который так остро нуждается в ласке и любви, как и все мы, выдержит ли твоё хрупкое тело ещё один вечер, – и я отвечал ему улыбкой, спрятанной в тенях, что для меня это – ничто, по сравнению с тем, что он делает для всех людей, что есть и будут, и нет мне радости большей, чем идти рядом и делить с ним хлопоты. Иногда утомительные, что есть, то есть, но я никогда не повышал голос на этого непоседу, наводившего мне хаос в только что разобранных бумагах; он ведь потом честно пытался вернуть всё на место, помогал изо всех сил, пока я всё-таки не шугал его гулять; разрушений от его деятельности могло быть больше, чем пользы, а потому пусть лучше бегает по садам – там не моя забота, я там лишь сочувственно качал головой и говорил, что обязательно передам все жалобы. И, конечно же, не передавал – я ещё помнил, как мы сами развлекались беготнёй по ухоженным газонам и клумбам. Пусть радуется жизни, пока это возможно. Пусть будет счастлив, пока его отец занят поисками – и построением дивного нового мира, где всё будет иначе. …Они были разными. Разные миры, разные условия, разные воспитания, всё разное, всё отличное, кроме одного – происхождения. И если бы это могло на самом деле преодолеть пропасти между ними, между братьями, а более того – между ними и их отцом! Иногда мосты наводились, но чаще всего пропасти обращались в бездны: пустые, усеянные на дне шипами, терниями и костями любого, кто срывался туда. Нельзя сказать, что они не пытались найти друг к другу подход, не пытались понять друг друга и стать хотя бы друзьями – но я не буду говорить тебе, в каких случаях это было обречено на неудачу. Сам узнаешь, когда будешь учить историю, если, конечно, это находится в открытом доступе. Может, даже сможешь понять, что именно они делали не так – каждый из них, гордых и прекрасных, самые лучшие из творений, которые царили в сердце моего друга безраздельно – даже когда они отвернулись от него, продали свои души, испортили и осквернили всё, чего он так долго добивался, к чему готовился годы и века, он продолжал любить их и надеяться, что всё исправится. А я говорил ему, что психология очень важна. Но нет, подавать со мной документы на психолога он не стал. А ведь как всё могло быть проще, не приходись мне пытаться докричаться до него, ослеплённого перспективами и удачами, чтобы донести такую простую мысль: удели им хоть немного внимания, попытайся понять, почему они поступают так, а не иначе, прими их такими, какие они есть, ищи компромиссы – но не отгораживайся от них глобальными планами и тайнами, в которых нет места им, твоим сыновьям, потому что ты боишься доверить им такие хрупкие вещи, не хочешь разделить с ними триумфа – и со мной тоже. …Я улыбался, но это было лишь маской, потому что в душе я оплакивал каждого псайкера, что будет рождён после Никеи, оплакивал весь легион, что теперь оказался по ту сторону закона: храбрый, мужественный и мудрый, старавшийся быть бóльшими людьми, чем все остальные, и делавший всё ради торжества знания; но изменить было уже ничего нельзя, только самому втайне выковать оружие, которым можно будет если не угрожать прямо, то осторожно подправлять уходящие в сторону ростки… Да, так я задумался об окончательном оформлении того, что вы сейчас с таким ужасом в глазах называете. Части этого, если быть точным, поскольку буря уже приближалась и была готова разразиться во всём своём ужасающем великолепии; я не чувствовал близящегося урагана, рвущего паруса, но тревога за будущее, которое так хотел создать мой друг, заставляла меня делать множество шагов в попытке залатать дыры уже начинающего разваливаться корабля. …Нет, он никогда не был для меня чудовищем. Даже после того, что рассказывали беженцы. И те, кто предпочёл верность падению; их слова не меняли моего личного отношения. Я провёл для себя черту: с одной её стороны теперь было чудовище, которое набирало силы, впиваясь в беззащитный мир, харизматичное и великолепное, готовящееся к решающему удару, архиеретик и предатель, как его станут называть, а с другой – тот ребёнок, которого я помогал воспитывать, который рос на моих глазах, которого я загонял вечерами в постель, чтобы он не стоял зазря у окна в ожидании отца, ребёнок, который был рад своим братьям и хотел быть каждому из них другом, хотя поступал не всегда верно после того, как ему вручили бразды правления. Но за свои ошибки он нёс ответственность сам, а потому не стоит его упрекать. Даже лучшие из лучших могут оступиться. …Ничего я не мог ему дать, кроме времени. Капли времени, чтобы совершить чудо – но не то, на которое он надеялся в дальнем уголке своей души. С некоторых дорог возврата не бывает, и потому будьте предельно аккуратны, выбирая их. И я отдал ему всё, что у меня было, всё, что я имел, всё, что давно потеряло для меня ценность – зная, что я никогда не оправлюсь, что мои силы – лишь капля по сравнению с его; но разве не для того нужны друзья, чтобы поддерживать нас, щёлкать по носу и насмехаться до тех пор, пока под ногами не будет гореть земля – и тогда они встанут вместе с нами в тяжёлые времена, и мы пройдём через всё, что принесут нам ветер и судьба. Вместе. …Умирать не так уж и страшно. Я умирал счастливым, потому что моя жертва оказалась нужной. Она не была бессмысленной, и это было моим единственным утешением, когда эта голодная бездна забвения позвала меня к себе, когда я рассыпался в прах, едва поднявшись… …Эмпиреи не зря называют Океаном Душ, или же Великим Океаном. Здесь всегда есть с кем поболтать и от кого убегать, с кем сразиться, а с кем и поговорить – как с равным, как со старым знакомым, как с врагом или кем-то, не вызывающим доверия; болтовня, знаете ли, не обязывает к знакомству – мало ли, с кем пересечёшься здесь. И потому сначала я не сильно удивился, столкнувшись с группой моих будущих коллег, как я вам их рекомендовал. Но они так отличались от всех душ, что я приложил определённые усилия, чтобы вырвать их из заточения, в которое они по случайности угодили – или же по чьему-то умыслу. Я не могу этого сказать, поскольку сам не знаю; они же то ли тоже не владеют информацией, то ли не хотят говорить об этом. Ну, да и ладно, я не настаиваю. Но они и правда замечательные. Я столько нового узнал от них о происходящем у живых – снаружи-то поля Геллера многого не увидеть, так, тени путешествующих сквозь варп. Интересные и привлекающие к себе внимание – все мы хотим ощутить хоть немного тепла, которого мы лишены навечно… [Мы не отвлечём вас? Скоро одиночество тела закончится, за ним придут, а потому вашему гостю лучше вернуться. Да и регион там не самый приятный, потому лучше поторопиться.] Благодарю. Ну что, довольны? Вижу, что довольны; не так уж и часто можно услышать от стариков вроде меня что-нибудь интересное. Ну, ну, что вы так бурно возражаете, я ведь… ну хорошо, я не такой, как все старики, так и быть, соглашусь с вами, молодой человек. Но всё же мои коллеги правы – скоро вы приблизитесь к варп-штормам, а там постоянно шныряют голодные твари, которые никогда не прочь закусить чей-нибудь бездумной и неосторожной душой, а потом забраться в брошенное ей тело – помнится, для закрепления нужны врата крови, или я неверно вспомнил? А, вы тоже не знаете. Что же, оставим этот вопрос открытым. Спросим кого-нибудь при встрече, чтобы удовлетворить наше общее любопытство. Идите, молодой человек. Вас проводят – и даже за руку, оберегая от всех опасностей, которыми полон до краёв этот тлеющий мир, похожий на пепелище и побережье после урагана. *** В Эмпиреях возможно многое, если иметь достаточно сильную волю, чтобы вертеть окружающим безумием как угодно, создавая что-то новое буквально из ничего. Потерянные души оправляли свои иллюзорные одежды. Собираться вместе было для них даже больше, чем насущной необходимостью – самой их сутью, без которой они бы не смогли жить в сумасшедшем круговороте Океана Душ. И потому они постоянно собирались вместе, поправляли свой внешний вид по воспоминаниям, помогали всем, кому могли, внимательно слушали и записывали рассказы каждого встречного, провожали бороздящие варп корабли Империума, стараясь осторожно направить их верно во времени и вместе с тем не вызвать подозрений у навигаторов, и творили чудеса. Слишком далёкие от возможностей оставшихся в живых космодесантников из Тысячи Сынов, но совершенно недоступные для них, слишком уж живых, чудеса. Возможно, их примарх сумел бы повторить ворожбу всего коллектива утерянного в полном составе Ордо Хронос. Если бы захотел, во-первых, и если бы он имел о ней хоть какое-нибудь представление, это во-вторых. Хотя в своих башнях, как говорили, они были властны надо всем. Души Ордо Хронос переглядывались и прятали улыбки, переминались с ноги на ногу на чёрно-белых квадратах, созданных волей спасшей их из плена души, и ждали своего спасителя, чтобы узнать, что будет дальше, не будут ли они ему нужны здесь и сейчас, как с тем маленьким псайкером, взявшим в привычку выбираться из тела и бродить по Имматериуму в одиночестве и без защиты. А пока тянулось ожидание, они тихо веселились и проверяли свою память, рассказывая что-нибудь наизусть – и немедленно перебивая друг друга смешками. Их, конечно же, мягко пожурили за безудержное веселье и отпустили – парадоксы со временем никуда не делись, а быть эхом сообщений астропатов, которые ловились в Материуме и могли как зажечь надежду в безнадёжной ситуации, так и низвергнуть в трясину отчаяния, тоже было нужно. И когда они разлетелись, эти жизнерадостные бабочки, чтобы продолжать служить человечеству даже после исчезновения и возможной гибели, рассказчик отправился к бушующим вокруг Терры варп-штормам. Чтобы пройти мимо них, следуя за светом Астрономикона, и по привычке покачать головой, смотря на безумные выверты течений варпа и носящихся в них демонов, только и ждущих своего часа для прорыва в святая святых. Чтобы проскользнуть к пробитой в защите Дворца дыре, а через неё – дальше, в самые далёкие комнаты, где теперь не ступают ноги людей. Где есть место только призракам и верной страже. И потянуться к старому другу, навсегда прикованному к одному месту ради блага людей, и обнять его, и поприветствовать. И услышать спокойное, несмотря ни на что: — Давно не виделись, Малкадор, — от живущего вопреки всему Императора Человечества.