Ангел, породивший чудовище

Чезаре унаследовал от отца герб с красным быком и бычье же здоровье. Всю свою жизнь юноша болел крайне редко. Но последние несколько недель он чувствовал себя больным, хотя никакая чахотка не закралась в его легкие, никакая чума не изуродовала тело бубонами, и даже банальный кашель не терзал горло. Его терзало нечто другое. Рядом с Лукрецией невозможно дышать от разрывающей изнутри нежности. Рядом с ней всегда жарко и душно, и как-то сладко-тревожно, и болезненно, и сотни желаний лезут в разгоряченную голову — от невинных (обнять ее, положить голову ей на колени, зарыться рукой в ее волосы — вполне невинно, если забыть, что он в эти минуты он будет думать о ней как о женщине, а не как о сестре) до развратных настолько, что хочется со стыдом спрятать от нее свои бесстыжие глаза, не осквернять ее всем этим... Когда она рядом, он чувствует себя стрелкой компаса, а она — его собственный север. Едва он заходит в комнату, как сразу же находит глазами ее, словно весь мир — огромная картина, выстроенная по принципу золотого сечения, а она — ее центральная точка. Центральная точка его вселенной. Быть стрелкой компаса немного больно: каждую минуту он весь тянется к ней всеми напряженными мускулами, каждой жилой, каждой артерией; когда она рядом, он как натянутая струна, чутко реагирующая на каждое касание нежных рук. Интересно, задумывался ли кто-то, как чувствует себя струна, когда по ней ударяют? Чезаре знает, как. Это когда каждая жилка твоего тела вздрагивает и горит и тянется к ней — говорить с ней, видеть ее, смешить, целовать! — и тебя пробирает дрожью до самых кончиков пальцев, и все внутри сжимается, а потом разрастается, делается таким огромным и сильным, что грудная клетка, кажется, вот-вот лопнет под внутренним напором. Что это? Это чувство к ней, любовь, больная и сильная, словно зверь или сильнейшая лихорадка, рвется наружу. И терзает, жжет изнутри мыслями, словно клеймами. Поймать ее ладонь и нежно прижаться губами к пальцам, как он делал тысячи раз. Согреть горячим дыханием аккуратные костяшки, раскрыть ее ладонь, как цветок, и зарыться носом в перекрестье нежных линий, которым хироманты приписывают судьбоносное значение, и потеряться в запахе, похожим на запах диких яблок. Поцелуями проложить себе путь по тонкой белой руке до внутренней стороны локтя — и выше, выше, к точеным молочным плечам, к белоснежной шейке, словно выточенной из мрамора, потому что не может быть у живого человека столь совершенного тела; горячими поцелуями убедиться в ее реальности, удостовериться, что это не мрамор — горячая, нежная, гладкая кожа... Остановись!.. Чезаре действительно хватало силы воли остановить свое тело. Сжимать ее в объятиях — но не прижимать к себе, как возлюбленную. Целовать — но не касаться губ. Сжимать ее руки — но не зажимать над головой, терзая поцелуями обольстительный розовый рот, который, должно быть, Сатана создал специально для того, чтобы искушать его капризным изгибом верхней губы и влажным розовым блеском... Чезаре мог остановить свое тело, свои жадные руки, губы и даже глаза (не вводи себя в искушение, Борджиа, не смотри на ее плечи, не смотри, не-смот-ри, боже, за что мне довелось возмужать в период, когда в моду вошли настолько смелые декольте, хотя она и в средневековых балахонах была бы соблазнительнее Агнессы Сорель), но мысли оставались вне его власти. Завладеть ее языком (интересно, осознает ли она сама, сколько соблазна в том, как она облизывает губы?), терзать ее долгими, жаркими поцелуями, чтобы у обоих закончился воздух, и пришлось в горячке оторваться друг от друга, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться; яркими поцелуями-укусами разметить ее шею, плечи, грудь, все ее тело, пускай кричат алым пожаром: моя!.. Увидеть ее нагую... Задохнуться от нежности и восхищения... Захлебнуться горячим желанием... Чезаре никогда не видел сестру обнаженной, только в раннем детстве, когда она еще была пухлой малышкой и, конечно, только у душевнобольного могла бы вызвать влечение, но сейчас под пышными оборками платья угадывалось хрупкое, почти мальчишеское тело, словно выточенное из слоновой кости. С идеальными плечами, с маленькой аккуратной грудью, с кожей белой и гладкой, как наваждение... Чезаре пошатнулся, хватаясь за стену. Голова пылала огнем, мутный взгляд блуждал по коридору, ни на чем не останавливаясь, дыхание сделалось прерывистым и трудным, чувственные, развратные картинки плыли перед глазами, словно в густом тумане. Ее запрокинутая голова, ее покорно приоткрытый рот и дрожащие полуопущенные ресницы, ее нагая грудь, тонкие руки над головой, скрещенные в запястьях, он знал, что с легкостью может удержать их одной рукой... Юноша судорожно сглотнул и со жгучей ненавистью вцепился пальцами себе в руку чуть ниже локтя, где плоть особенно нежна и мягка, и щипки особенно болезненны. За эти недели он уже изучил, как можно сделать себе всего больнее, где он наиболее уязвим, потому что сладкому наваждению с запахом тела его сестры всегда приходила на смену реальность. Любовь к ней сменялась ненавистью... к себе. И от нее тоже все плыло перед глазами, словно чья-то жестокая рука стискивала сердце, и тяжело становилось дышать. Чезаре хотелось обессиленно сползти на землю и обхватить колени руками, больными глазами глядя куда-то в пространство, но здесь, в коридоре, его могли увидеть... «В молельню, — хриплым даже в мыслях голосом приказал себе кардинал. — Остыть». В молельне всегда было холодно, а сейчас, поздним вечером, еще и темно, лишь зыбкий лунный свет из высоких окон кое-как рассеивал густую мглу. Чезаре не стал зажигать свечи: грешник и должен быть в темноте. А Лукреция... Ее имя заставило его сладко замереть на мгновение. Лукреция — это абсолютный свет, и он не имеет права дотрагиваться до нее своими грязными лапами, пачкать ее своими грешными мыслями. Чезаре ненавидел себя за это, за то, что не может изгнать их из своей пылающей головы. За то, что не может быть ей истинным братом, которому даже в голову не придет то, что терзает его ежеминутно. Нет, он не брат ей, он — лжец, оборотень, чудовище, которое вот-вот сорвется с цепи, а рядом с ним — прекрасный ангел; но если в сказаниях ангелы превращают чудищ в людей, то в этом случае ангел сам породил чудовище. Нежной улыбкой и ласковым смехом, искристым солнцем волос, мягким мелодичным голосом и нежными движениями — из всего этого, светлого, яркого, чистого, родился он — черный до донышка сердца и грязный, как вшивый пес. Чезаре беззвучно содрогнулся, тяжело опираясь руками на алтарь. Над головой нависал крест, зловеще поблескивая в лунном свете, и осунувшееся лицо Христа смотрело на него с немым укором. Юноше на миг остро захотелось швырнуть крест о стену со всей силы, и в то же мгновение его дернуло отвращением к себе от этой мысли. Она не виновата, конечно, как она может быть виновата? Невинная девушка, почти ребенок, любящая его чистой и светлой любовью... Нет ее вины в том, что он всегда был нездорово к ней привязан; в том, что он хочет забрать ее себе, примотать цепями и не отпускать никогда больше; в том, что он тихой и лютой ненавистью ненавидит всех мужчин (и иногда женщин), что появляются рядом с ней; в том, что он охотно вырезал бы собственное сердце и подал ей на золотом блюде, если бы она пожелала; в том, что он желает ее... в том, что он любит ее, черт возьми! Такую любовь могли бы воспеть в балладах, будь она направлена на кого-то другого... Юноша с горечью улыбнулся. Согласится ли всю жизнь жить при свете единственной свечки тот, кто наслаждался солнечным светом? Он уже не раз хлестал себя в наказание за грешные мысли. Каждый раз, когда просыпался после эротического сна, где зарывался в золотистые волосы и жарко целовал точеное тело. Или за тот случай, когда он проходил мимо приоткрытой двери в ее спальню и не смог оторвать взгляд от обнаженной спины. Или когда, щекоча ее, расцеловал плечи, а потом несколько часов не мог стряхнуть жаркое чувственное наваждение... Рубашка и дублет упали на пол. Плеть легко легла в руку. Пожалуй, Микелетто гордился бы им: с того случая в пыточной его мастерство немало продвинулось вперед. Только вот объект тренировок был специфичный... зато всегда под рукой. Кардинал криво ухмыльнулся, занося руку для первого удара. Гнусная тварь. Змея-плеть ужалила больно и сильно, оставляя кровавую полосу; Чезаре дернулся, закусывая губы, глаза его потемнели, но из горла не вырвалось ни звука. Распутник. Снова взвилась — и опустилась плеть, новый след — поверх едва заживших старых... Чезаре тяжело выдохнул. Не представляй, как коснулась бы она этих следов... Не представляй! Он ударил себя сильнее. И еще раз, еще, еще — сильнее! Грязный грешник. Похотливое животное, посмевшее покуситься на святое, на дивного ангела, неизвестно за какие заслуги посланного ему Небом. Пальцы судорожно сжимались на рукоятке. Не поддаться соблазну, не выпустить плеть, не закончить экзекуцию. Нельзя. Ты будешь бить себя, пока кровавый жар на твоей спине не выжжет из головы грешные мысли... Юноша хрипло придушенно вскрикнул от нового удара, но тут же по искривленным болью губам скользнула горькая улыбка. Он знал, что это невозможно. Он всегда будет думать о ней, что бы ни случилось, она будет в его сердце и разуме — горячим наваждением, нежной мечтой, заботливой сестрой, ангелом, любовью... Может, за это он себя и наказывает? Удар! «Ты хоть представляешь, что она скажет, если узнает?!» А еще — как посмотрит... С каким отвращением оттолкнет от себя, каким звонким, срывающимся голосом прикажет никогда больше не появляться с ней рядом, и каким омерзением и ужасом будут блестеть ее глаза... Представляешь?! Удар! Кровь защекотала кожу, скользя вниз по спине. Чезаре судорожно закусил губы, чтобы не кричать, и почувствовал во рту ее медный привкус. Представь получше, потому что этого, видимо, недостаточно! Картинки болезненно-остро вспыхивали в голове: ужас в ее глазах (удар!), изумленно приоткрытые, а затем искривившиеся отвращением губы (удар!), ее рука, отталкивающая его прочь (удар!), слезы, звучащие в ее голосе «как ты мог, я же твоя сестра!» (удар!), торопливое движение — прикрыть нагие плечи от его похотливых взглядов (удар, удар, удар!). И сколько угодно можешь вымаливать прощение, клясться, что никогда не дотронешься до нее против ее воли, что по-прежнему за нее и умрешь, и убьешь, что любишь ее по-прежнему, просто теперь немножечко иначе, немножечко слишком сильно... Все будет тщетно. Она прикажет тебе убираться и скажет, что ненавидит тебя... И будет права, черт возьми! (Сильнее!!!) Хриплый прерывистый вскрик, и Чезаре выронил плетку. Тяжело дыша, рухнул на четвереньки, холодный мрамор обжег разгоряченные ладони. Окровавленная спина горела, тело почти его не слушалось. Переборщил. Так распалил себя отчаянными мыслями, что теперь черт его знает, как добираться до покоев... Беззвучно вздрагивая, юноша повалился на бок. Неожиданно осмысленный, тяжелый взгляд вперился в темноту. Он все еще ненавидел себя, чувство это жило в груди, как огромный тяжелый шар, готовый лопнуть и разлиться обжигающей гнилью, но теперь хотя бы не жгли столь невыносимо порочные мысли — в голове было гулко и пусто, и хотелось только одного: раненным зверем забиться под одеяло зализывать раны. И еще, может быть, чтобы ее руки, прохладные и мягкие, ласково погладили истерзанную спину... Чезаре резко мотнул головой, с силой, так, что потемнело в глазах, приложившись виском об пол. «Отставить. Соберись. В покои, — жестко приказал себе кардинал. — Если завтра не встану — скажу, что упал с лестницы и расшиб спину. Раз, два, встал!» Встать получилось лишь с придушенным криком. Еле-еле напялив на себя рубашку и дублет, кардинал поплелся по коридорам. От боли перед глазами все плыло, но светлый нежный силуэт на другом конце коридора он заметил сразу — и мгновенно выпрямился (спина немилосердно «вспыхнула»), раздвигая губы в легкой улыбке. — Чезаре? — она улыбалась, ее глаза казались в темноте не голубыми, а темно-синими, тесный коридорчик сразу же пропах ее духами... Чезаре оперся на стену, постаравшись сделать это как можно небрежнее, будто у него вовсе не отнимаются ноги, совсем нет. — Так поздно, а ты не спишь? — Мне кажется, это я должен говорить тебе это, милая сестренка, — мягко, но слишком хрипловато заметил юноша. — По ночам все хорошие девочки лежат под одеялом и видят сладкие сны. Рассмеявшись, Лукреция легко обняла его за шею, и Чезаре жарко обожгло близостью ее тела. Очень медленно, изо всех сил стараясь не закрыть глаз (иначе он напрочь утонул бы в ней) кардинал мягко положил ладонь на ее предплечье, скрытое платьем. Нагое плечико манило мягким жемчужным сиянием. Он почти чувствовал, как скользит... скользила бы кожа под его губами. — А я хорошая? — робко улыбнулась ему Лукреция. — Ты — мой ангел, — просто ответил Чезаре, целомудренно целуя ее в лоб. Ангел, породивший чудовище.