Соперник

"Life’s gonna suck when you grow up" Dennis Leary Итачи держит в руках мокрый плащ и ругается сквозь зубы. - Что такое? - Ни черта не отстирывается, - Итачи покусывает нижнюю губу, скребет пальцем розовую кайму между красным облаком и черной тканью. - Это символично, не находишь? - Плесни хлорки на пятно, - советует Кисаме. Итачи так и делает, не жалея отбеливателя. - Давай сюда свой шмотье, я его тоже постираю. Пока Кисаме раздевается, Итачи быстро полощет и отжимает свою одежду. Вода течет по его пальцам и запястьям, стекает вниз, и просторные рукава кимоно мокнут. Кисаме скидывает ему свои вещи, гостиничное кимоно безнадежно мало, едва можно запахнуть на груди. Итачи смотрит на него и ухмыляется, а Кисаме под его взглядом запахивается плотнее, будто девчонка. Итачи смеется. Кисаме завязывает пояс, выжимает плащ в четыре руки с Итачи. Теперь и у него все рукава мокрые. - Вывеси на просушку. Мокрый, быстро остывший на ветру плащ, пахнущий водой с тонким оттенком хлорки, хлещет Кисаме по лицу, но он быстро расправляет его на веревках. Балкон выходит на внутренний двор гостиницы, чистый, без всякого хлама. Кисаме ловит свои мокрые брюки, которые Итачи швыряет ему через всю комнату. Выжимает их, и капли падают на ноги. С другого окна, что выходит на улицу, доносится ритмичное «туц-туц-туц» современной музыки. Кисаме зевает, ложится на разобранный футон прямо в промокшем кимоно. Просыпается от недовольного голоса Итачи – красное пятно с белой каймы так и не отстиралось до конца. - А тебе не все равно? - Спрашивает он сквозь сон. - Не все равно. Итачи любит, чтобы все было на уровне. Чтобы одежда была чистой, без всяких пятен. Возможно, он отстирывает какие-то пятна у себя внутри, Кисаме не знает об этом. То, о чем ты не знаешь, тебя не слишком волнует. Кисаме щупает плащ. Он еще влажный, не успел просохнуть, но какой смысл сидеть в номере, когда в городе праздник? - А не совершить ли нам, Итачи-сан, - ухмыляется он, - прогулку по вечернему городу? Итачи-сан не против. - Приятно одеть чистое, - говорит Итачи. У Кисаме оно не только чистое, оно еще и влажное, но он ничего не говорит. Настроение у Кисаме перманентно хорошее, если его не испортить. Если испортить, то долгое время оно будет плохим. Настроение Итачи – облетевший лепесток сакуры на весеннем ветру. Куда полетит – неизвестно. То, что тебе неизвестно – можно не брать в расчет. В кафе напротив гостиницы полно народа, в основном – молодняк, но и людей постарше достаточно. Многие хорошо, нарядно одеты, и в воздухе ощущается атмосфера непринужденного веселья. Им подают рис: алый, не ярко-алый, блеклый, но все же отчетливо розоватый. Итачи долго недоуменно смотрит на него, потом говорит: - Сегодня же праздник. - А я и забыл, - говорит Кисаме, цепляет кусок липкого бледно-алого риса с приправами. - Похоже на вышибленные мозги, - хмыкает Итачи, разглядывая рис. Кисаме замирает на миг, оглядывает секихан. Потом демонстративно сует в рот и жует. Итачи улыбается. - Оглянись ненавязчиво, - говорит Итачи. - Что там? - Телочки. Итачи выговаривает это слово почти нежно, потирает узкий подбородок. - Хочешь? - Спрашивает Кисаме. - Не знаю, - задумчиво говорит Итачи, - денег мало. - Денег мало? - Переспрашивает Кисаме, ухмыляется и обхватывает рукоять Самехады. - Оставь. Кисаме оставляет Самехаду в покое и доедает свой розово-алый секихан, смахивающий на чьи-то мозги. Девочки проходят мимо, Учиха не провожает их взглядом, опрокидывает горячий саке. Не хочет, чтобы Кисаме устроил тут кровавую баню, и это верно – потому что после драки придется уходить. И только это останавливает Кисаме. Когда у тебя огромный, чудовищный просто запас чакры, когда твои техники превосходны – опрокинь рюмку, за это стоит выпить. Вкус беззакония и вседозволенности – терпкий, солоноватый, отдает металлом и кровью. Ты можешь сделать все, что захочешь, город в твоих руках, он не окажет достойного сопротивления. Такая жизнь тебе по вкусу, и признайся честно, ты с самых ранних лет стремился к этому. Скажи спасибо, что единственный среди этих беспечных горожан, обеспокоенных получением прибыли с приезжих, единственный, кто теоретически может остановить тебя, этот единственный сидит сейчас напротив и ухмыляется твоим шуткам. Твой напарник, твой партнер, в печали и в радости, в болезни и в здравии, в бою и в постели. Скажи спасибо и за это. Опрокинь рюмку горячего саке, пока оно не остыло, пока в темно-синей бутылочке клубится полупрозрачный дымок. Итачи тоже пьет, столько же, сколько Кисаме, но хмелеет быстрее, в черных глазах появляется нехороший влажный блеск. И хочется потянуться к нему прямо здесь, опрокинуть на стол, пройтись языком по светлой, молочно-белой коже, которую не берет загар, поцеловать в упрямо сжатый рот. Настроение Итачи – щепка в журчащем ручье, заброшенная тропа в чаще леса. Неизвестно куда выведет. Кисаме предлагает пройтись, а Учиха вовсе не против. Не собирается сегодня сидеть взаперти и копаться в себе. Сегодня - по крайней мере, сейчас, Итачи слегка пьян и благодушен. А украшенный к празднику город стелется под них, как хорошая шлюха. Наверное, за это тоже стоит выпить. Итачи выгребает из кармана мелочь и покупает мороженое — одно с двумя палочками. Дурацкая какая-то идея, но дети так и вьются около лотка. Делятся с родителями, наверное, сегодня семейный праздник. Итачи протягивает ему мороженое, Кисаме цепляет одним пальцем палочку, отламывает осторожно. - Любишь такое? - Спрашивает Итачи. - Не пробовал, - невнятно отвечает Кисаме, разжевывая свое в два укуса. Уже окончательно стемнело, и зажгли яркие фонари на улицах города. Отовсюду раздается музыка, громкая, бьющая по ушам. Итачи все еще мусолит свое мороженое. - Чего ты с ним возишься? - Так вкуснее, - замечает Итачи, смотрит на него с ухмылкой, сует мороженое за щеку так, что та оттопыривается. - Прекрати. Итачи не прекращает. Он старательно вылизывает мороженое, чересчур даже старательно, подтаявшие белые капли стекают по подбородку. Кисаме вначале не реагирует на провокацию, потом ограничивается подзатыльником. Если ты еще не настолько пьян, чтобы вылизать сладкие губы и подбородок своего напарника прямо на улице – пожалуй, тебе стоит выпить еще. И он пьет, а вслед за ним пьет и Итачи. Яркие, красно-желтые огни фонарей размазываются в темноте. У Итачи сегодня рекордно хорошее настроение. Может быть, внутри у Итачи есть резерв хорошего настроения, куда он обычно складывает его и достает в такие вечера, как сегодня. Итачи хлещет терпкое местное пиво у лотка, Итачи ест острую собу в маленьком ресторанчике, Итачи развлекается - после пива Итачи тянет куда-нибудь поразвлечься, размяться. Красно-желтые огни мельтешат, красный – цвет агрессии, Итачи хочет в тир, но вместо мишени в виде яркого воздушного шарика с водой у него кружка с пивом, которую он поставил на голову бледного, заикающегося продавца. Продавец пытается что-то сказать, но боится, боится крикнуть и позвать на помощь, потому что Кисаме прижал тяжелую ладонь к губам его дочки, держит девчонку и не позволяет ей вырваться. Музыка громыхает, несмотря на поздний час, отовсюду – смех, вопли, Итачи не мажет, пена стекает по волосам бледного мужчины. И, наконец, Итачи приедается развлечение, и он отпускает продавца, хлопает его по плечу и оставляет на прилавке пять сотен рю, хотя до этого врал, что денег нет. Они выходят на главную улицу, в шумный, людный ор, в этот живой поток, а между тем ноги у Итачи разъезжаются совершенно. Кисаме несет его на руках туда, где по потолку ползут вытянутые прямоугольники света из соседних окон. Если твой партнер и напарник доверчиво разлегся на футоне и зевает, это еще не повод оставить его в покое. У Кисаме сильные руки, крупные кулаки с квадратными костяшками. Кисаме может обхватить его запястье, сомкнуть все пальцы. Итачи в свою очередь может разве что член его обхватить вот так, ладонью. С Учихой следовало бы обращаться поаккуратнее, потому что Учиха мало того, что пьяный, так еще и чересчур порывистый и резкий в постели. Не следует рвать зубами, следует только поглаживать, щекотать, ласкать самыми кончиками пальцев. Итачи не хочет кончиками. Итачи любит командовать, он командует даже здесь, в постели. Кисаме не возражает, но сейчас язык у Итачи заплетается, он путается в словах, спотыкается даже на его имени. Противоречит сам себе, одним словом, порет откровенную херню. То, что тебе непонятно – можно не брать в расчет. Можно делать то, что захочется, вылизывать светлое аккуратное ухо, отчего Итачи вздрагивает и дрожит под ним, вновь пытается отдать приказ, но все равно ни черта у него не получается. Интересно, способен ли Итачи так надираться в одиночку, или это он так ему доверяет? Слова «Итачи» и «доверие» странно смотрятся рядом, но если это не доверие – тогда что это? Полуголый Итачи переворачивается на живот, утыкается головой в сгиб локтя. Оглядывается на него, выворачивая шею. Кисаме стягивает с него одежду, как шелуху с луковицы, молча, а Итачи смотрит одновременно нетерпеливо и настороженно, его дыхание пахнет алкоголем, его узкая спина уже в капельках пота, его ноги разведены в стороны. За это тоже стоит сказать спасибо. Вталкивается медленно, осторожно, чтобы не порвать сразу же. Итачи шумно дышит, смотрит все так же пристально: чего ты ждешь, сделай это так, как ты хочешь, жестко и без слюнявых нежностей, вставь поглубже, чтобы горло судорогой свело. И Кисаме, обхватив его одной рукой под живот, припечатав тяжелую ладонь к его плечу, округлому, напряженному, рывком – на себя. И вот тогда Учиха реагирует, вырывается, но Кисаме не для того вставлял, чтобы вынимать. Опять, рывком, резко – на себя, Итачи стонет и глухо рычит, прикусив собственную ладонь. Кисаме думает о рыбе, выброшенной морем на песчаный берег. Кисаме представляет себе дохлых склизких медуз, задыхающихся, сохнущих под палящим солнцем. Кисаме думает о чем угодно, только не об этом узком, горячем мальчишке, который выдирается из его хватки, с хмельного дыхания Итачи кроет не хуже, чем с саке. Медузы, дохлые медузы, осклизлые нити щупалец… но Итачи стонет так, что долго не продержишься, как бы не хотелось продлить это. Кисаме стонет в ответ, прижимается к его мокрой, подрагивающей спине. Итачи весь промок, хоть выжимай и вывешивай на просушку. Соленый пот, кажется, тоже отдает алкоголем. Лежит под ним, не рыпается, хотя Кисаме наверняка придавил его своим телом. Может быть, это и не самый лучший способ избежать соперничества в мужской команде, но самый приятный – это точно. Кисаме гладит слипшиеся влажные волосы, вспоминает, как впервые увидел, как узнал, что им предстоит работать в команде. Холеный чистопородный мальчишка, серьезный не по годам. Если тебе кажется, что твой напарник чересчур резкий и замкнутый - вначале проверь, каков он в постели. *** - Это символично, - говорит Итачи. - Ч-что? - Я говорю, что это символично, - зло говорит Итачи, шуршит чем-то над его больной головой. Рывком отодвигает вертикальные шторы на окне, и мучительный яркий свет врывается в комнату - Итачи, - Кисаме умоляюще поднимает руки, накрывается покрывалом с головой, но Учиха безжалостно сдирает покрывало, отбрасывает в сторону. - Хватит валяться. У нас дела. - Итачи… - Не умеешь пить – так и не пей! Вот кто бы говорил, кто бы говорил… но чертов Учиха с утра выглядит совсем свежим. Будто лег спать в одиннадцать вечера. Будто только снятый с грядки овощ, умытый утренней росой. - Что там у тебя символичного? Вместо ответа Итачи кидает ему свой плащ. Вчера вечером они не обратили внимания, но облака на черном – отчетливо розовые, а не алые. Кисаме не видит тут ничего символичного. Абсолютно ничего. Но сил нет даже на ухмылку. Кисаме бочком-бочком вползает в футон, в спасительную тьму и тишину, мягкую, заполняющую уши. - Вставай, вставай, - Итачи тянет край на себя, как всегда недовольный, как всегда хмурый. Приятно знать, что некоторые вещи не меняются. - Не хочу. - Вставай, я сказал. Кисаме молчит, закрыв голову руками, в надежде, что Итачи надоест, и он отстанет, уйдет куда-нибудь. Но Итачи не хочет уходить. Итачи окончательно срывает покрывало с его широкой квадратной спины, царапает кожу. Итачи тянет его за ногу, и Кисаме легко скользит по гладкому деревянному полу, оставляя царапины ногтями. Итачи перетаскивает его через край душевой кабины, включает воду и поливает его сверху. Кисаме поворачивается вверх лицом, глотает вкусную воду, громко полощет горло. - Спасибо. - Не за что, - говорит Итачи, прислонившись к стене. Смотрит, как Кисаме переползает через бортик и сворачивается большой креветкой на дне душевой кабины. - Тебе плохо? - Нет, мне хорошо. Сделай теплее. Итачи поворачивает вентиль, подпирает узкий подбородок ладонью, смотрит на него задумчиво. Кисаме, устроившись поудобнее, смотрит на него снизу вверх, криво улыбается. Приподнимает руку и поглаживает колено Итачи. - Знаешь, мне кажется, что это все плата за грехи, - бормочет Итачи себе под нос. - Похмелье? - Нет, - отмахивается Итачи, мол, ты не поймешь. То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно. Например, то, что твой маленький брат раньше смотрел на тебя с обожанием, а теперь смотрит настороженно. Словно боится грозы. А в воздухе явно что-то есть, пока еще не накалившееся до критической точки, но есть. И только мама, кажется, ничего не замечает. Только мама хвалит его, как прежде, не обращает внимания на то, как при этих словах маленький Саске склоняет голову к плечу, как хмурятся его бровки. Как вытягивается лицо отца, когда мама за ужином говорит о том, что об Итачи – об их славном Итачи, хорошо отзывался сам Хокаге. Если практически весь квартал смотрит на тебя и говорит о твоих успехах, о том, что такие, как Итачи - это надежда клана, вовсе не обязательно, что ты станешь защищать свой клан до последней капли крови. Если твое мастерство дошло до такого уровня, когда убийство занимает считанные доли секунды – это вовсе не означает, что весь квартал будет тебя любить. Если в твоем присутствии младший братишка замолкает, словно не хочет сказать лишнего, а отец смотрит настороженно, словно вы все еще на тренировочном полигоне – что же, иди, потренируйся еще. В воздухе висит то, что можно ножом резать, если уметь, конечно. Братик еще не знает, как называется это чувство, но уже испытывает его, возможно, сам удивляется этому. Впрочем, на Саске никто не обращает внимания. Если Итачи – надежда клана, стал чунином уже в десять, то о способностях младшего пока что ничего неизвестно. То, что тебе неизвестно, можно не брать в расчет. Видимо, Фугаку и не берет в расчет. Младшего сына словно не существует для него, тот еще слишком мал, чтобы обращать на него внимание. Саске и не протестует открыто, только растерянно хмурит бровки и непонимающе смотрит в широкую квадратную спину отца. Итачи отчаянно хочет оставить все это в прошлом. Он думает, что это было в прошлом, он не может думать по-другому. Хорошие дни постепенно стираются из памяти, все хорошие дни похожи друг на друга, воспоминания слиплись, как недоеденный праздничный алый рис в глубокой миске. Плохие воспоминания – словно протокольная запись. Ничего не может быть упущено, ничего не стирается. Протокол одного из самых худших дней в его жизни. Без исправлений. Полдень плавился на нещадно палившем солнце. Итачи зашел в дом и задвинул седзи, отсекая жару. В доме было прохладнее, и это было хорошо, Итачи дернул носом, задрал руку. От него начинало нести потом уже на пятый час тренировки, тем более, по такой жаре, и с этим надо было что-то делать. Терпкий, не слишком приятный запах раздражал, Итачи быстро стянул футболку, кинул ее на подоконник. Надо было принять душ, но в животе урчало, и он поплелся на кухню. По старой привычке прислонился спиной к косяку, схватил карандаш, лежавший на холодильнике, отчеркнул макушку и довольно глянул на исчирканный косяк. Где-то внизу, рядом со старыми, полустершимися отметками и кривыми линиями его имени было нацарапано имя Саске. Брат тоже растет и растет быстро. Иногда Итачи пугало это чересчур быстрое взросление – почти все учителя прочили его в АНБУ, а ему всего двенадцать. Но он уже такой взрослый в свои двенадцать лет, да и выглядит старше. Выше его имени, там, куда пока не дотягивалась его макушка, было аккуратно отмечено и написано «Фугаку, 17 лет». Отец тоже рано вытянулся, наверное, это наследственное. В одиночестве побыть не удалось – послышался шорох тяжелой шторы из бамбуковых палочек. Итачи обернулся. - Пришел уже? – Спросил отец, проходя на кухню. - Угу, - сказал Итачи, заглядывая в холодильник, вынул холодный рис, свинину - остатки завтрака и масло. - Матери дома нет, что ли? - Нет. - Разогрей там что-нибудь, - произнес Фугаку, поглядывая на него. Итачи спиной почувствовал взгляд, громко хлопнул дверцей холодильника. Фугаку скривился, но смолчал. Итачи в последнее время предпочитал обходить отца стороной, завтракать на полигоне, перекусывать на ходу. Фугаку постоянно следил за успехами сына, с тех пор, как Итачи закончил Академию, не спускал с него глаз. Но чем старше и сильнее становился Итачи, тем пристальнее следил за ним Фугаку. И Итачи ничего не оставалось, как поделить с отцом территорию – быстро подхватываться с места, когда он входил в помещение, запирать дверь своей комнаты и отстаивать свое право жить с закрытой дверью. Это походило на тренировку в горах – когда держишься одними пальцами, когда идешь по узкому карнизу, а камушки осыпаются под ногами и падают глубоко-глубоко. Когда терпения, спокойствия и чакры много - это упражнение не такое уж страшное, но когда силы на исходе – одно неверное движение, и пиши пропало. - Чего разделся? – Спросил отец. - Надо, - ответил Итачи, сжал на мгновение в ладони рукоять тонкого кухонного ножа. Полез в холодильник, начал рыться на полке. - Перед кем выпендриваешься? - Ни перед кем, - Итачи подавил в себе желание сказать, что он устал не меньше отца и хочет просто спокойно поесть. Проклятье, надо было сразу к себе уйти. Он забыл, зачем полез в холодильник, хлобыснул дверцей так, что она вновь раскрылась. - С мебелью осторожнее, - тут же заметил отец, - Не заработал еще. - Ничего, - буркнул Итачи. - Скоро заработаю. - Посмотрим, - сказал Фугаку, отхлебнул из кувшина. - Посмотрим, - одними губами повторил Итачи. Последнее слово осталось за ним. Фугаку замахнулся, Итачи не успел понять, что произошло, едва устоял на ногах, ошарашено прижал ладонь к щеке. Отец ни разу пальцем не трогал его вне тренировочного полигона. Не успел он придти в себя, тупо уставился на отца, заметил вновь занесенную руку, автоматически поставил блок. И почувствовал, что нос внезапно онемел, будто ткнулся им в ледяную воду. - Папа! – Воскликнул Итачи, ощупывая нос, непривычный на ощупь, словно чужой. - Ты с ума сошел! - Кому хамишь, сопляк! – Глухо вскрикнул Фугаку, и Итачи вновь не успел за ним, с размаху опрокинулся спиной на деревянный пол, приложился затылком. Удар вновь пришелся на нос, который тут же опух. Кровь хлынула в носоглотку, Итачи подавился ей, схаркнул на пол. Увидел на уровне глаз ступню отца, поднял взгляд выше. Фугаку стоял, сжимая ладони в кулаки, тяжелый, мрачный, готовый мгновенно ударить снова. Итачи стер кровь с верхней губы, размазал по лицу. Чувствовал, что не применяя техник, с ним не справиться. Трудно драться со здоровым сильным мужиком. Ловкость против силы – не самый лучший расклад. - Папа? – Как же отвратно и гнусаво прозвучал собственный голос. - Папа? - Довыебывался? – Хмуро спросил отец. Не спускал с него глаз, пока Итачи поднимался. Стоял, разминая крупные кулаки. Доказывал свое, блядь, гребаное превосходство. Кому оно на хрен сдалось? - Я иду к себе, - сказал Итачи, снова сплюнул на пол, посмотрел в глаза отцу и выдержал его жесткий, пристальный взгляд. Отец двинулся чуть вправо, Итачи сделал шаг влево, выпрямился, задирая окровавленный подбородок, распрямляя узкие плечи. Сделал еще два шага, не спуская глаз с отца. - Я иду к себе. - Вначале здесь все вылижешь. - И не подумаю. Он был готов, поэтому рванулся к подоконнику сразу же, как это сказал. Недооценил отца, растянулся на полу, въехав в собственные кровавые сопли и слюни. Почувствовал, как сжимаются пальцы на волосах, ткнулся опухшим носом в пол. - Сопляк, - глухо вскрикнул отец, снова ткнул его лицом. - Вырастил подонка... Итачи молча вырывался, не хотел уже ничего говорить отцу. Потому что видел непонятно с чего вспыхнувшую ярость. Хотел оказаться как можно дальше отсюда, забыть перекошенное гневом лицо отца. Чувство унижения заливает внутренности. - Сволочь, - сказал Итачи против воли. Хотел ведь смолчать. - Ненавижу, - сказал Итачи. - Подонок, - сказал Фугаку. - Я научу тебя уважению к старшим, - сказал Фугаку. И тут – словно все же сорвался в пропасть – тяжелые руки отца. Прикосновение ладони к плечу, пальцы впились до боли, ладонь на пояснице. И брюки рывком вниз, и мгновенно становится гадко, словно упал лицом в канаву. Итачи не кажется, что он когда-нибудь выберется из нее. Когда отец втиснул колено между его ног, Итачи заорал. Орать что-то внятное не получилось, потому что все слова, которые приходили на ум, оказывались дурацкими, бессмысленными. Итачи просто заорал от ужаса, шока и страха. Попытался прокусить ладонь отца, заткнувшую рот, но не вышло. Капитан военной полиции Конохи умел подчинять непокорных подозреваемых, протестующих заключенных. Прижал сына лицом к полу, рванул бедра на себя, Итачи почувствовал жирное, скользкое между ног и чуть не проблевался от этого ощущения. Скорее всего, это было масло, подтаявшее сливочное масло, оставленное им на столе. Фугаку впихнул в него два скользких твердых пальца, от неприятного ощущения заныло все тело. Итачи вздрогнул, рванулся сильнее, но отец держал его крепко. Наверное, на работе папа тоже не особо церемонился. Итачи глухо простонал в его влажную ладонь, прижимавшуюся к губам, пальцы впивались в скулу, сдавливали, мешали дышать. Сгусток крови забил нос, Итачи задыхался. То, что отец проделывал с ним, было настолько паскудно, что в голове не укладывалось. Слабый запах собственного пота, - он опять взмок как мышь, как будто тренировался с утяжелителями, - не слишком приятный запах. И более яркий, отчетливый запах отца, мужской, терпкий, пот и табак, этот запах начисто перебивал его собственный. Его колени мешали сдвинуть ноги, Итачи попытался оттолкнуть его. Выдернуть из себя его пальцы, которые растягивали, скользили то внутрь, то наружу, отчего дыхание перехватывало и ныла перенапряженная диафрагма. Кровь залила всю ладонь, Итачи чувствовал этот вкус во рту, не мог даже выплюнуть. Отец воткнул пальцы так глубоко, что резкая печатка на кольце процарапала тонкую кожу. Воткнул и тут же вынул, Итачи попытался сжать, стиснуть, свести ноги вместе, избавится от этого мерзкого ощущения растянутой задницы, но вновь ничего не вышло. Почувствовал кусок теплого, скользкого масла внутри, вслед за ним - что-то твердое, ткнувшееся глубже. Слезы потекли по лицу, папа, папа, что ты наделал, перед внутренним взглядом стояло лицо отца - но не искаженное злобой. Итачи видел отца таким, как он был для него в детстве. Фугаку навалился на него, потянул за волосы на затылке. Легко вталкивался, навалившись всем весом. Итачи стиснул зубы, чтобы не реветь, только не реветь, не орать и не реветь, ладонь отца соскользнула, и он вцепился зубами в его палец, прокусил до кости. Фугаку взвыл, толкнулся бедрами, выкрикнул что-то и спустил в него. Ошарашено погладил Итачи по голове, поднялся с него. Вытер конец кухонным полотенцем. Итачи тут же подхватился, сдвинул ноги, закрыл голову руками. Не видеть, не дышать, не чувствовать. - Иди умойся, - сказал отец. Итачи не отреагировал. Отполз, забился в угол между холодильником и стеной, закрыл лицо ладонями, провел сверху вниз. На распухшем, непривычном на ощупь носу подсыхала размазанная кровь. Фугаку прикусил нижнюю губу, двинул кулаком по стене, еще и еще, разбивая костяшки. Итачи не реагировал на это, молчал, потирая лицо. Если твой отец выяснил с тобой отношения так, как их выясняют заключенные – что еще ты можешь сделать? Когда твой отец снова прикасается к тебе после этого, пусть даже для того, чтобы стереть кровь с твоего лица – тебя трясет и колотит. Наверное, тебе не так уж и нравится жить. Жизнь – такой отстой, когда становишься старше. - Что с твоим носом? Дай вправлю. Итачи машет руками, но Фугаку хватает, раздается отвратный хрустящий звук, и нос вновь немеет от боли. Итачи не скрывает слез. Он просто смахивает их с лица, в то время как отец поливает его водой из душа, чересчур теплой, теплой как слезы, что не могут остановиться, теплой, как его кровь, Итачи лежит в теплой воде, закрывает глаза, и ему кажется, что он лежит в собственных слезах и крови. Я закричу, но никто не услышит. Не захочет услышать. Папа, я хочу быть сильным, как ты... Широкий рот отца искривлен в какой-то нелепой полуулыбке. Он больше не замахивается, его кулаки – большие, квадратные, со сбитыми костяшками, превратились в ладони. Отец моет ему голову неизвестно зачем, так, как делал это раньше – когда Итачи был совсем маленьким, и не было Саске. Тогда отец любил возиться с ним. Потом перестал. Итачи наматывает на палец цепочку, выдергивая пробку, и грязная вода, напополам со слезами, кровью, страхом, унижением, уходит в никуда. Цепочка соскальзывает с его дрожащих пальцев, он не в силах ее удержать. Однажды, когда у Итачи болело горло, болело долго, и нельзя было сладкого, отец принес ему мороженое. Такое, с двумя палочками. Итачи сказал, что мама запрещает ему сладкое, и уж тем более, мороженое, и отец сказал, что если потихоньку, то можно. И что маме об этом говорить необязательно. Интересно, а о том, что произошло сегодня, маме тоже говорить необязательно? Итачи смеется, нервно, страшно смеется, не может видеть лица Фугаку, не может смотреть на него. Даже мысленно обходит. Его худые плечи поникли, и Фугаку вновь кусает губы, похоже, что внутри он проклинает себя за это. Нашел соперника, называется. Справился с ним. Сладил. - Извини, - говорит Фугаку. - Извини, я не хотел, - говорит Фугаку. - Я…. Я не знаю, что на меня нашло, - говорит Фугаку. А Итачи смеется. Смеется, то втыкая пробку, то вынимая ее. Что потом говорит отец? Он говорит, что этого больше не повторится. Он говорит, что близок к тому, чтобы отрубить себе палец… или руку по локоть. Если это нужно. Итачи это не нужно, ему ничего уже не нужно. Пожалуй, кроме того, чтобы мама и Саске ничего не узнали об этом. А они могут узнать. Потому что отец врет. Если напарник отца говорит: «Фугаку, через пару лет твой мальчик заткнет тебя за пояс», если ты видишь, как у отца при этом дергается уголок рта – знай, что отец солгал тебе. Если ты замечаешь, как отец нервно покусывает губу, как поглядывает на тебя – выспись днем. Ночью некогда будет. И потом отец говорит ему уже другие слова. Он говорит: «Ты должен понять меня». И он говорит: «Я устал, Итачи». И если этого недостаточно, он говорит: «Итачи, я действительно устал. Мне некогда уговаривать тебя». Самое удивительное – они становятся ближе друг к другу. Фугаку таскает его за собой, куда только можно, разрывается между работой и сыном. На других времени нет вообще. Самое удивительное – отец больше не поднимает на него руку. Гладит по голове, отвечает на все его вопросы – о работе, о жизни. Не стесняется и не скрывает ничего. Отец груб в постели, он не знает, что такое прелюдия и ласка. Итачи этого тоже не знает. Оказывается, что ко всему можно привыкнуть. В один прекрасный момент кунай исчезает из-под твоей подушки, ты сам убираешь его, и ты больше не трахаешь себе мозги. Не смотришь в темноте, как бьется яремная вена на шее отца. Труднее всего привыкнуть к взгляду Саске. Гнев Саске, ярость Саске, почти-холодная-ненависть Саске, ненависть и зависть ребенка, совершенного еще ребенка. Папа не обращает на него внимания? Саске, по-моему, тебе надо сказать за это спасибо. Итачи пытается быть с ним помягче, но глухое раздражение так трудно слить на того, кто старше и сильнее. И так просто – на слабого. У отца свои проблемы - на него давит Хокаге, отец в ответ сделал плохо Итачи, а если Итачи обидит в ответ Саске, эта обида, боль, несправедливая боль, пойдет дальше. Надо терпеть. Пусть на нем закончится эта цепочка. Отец груб, но он любит его по-своему. Итачи отчаянно хочет оставить все это в прошлом. Правда в том, что он очень хочет это сделать. Но это не вся правда. Если бы все было так просто… - Что? – Спрашивает Кисаме, который пришел в себя. Он не спеша одевается, поглядывая на Итачи, который по-прежнему смотрит в никуда, в одну точку на стене. Кисаме обхватывает его сзади, кладет голову на плечо, дышит в шею. Итачи прижимается лицом к стене, чувствует его тело, его руки на плече и пояснице. Горячее дыхание Кисаме, его стояк, который легко можно ощутить сквозь ткань. - Я, знаешь ли, любил своих родителей, - задумчиво говорит Итачи. - Пиздишь ведь, как дышишь, - ухмыляется Кисаме, протискивает ладонь в его брюки. - Честное слово, - смеется Учиха, - могу поклясться памятью папочки. Какая, в сущности, разница, чьи ладони стискивают твои бедра, если эти ладони – сильные и крепкие?