Всё переживем

— Видеть тебя не хочу, урод! Ненавижу! — крики, перемешивающиеся с жалкими всхлипами, прервал звук бьющегося хрусталя. Было понятно — в ход пошли мирно покоящиеся на тумбочке бокалы, на дне которых еще оседала ароматная алая жидкость. — Как ты мог так поступить со мной?.. Внутри что-то оборвалось, и, нет, это не голосовые связки. Парень мог простить альбиносу многое: пьянки с ненавистными ему друзьями, побои, периодическое отсутствие по ночам, но не это. Как он посмел притащить в их общий дом какую-то дешевую шаву, которая, прикрываясь их, их! одеялом, выбежала прочь из комнаты? Как он посмел предать его прямо на их кровати, на постельном белье, которое так долго и трепетно выбирал шатен, прямо у него на глазах? Крики были односторонними, а беловолосый, кажется, вовсе их не слышал: либо алкоголь так сильно накрыл, либо он и правда понимал, что натворил. Почти натворил, ведь Романо зашел в самый неподходящий момент, и нескрываемая эрекция уже бывшего возлюбленного тому подтверждение. В любом случае — это уже не важно. — Гилберт, это конец, — чуть ли не шепотом сорвалось с губ темноволосого, и тот покинул здание, которое он больше никогда не сможет назвать домом. Сегодня Романо должен был остаться ночевать у своего брата, который так слезно просил его приехать хотя бы на пару денёчков, но все сорвалось неожиданным визитом младшего из немцев. Интересно, прусс всегда водил к ним домой девиц, когда итальяшка ездил навестить брата или проверить обстановку в своей стране? Даже думать об этом противно, но события последнего часа предательски продолжали всплывать в голове, будто бы игнорируя столь страстное желание Лови избавиться от этих воспоминаний. «Забыть», — сейчас это слово звучало столь привлекательно, закрадывалось в самые пыльные и темные уголочки подсознания южанина, не выходило из головы и стояло наравне вместе с этим мерзким, бледным ублюдком. Парень бы обязательно пошел и воплотил эту такую короткую, но столь навязчивую мысль в реальность, да в карманах не было ни цента, а время давно пошло за полночь, что говорило о том, что большинство магазинов уже закрыто, а искать круглосуточный сейчас уж слишком муторно. Мысли балансировали на едва уловимой границе между двумя умозаключениями: «убить себя к чертям» и «спиться». Романо сам не заметил, как ноги привели его к парадному входу их с братом когда-то общего дома. Действительно, куда может пойти обиженный новым хозяином щенок, кроме как не к старому доброму родительскому дому, который всегда готов был принять его таким, какой он есть? Только родителей уже давно не было, а младшенький частенько водил к себе картофелину, именуемую Людвигом, а может и еще кого, но плевать. Сейчас было действительно плевать на все. Братцы давно планировали встретиться, и отменять все из-за младшего немца — крайне глупо. Вот и решено. Парень подошел к двери, сильно постучал по ней ногой, намеренно делая себе этим больно и совершенно не жалея новенькие туфли, и не останавливался, пока за дверью не послышалось копошение, а ключ с другой стороны двери не повернулся, издав тем самым громкий щелчок. Дверь открылась, перед ним стоял Венециано, с легкой простыней, повязанной на бедрах, и явным недоумением в глазах. Конечно, сначала Романо сам отменяет всё, узнав, что Крауц решил присоединиться к ним, а потом посреди ночи без всякого предупреждения ломится в дверь. Еще и, судя по всему, насторожил картофельного ублюдка, что стоял у лестницы в одном белье, направляя дуло пистолета прямо в голову итальянца. — Лови~и, ты же сказал, что не приедешь, — Фели тактично отошел, тем самым пропуская братика в дом. Обниматься кинуться не осмелился, ведь издалека видно, что парень, мягко говоря, не в духе. — Мало ли, что я сказал, — огрызнулся, смотря на откладывающего огнестрельное оружие блондина. — Выметайся из моего дома, мусор, пока я сам тебе мозги не вышиб. Думать, что Ловино такой же мирный и беспомощный, как его северный братишка — копать себе могилу. Хоть в его стране и не такая хорошая армия, как у Германии, но револьвером он владел вполне-таки хорошо, как-никак в его владениях была Сицилия, хоть мафия никогда не воспринимала парнишку всерьез. Но какая разница, если его пистолет покоился где-то в сейфе, в доме Гилберта? Да и убить кого-то южанин все равно не сможет, по крайней мере, без повода. — Я бы на твоем месте так не грубил, — Крауц нахмурился, скрещивая руки на груди, ему уже порядком надоела грубость со стороны столь убогой страны. — Да и с чего бы это твой дом? Ты же съехал к моему брату, разве нет? — Брат! Людвиг! Не ссорьтесь! — казалось, что малыш Феличи произносит эту фразу каждый раз, когда троица пересекается, неужто еще не привык? Но вот слова Людвига явно вывели старшего Варгаса из себя, и очередной приступ смелости и злости овладел рассудком итальянца, что тот небольшими уверенными шагами подошел к источнику проблем и отвесил ему звонкую пощечину, не обращая внимание на моментом приставленный к виску пистолет. — Надень штаны и завались, сосисочник, — на лице играл жуткий оскал, а любое напоминание о Байльшмидте только усугубляло ситуацию. — Вали жрать землю вместе со своим братом, жалкий кусок дерьма. Младший немец лишь довольно ухмыльнулся, нажав на курок: ничего не произошло, только тихий щелчок раздался эхом по помещению, но этого хватило, чтобы сердце Романо упало куда-то к пяткам. И лишь негромкий плач Венециано разбавлял охватившую дом мертвую тишину. — Я знал, что у вас все так и будет. Старший итальянец сжал кулаки, хоть и сразу было понятно, что если завяжется драка, то картофелефил с легкостью одержит победу над ним; может, и вовсе убьет. Но разве сейчас это имеет значение? Сейчас, когда, кажется, весь мир потерял свои краски, а стены его сознания рушатся? Пускай убивает, от этого будет только легче, ведь для самоубийства тоже нужна какая-никакая сила воли, которой парень, увы, не обладал. — Хватит, — раздался тихий, но уверенный голос с нотками разочарования со стороны двери. — Людвиг, тебе стоит уйти. У итальянцев всегда стояла семья на первом месте, и как бы Ловино порой не обижал своего младшего братика чересчур резкими словами — они обязательно встанут друг за друга горой. И сейчас, выбирая между близнецом и другом, Венециано останавливается на брате, ведь тот вряд ли придет посреди ночи, когда у него в гостях немец, просто так. Блондин посмотрел на младшего Варгаса с неким удивлением, но, поняв, что сам поступил бы так же, если бы к нему пришел Гил, вновь кинул укоризненный, не лишенный издевки взгляд на жалкое заплаканное лицо старшего, и удалился в комнату, где ночевал сегодня. Лови вместе с братом пошел в гостиную и упал на старое излюбленное кресло. Навевает воспоминания, не правда ли? Не будь он сейчас в таком плачевном состоянии, то обязательно бы предложил брату наготовить целую кастрюлю любимой пасты, открыть бутылку дорогущего коллекционного вина и сыграть разок-два в покер. Но нет, видимо, не сегодня. Веки сами по себе сомкнулись, а перед глазами всплывали картины сегодняшнего вечера. Как же больно. Как же дико больно. Еще немного, и итальянец вновь заплачет, не сдерживая себя, но нельзя. Нельзя, ведь рядом брат. Он не должен волноваться за него, не должен зализывать его раны, ведь он сам виноват, что обворожительным девушкам предпочел этого ублюдка. А ведь Романо и правда всю жизнь считал себя натуралом и считает до сих пор, но почему-то сорвало голову с этим пьяницей. Он был не таким, как обычные люди или страны, ни внешне, ни внутренне. Он привлекал своей нестандартной наружностью: бледная кожа, белоснежные волосы, и алые глаза, и полностью окутывал, опьяняя острым умом, жизнерадостностью и странной способностью нравиться всем с первого же взгляда. Вот только вряд ли всякая девица вынесет его истинный характер, пьянки и слишком огромное самолюбие. «Я знал, что у вас все так и будет», — эти слова эхом отозвались в голове шатена. Сука. Людвиг всегда был против этих отношений, как и Вене. Может, братья видели в этом что-то противное, ведь они оба парни, а, может, просто считали, что они сведут друг друга в могилу своими жуткими характерами, но тогда этой странной паре было все равно. Они видели друг в друге себя самого — обделенные вниманием и заботой старшие братья, которые во всем хуже остальных. Никто не замечал их схожести, кроме них самих. А может, это видел только Романо? Да, скорее всего, так и есть. Громко хлопнувшая входная дверь прервала раздумья темноволосого, и он открыл глаза, подсознательно радуясь, что картофелина всё же ушла без боя. На коленках перед креслом сидел Феличиано и обеспокоенно смотрел на столь жалкого в данный момент старшего брата. Казалось, он понял все без слов, но все равно спросил, хоть и знал, что просто так ему Южный ничего не поведает: — Лови, что произошло? Брат, а ты сам хочешь знать, как твоего милого Лови грубо имели практически каждую ночь, как втрахивали в кровать, били и ломали каждый раз, даже не смея извиниться — самолюбие не позволяло? А что — Лови должен понять, как тяжело его любимому, ведь он умер? Умер, как государство, и теперь крайне уязвим — именно это и привело прусса к беспросветному пьянству. — Все нормально, дурак, не переживай, — итальяшка натянул на лицо улыбку, но глаза были влажные и помутневшие от вновь накативших слез, которые он так старался сдерживать. — Просто подумал, что не хорошо получается, ты же так хотел встретиться. Я, пожалуй, поживу с тобой недельку, а может две, как раньше – только вдвоем! Как бы южанин правдоподобно не лгал, младший все равно с легкостью читал его ложь, прекрасно понимая, что могло произойти, хоть и не в таких подробностях, как это всплывало в памяти любимого брата. Но знаете, это приятно, когда лгут, чтобы уберечь. Северный привстал и, упершись руками на мягкое сидение дивана, которое Варгасы не заняли бы полностью, даже если бы сели вдвоем, и нежно коснулся своими губами искусанных то ли самим Романо, то ли этим придурком, Гилбертом, губ брата. Этот мимолетный поцелуй укрывал в себе всю ту небратскую любовь, что глупый Венециано нес на себе, как крест, уже несколько лет, и боль, которую испытывал с каждым разом, когда Варгас-старший, измученный этим альбиносом, приползал к нему и молчал, и что, наверняка, повторится еще не раз. Столько чувств в одном единственном мимолетном поцелуе, который Фели позволил себе в первый и, наверное, последний раз. — Всё переживем.