Остров

      Я не помню, как выглядит мама, помню лишь ее голос, манеру говорить, походку. Всегда сначала я чувствую запах: ноты сирени, переплетающиеся с ванилью и морозной свежестью, ужасно странное сочетание, но оно ее. В одежде мама тоже любит странность, то взрывы красок, то слишком спокойные цвета. Наверное, в глубине ее души все еще живет молодая девушка — хиппи, готовая ездить в вонючих маленьких автобусах, оголять перед толпой грудь, бегать босиком по засыпанной мусором траве фестивалей, отращивать волосы, где только можно, и гордиться своей уникальностью. Но сейчас она вынуждена умеривать свой пыл, являясь матерью четырех детей, возглавляя партию зеленых или кого-то там еще, постоянно посещая званые ужины. Но выходные все еще созданы для них с папой. Жаль, я не знаю, как выглядит моя семья…       Островок, где я живу, совсем маленький, в основном на нем живут рыбаки с семьями, а в наш век технического прогресса едва ли остались целые династии, занимающиеся чем-либо, в основном свое ремесло продолжают лелеять старики. Мистер Джефферсон и его жена Мери приятные люди, по четвергам она заходит ко мне на чай, принося свой фирменный грушевый пирог. Груши я люблю. Я не знаю, как выглядит Мери, но мама говорит, она очень милая старушка. Наверное. Мне нравится ее дорогой кашемировый бежевый свитер, привезенный из Парижа. Хотела бы я побывать во Франции, но там столько людей… Во всех городах слишком много людей, разных людей…       Маккалены — коренные Ирландцы — приносят мне постоянно какие-нибудь свои книги, у них громадный дом на вершине острова с не менее громадной библиотекой. Меня они любят. По понедельникам мы собираемся у них в гостиной, разжигаем камин и пьем ароматный брусничный чай, разговаривая. Бабушка Маккален связала мне теплые носки из шерсти горных овец и свитер, с которым я никогда не расстаюсь. Он уже заношенный, но все еще очень любимый. Папа говорит, что у старика Маккалена перекошена правая сторона лица вследствие инсульта, но я этого не вижу. Зато вижу, как нежно он целует свою жену в лоб, как дрожат его сухие, покрытые тонкой кожей с магистралями вен руки от старости. Мне горько думать, что когда-нибудь они перестанут дрожать и станут ледяными, как камни мостовой, по которой редко проезжают автомобили детей стариков, приехавшие на уикенд к родителям.       Визиты приходятся на воскресенье — день, когда я не выхожу из дома. Остров гудит, словно огромный рой, оживает, жужжит. Мне страшно подходить к окну и смотреть на дорогу, я слушаю. Смеются дети, шлепают по лужам, налетают друг на друга, на ограды, визжат. Интересно, какие у них лица? Все ли они статичны, может, я не так уж и больна…       Мама с папой редко приезжают, я знаю, они стыдятся. Я тоже стыжусь… В моем доме нет зеркал. Я не хочу видеть себя, мне достаточно понимать, кто я такая. Хотя, я совру, если скажу, что не всматриваюсь в прозрачный бульон, который варю для старого мистера Билла, живущего по соседству, не смотрю в ложки и половники, пытаясь узнать ту, кто смотрит на меня в ответ, искаженная изгибами посуды. Замираю перед оконным стеклом, когда ночь медленно накрывает полотном наш маленький островок, зажигает огоньки домов, такие уютные и приветливые. Чужачка смотрит на меня в ответ с улицы, тоже уже без страха изучая черты моего лица. Кто же ты такая? Почему ты всегда такая разная, но такая похожая? Те же волосы, руки, одежда, как у меня, но ты — не я. Кто же ты?       По средам приезжают рабочие, торговцы с главного острова, привозят товар. Я иду на пристань, чтобы проверить все документы, подписать бумаги, принять продукты и необходимые вещи. Я не люблю среды. Дорога до пристани от моего дома довольно крутая, поэтому мне страшно оступиться, особенно когда дожди превращают ее в зеркало, темное зеркало, или морозы неожиданно превращают слезы природы в коварный лед. Ходи аккуратно или нет, а раз на раз не приходится, можно и упасть. Иногда я падаю, больно ушибаясь и катясь на попе до самого низа, в такие моменты мне становится очень стыдно. Прибывшие люди явно обращают на меня внимание, кто-то даже смеется. Если бы я только могла их всех запомнить.       Лучше всего мы общаемся с Чарльзом, он постоянно помогает мне обрести равновесие и предлагает свою куртку, если я становлюсь похожей на мокрую кошку. От него пахнет печеньем, свежими дровами и дымом. Кто-то говорит, что Чарльз красивый, кто-то говорит, что не очень. А я не знаю, какой он… Чарльз едва ли догадывается, что со мной, но ему не нравится, что я не смотрю ему в глаза.       Я кричала и плакала, когда вместо мамы увидела чужую женщину, она наклонилась над моей кроватью, когда мне было 6, чтобы разбудить и вместе поехать в парк. От страха я закрыла глаза, а когда открыла их снова, услышав родной голос, надо мной нависала уже совершенно другая особа, одетая, как предыдущая, как мама, но другая… В тот день мы не поехали в парк. Мы вообще больше туда не ездили. Лица людей менялись, словно калейдоскоп, когда я смотрела в окно машины, быстро мчащейся по улицам города. Мне было страшно, но чужая женщина в одежде мамы крепко держала меня за руку, говоря, что все хорошо. Я не хотела ей перечить, вспоминая ночные программы, которые смотрела тайком. Там детей похищали и если те кричали, то похитители их убивали. Умереть мне не хотелось, поэтому я молчала. Когда мы подъехали к клинике, начался дождь. Незнакомец с голосом папы и в его одежде открыл над нами с чужой женщиной в одежде мамы папин зонт. Лица их еще несколько раз менялись, заставляя меня бледнеть еще сильнее. Молодая девушка за стойкой регистрации тоже превратилась в химеру, скидывая обличья одно за другим. А потом я описалась.       Чарльз не торопит меня никогда, не знаю, что он думает, когда я зависаю, погружаясь в свои воспоминания, но мне и не хочется знать, особенно если это что-то плохое, потому что он мне нравится. Мы медленно перемещаемся по складу, я проверяю все ящики, отмечая нужное в бумагах, стараюсь растянуть время, чтобы Чарльз остался подольше. Мне одиноко, пусть я и хожу к старикам в гости, но назад я возвращаюсь в пустой дом, даже собаки нет. Нужно все же завести.       Когда Чарльз уезжает, на меня всегда находит грусть, осознание: чтобы я ни старалась сделать, а все равно буду одна. Сменяются времена года, люди приходят и уходят, дети вырастают, а я все так же живу в этом доме, навещаемом родителями с каждым годом все реже и реже, ем пироги, пью чай, пытаюсь познакомиться с незнакомкой из отражений. Она больше не пугает меня. Я знаю, что у нее иссиня- черные волосы, тонкие кисти рук, она высокая и слегка сутулая. Ее движения неловки и лишены какой-либо природной грации, но лица у нее всегда разные. Я не знаю, чем она пахнет, не знаю, какую одежду предпочитает, потому что она повторяет за мной, но ее ли это вкус? Мне с ней не так одиноко, хоть я и чувствую, что с каждым днем мое сердце потихоньку каменеет.       Курсы реабилитаций, врачи, психологи, психотерапевты, анализы, разъезды — ничего не дало результатов. А потом меня заперли в этой каменной белой клетке с несколькими комнатами, небольшим садом и телефоном с вай-фай. Я не звоню родителям, понимая, что у них и без меня забот хватает, не общаюсь в социальных сетях, потому что знаю — никогда не пойму, как выглядит человек. Я изолирована, но тонкая нить из моей груди все еще отчаянно тянет меня в большие города, шепчет ветер о моих мечтах о путешествиях, духовка говорит о желании обрести кого-то близкого, для кого можно было бы готовить ароматную выпечку, с кем можно было бы проводить холодные зимние вечера, а незнакомка по ночам молча передразнивает меня, делая все левой рукой.       Время идет. Родители не приезжают, остров становится все безлюдней. Я не могу понять, что такое ложка, а что вилка и что у меня сапоги, а что туфли. Пальто и плащ стали одним целым, собака Питтерсонов стала похожа на собаку Лингов, хотя они совершенно разных пород. Мне трудно различать птиц, они все стали одной птицей, только разных размеров.       Чарльз утонул.