das Alleinsein in der Stadt

[…На самом деле здесь очень холодно. Нет, правда, по-моему, дома было куда как теплее, даже в самые лютые морозы там было намного теплее, чем здесь… ] -Эй, Хайдерих! Чтоб тебя! Ты где?! Один человек ищет другого среди света и пыли, среди духоты и тишины. Один человек ищет другого – и кто знает, кого на самом деле. -Эд, ну не ори ты так… Заспанные глаза, всколоченные волосы. В последнее время Хайдерих просиживает целыми днями в домашней библиотеке, там же и засыпает. Возможно, потому что приобрел привычку ложиться в четвёртом часу. -Доброе утро, — фыркает Эдвард, — Вставай и пошли. -А? Куда? Зачем? -На праздник, куда ж ещё? Пить и веселиться. По полной программе. -Какой празд… Тьфу, я забыл! Подожди, я хоть умоюсь. Хайдерих уходит, а Эдвард остаётся ждать в библиотеке. Проходит минут десять, потом Хайдерих возвращается, причёсываясь на ходу. Когда они выходят на улицу, Эдвард щурится на облачное небо. -Опять дождь, — тоскливо говорит Эд. — Чёртова погода, как же задолбало... Хайдерих вздыхает и устало трёт лицо, пытаясь прогнать остатки сна. -Осень, не жалуйся… А я ведь так и не выспался. Между прочим, мог бы с расчётами помочь, мы как бы вместе работаем. -Ну, прости, — кривая усмешка. -Или хотя бы не будить, — добродушно-примирительно, отводя глаза. -А вот это уже никак. Оберт обидится и орать начнет, а орать он умеет, это такая звуковая волна, такая волна… — голос Эдварда понижается до шёпота. Хайдерих тихо смеётся. -А ещё это та-акие кулаки. -Не надо о кулаках. Физик-культурист, блин, ещё один на мою голову! Он что, качается, что ли? -Да какое там качается? Он то в университете, то дома, то в библиотеке. Ему некогда. Это природное. Чёрт, он ведь в университет вот уже месяц через день, через два ходит. Ладно, у нас деканат добрый, понимающий. Таланты уважает. -Ну-ну. Хайдерих расслабленно добродушен и беспечен. Эдвард напряжённо зол и собран. Хайдерих смотрит под ноги и улыбается. Эдвард смотрит в небо и проклинает всё на свете. Хайдериху нужно идти вперёд, ему всё интересно. Эдварду нужно вернуться назад, и плевать он хотел на этот город. Хайдерих ждёт чуда и верит в него. Эдвард не верит, но продолжает ждать. Есть много способов сойти с ума. И кто знает, какой самый надёжней. Есть много способов, чтобы защитить себя от реальности. И кто знает, какой окажется самоубийством. […Что-то сломалось и скатилось в пропасть. Я помню, что потом…] Когда мы пришли к Оберту, там было уже человек двадцать, не меньше. Да тут почти весь факультет! Из них я знал в лучшем случае половину, а Эдвард только троих-четверых, так что его начали знакомить со всеми, а он изо всех сил старался не выглядеть смущённым. Я болтал со всеми и думал, что это совсем нездорово – иметь много приятелей и знакомых. Большинству из них плевать на тебя, другим ты нужен, чтобы вывалить на тебя свои проблемы – и это совсем не значит, что они тебе доверяют. А для третьих ты просто показатель статуса: «смотрите, сколько у меня друзей, а вот ещё один — изобретатель, талант!». Возможно, именно из-за таких соображений Эдвард старается ни с кем не сближаться. Но мне кажется, это ненастоящая причина. Он вообще похож на человека, ждущего на станции поезд. Вот и старается ни с кем не знакомиться, чтобы не жалко было прощаться. Или чтоб не было искушения остаться. Он вообще очень странный, этот Эдвард. Я подсел к нему, и мы вместе слушали череду тостов в честь Оберта. Двадцать два года как-никак, дата! Потом Оберт объявил, что один совершенно чокнутый, но очень добрый человек выделил на проект деньги, и мы сможем купить материалы и оборудование. Кто-то крикнул, что он бы ещё на пиво денег выделил, потому что может не хватить. Но когда начали отмечать, поняли, что закупились от души и с избытком. Мы смеялись, пили и разговаривали, разгоняли клубы табачного дыма, подцепляли вилками кусочки еды и улыбались, улыбались, улыбались настолько старательно, что потом было больно, и улыбка превратилась в застывшую маску. Я подумал, что это фальшивое веселье нужно нам обоим. Эду – чтобы вконец не замкнуться в себе, мне – чтобы не думать о лишнем. На самом деле у нас не было никаких причин веселиться. Это веселье всего лишь погоня за исчезающей памятью. Бег от будущего. Такие дела. Такие ощущения. Я обещал себе не напиваться. Да и Эдвард бормотал себе под нос что-то типа «Не пить, не пить, много не пить, не пить, придурок». Но мы оба знали, что всё равно напьёмся, а потом не будем жалеть. В тот вечер мы практически не разговаривали. Не было никаких пьяных откровений. Задав себе цель «перестать думать», мы методично старались ее достичь. Алкоголь свалил нас часа в четыре часа утра, и мы отрубились всё на том же диване в углу комнаты под пьяные выкрики. Когда я проснулся, была тишина. […Потому что мне страшно. Потому что я не вижу. Потому что тебя нет и никогда не будет больше. Я поднимаю руки. Следи за мной. В этом городе из пыли я хочу почувствовать твой взгляд…] Ты просыпаешься. Ты просыпаешься. Ты просыпаешься в этом уродливом мире. Ты открываешь глаза. Головная боль методично бьёт в черепе. Кто-то открыл форточку, и теперь в комнате холодно и свежо, такой стойкий вчера запах пива и сигарет едва различим. Как аромат хороших духов. На часах – полпятого. Уже не ночь. Ещё не утро. Время, когда сон настолько крепок, что смахивает на репетицию смерти. Эдвард трёт глаза и оглядывает комнату. Его недавние собутыльники, уснувшие кто где, действительно походят на покойников. Словно всех отравили каким-то газом. Словно все мертвы, а он выжил – единственный из двух десятков человек. Эдвард садится и сразу морщится от острой боли. Дожди, слякоть, переменчивая осенняя погода — всё это кислотой разъедает нервы и плавит металл автопротеза, и он, раскалённый, вливается в кровь. Иногда металл достигает сердца и остывает там, превращаясь в маленькие комочки с острыми краями. Элрик зажмуривается, закрывает лицо руками и ждёт, когда головная боль немного поутихнет. К горлу подкатывает тошнота. Рядом движение – дёрганное, резкое. -Кошмар какой-то… — жалуется хриплый голос. Эд кивает. Перед глазами плавают разноцветные пятна. Реальность рвётся, и слышно лёгкое потрескивание, как будто паутину задели. -Я тебя разбудил? -Ага. -Ал, там пиво… Смешок. -По-моему, уже хватит. -Опохмеляться… Такой невинный, ничего не значащий разговор -Совсем плохо, да? Я предупреждал. -Это когда? Нихрена не помню. но оба уже давно не придают словам никакого значения -Ещё бы. Хотя лучше не надо. И помнить-то нечего. -Да ладно? но и то, что скрывается за ними, они замечать не хотят. Эдвард сжимает правое плечо, как будто это может уменьшить боль. Хайдерих встаёт и исчезает минут на пять, потом возвращается. -Возьми. Должно стать легче. Эдвард кивает, берёт бутылку, прикладывает её к гудящей голове, но бесполезно — стекло тёплое. -Её пить надо, а не обниматься. Эдвард фыркает, взбалтывает жидкость и всё-таки поднимает глаза. А Хайдериха совсем не узнать. Весь такой прилежный и правильный, синеглазый блондин, мечта любой девушки, нежный и любящий сын, сейчас он больше похож на тяжелобольного. И даже не из-за помятой одежды, всколоченных волос и опухшего лица – из-за усталых, затянутых мутной пеленой глаз. Эдвард делает несколько глотков пива и морщится. Тёплое. Выдохшееся. Да и легче не становится. Они молча сидят на диване. Пьют пиво, передавая бутылку друг другу. За окном тишина, и мелкий дождик, а время будто остановилось, и вечное ощущение дежа-вю, когда этот мир пытается подражать покинутому. И противное, гадкое чувство, что все восемнадцать лет жизни – лишь сон и бред, настоящее – то, что вокруг. И не может быть по-другому. -Пойдём погуляем, — вдруг говорит Хайдерих. Эдвард соглашается. и они выходят, прихватив с собой недопитую бутылку. А Мюнхен спит. Окутанный в рассветный туман, спит, как большой и неспокойный грязно-серый зверь. С улиц ещё не стерлась печать прошедшего дня, зверь не слизнул её шершавым языком, и в свете утреннего солнца печать кажется грязью на его шерсти. Иногда он вздрагивает во сне, и тогда ветер доносит голоса, звук мотора, крики ранних птиц. Они идут по одной из многочисленных улочек. Пиво давно кончилось. Головная боль не прошла, да и ощущение нереальности происходящего становится сильнее с каждым шагом. Рвётся, рвётся реальность. Измученное тоской сознание перекраивает её по-своему. [Движение вперёд – и они отшатываются. Такие испуганные глаза… Они, убийцы, маньяки и насильники, боятся одуревшего от усталости и потери крови мальчишки. Просто от них ничего не зависит, а ему надо сделать выбор, и вот он сейчас хлопнет в ладоши, а потом умрёт уже в который раз…] Они сворачивают в узкий переулок. Эдвард останавливается и молча смотрит, как Хайдерих уходит всё дальше. Бег от будущего, погоня за прошлым. Внутри пусто и снаружи пусто. Сегодня тихий дождь и блестящая мостовая, сегодня усталость превращается в безразличие, а безразличие закрывает глаза масляной плёнкой, сегодня стекло, окружающее бывшего Стального алхимика, становится настолько толстым, что разбить его практически невозможно. Сегодня Эдвард вместо Хайдериха видит своего брата. Тоска разъедает сознание. И в какой-то момент два мира сливаются вместе. Они становятся единым целым – на какой-то миг. Безумие? Да. На время. Просто временное облегчение. Получи, что хотел, и успокойся. Ты дома, Эдвард. Всё хорошо, Эдвард. Закрой глаза, Эдвард. [В тот день шёл дождь. Казалось, небо вытоптали сапогами и залили грязью. Небесная кровь смешивалась с земной и стекала по кирпичной стене Тогда, давясь рыданиями, я понял, что если даже ты готов отдать свою жизнь, она может оказаться никому ненужной…] Голова кружится, кружится, кружится… И кажется, что летишь в пропасть, что дно уже совсем близко, хотя куда уж падать, и что-то долбится в голове: проснись, идиот! – и так больно, так больно, а хочется только одного – сойти с ума. Чтобы навсегда и бесповоротно. Сумасшествие плотной тканью накрыло лицо, крепко завязало глаза. Поэтому когда сквозь гул в ушах пробивается визг тормозов, когда в переулок на полной скорости буквально влетает машина и несётся прямо на Элрика, когда Хайдерих беззвучно кричит, а расширенные глаза водителя встречаются с пустыми глазами Эдварда, все это время он просто стоит и ждёт столкновения. Время застывает. Высокая скорость смазывает краски. Эдвард машинально, даже не соображая, что делает, соединяет ладони. А потом тянется к земле. Мир плавится, и на его поверхности появляются бензиновые разводы. Мир так податлив, что с ним можно творить, что угодно. Визг тормозов достигает пределов слышимости. [Возможно, удивление. Возможно, усталость. Отчаяние? Да, конечно. Страх? Безусловно. Вина? Непременно. Когда я встал с колен, вся моя одежда была в земле. Как будто я мертвец, выбравшийся из могилы. Я с трудом мог стоять на ногах. А в руке] «А ведь ещё бы немного,» — думает Хайдерих, — «ещё бы чуть-чуть – и всё.» Его бьёт крупная дрожь, не унять, как ни старайся. Хайдерих, не отрываясь, смотрит на чёрные полосы на асфальте, и глаза у него совсем тёмные. Ему кажется, на асфальте брызги крови. В глазах темно, и трудно дышать. -Эй, Ал… — осторожно зовёт Эдвард. – Ал, ты чего? Эдвард сидит на асфальте. Правая нога неестественно вывернута, но, судя по лицу, он совсем не чувствует боли. Странно. Только бледный очень. Перчатки в грязи. -Ал, ты как? Почему-то его слова кажутся незнакомыми и бессмысленными, и только это постоянно повторяющееся и единственное понятное – Ал, Ал… -Ал, ты как? – тревожно переспрашивает Эдвард, заглядывая в глаза. — Хватит меня так называть.Это не моё имя! – срывается Хайдерих. Эдвард молча смотрит на него. Его глаза стареют с каждой секундой. -Нет. Не твоё, — резко, с усилием выталкивает он. – Помоги подняться. Хайдерих подаёт руку, Эдвард встаёт и припадает на правую ногу. Рассеянно начинает вытирать грязь с плаща, но только сильнее измазывается. -А где… этот? -Уехал, пока мы тут беседовали, — отвечает Хайдерих. – Давай присядем. Ты еле на ногах держишься. -Да всё в порядке. С трудом, но они находят скамейку неподалёку. В утреннем воздухе – запах дождя, Эд поплотнее запахивает плащ, Хайдерих поднимает ворот своего. Капли падают с мокрых листьев -Так зовут моего брата, — вдруг слышит Хайдерих. – Альфонс. Совсем как тебя. Я всегда звал его короче, Алом. Ну, правда, — тихий смех, — сам он меня редко по имени, всё «брат» да «братишка»… Это просто усталость, она скопилась в уголках глаз и теперь творит странные вещи. Это просто усталость, из-за которой притворяться больше невозможно. -И похожи вы как близнецы. -Вот как… А я-то всё думаю, почему ты… — Хайдерих морщит лоб и никак не может подобрать слова. – Ладно. Тогда, может, расскажешь? Всё и по порядку. Про брата и про то, откуда ты такой взялся. Эдвард смотрит на него – внимательно, оценивающе, и в глазах у него жалость. -Долгая история. Если про всё. -А куда нам торопиться? [Воздух пах больницей, смесью хлорки и лекарств. Она очень старалась улыбнуться, уголки губ дрожали от напряжения и слабости, а во тьме зрачков затаилась зимняя ночь. Мама, мамочка… ] Эдвард долго молчит, глядя прямо перед собой. В тишине слышен только стук капель о мостовую. Сейчас Эдвард видит лишь багровую кровь на серых линиях. Кровавый след, будто кто-то провёл огромной кистью по полу. Сейчас у Эдварда перед глазами словно старое кино про двух глупых мальчишек, которые думали — вот странно! – что ни за что не надо платить. А потом поняли — если веришь и любишь, заплатишь любую цену. А сейчас надо вот так взять и рассказать про всё. Семь лет. Масса ошибок. Масса смертей – родные, друзья, просто люди – знакомые и нет. Выжившие, что с ними там сейчас? -Такие истории надо рассказывать в другой обстановке, — Эд смеётся. – Вечером на кухне или в дороге, как сказку. Давай дождёмся подходящего случая, хорошо? Хайдерих кивает. – Но ты всё-таки расскажи, как сможешь. Эту твою сказку. — Ладно, — Эдвард улыбается. Некоторое время они сидят на скамейке, болтают о разных пустяках, смеются, и вроде забывают происшествие с машиной, головная боль проходит. Немой до этого город вдруг наполняется звуками. Потом они встают со скамейке и идут прочь. Эдвард чуть отстаёт. Хайдерих не сразу замечает, потом чувствует внимательный взгляд в спину и резко разворачивается. Эдвард врезается в него. -Чёрт, ну нельзя так резко! -Осторожней надо, – внимательный взгляд. – Что-то случилось? -Да нет, ничего. Правда, — добавляет Эд, глядя на скептическое лицо Хайдериха. Тот молча кивает. Они идут дальше. Через некоторое время Эд всё же не выдерживает и спрашивает: -А откуда ты знаешь, что вокруг – не иллюзия? Где доказательства, что нам это не кажется? Что было вчера, есть настоящее, будет будущее? Всё вокруг тоже существует, ты действительно здесь, а не где-нибудь ещё? Хайдерих останавливается и присвистывает -Это ты не по адресу, приятель. Тебе к философам надо, да и они вряд ли ответят, слишком всё это неопределенно. -А ты как думаешь? -Я?.. Никак на самом деле. Просто это ненаучно. – Хайдерих разводит руками, а потом вдруг становится серьёзным. – Но это очень обидно – быть всего лишь чьей-то иллюзией […За секунду до того, как ярко-синий свет разольётся по залу, он успевает подумать: «Возвращайся, Ал». И закрывает глаза]