Выбор: не любить

Мой день начинается с его голоса. Едва будильник прочирикает подъём, рука тянется к ноутбуку, нажимает на кнопочку, и пока он загружается, я позволяю себе ещё несколько секунд понежиться под одеялком. Потом переворачиваюсь и привычно включаю плей-лист, вынесенный на рабочий стол с его фотографией (доброе утро, солнце!), — и звучит его голос. И мне хорошо. Настолько хорошо, что, кажется, и сегодняшний день я смогу пережить. Собираясь, я то и дело кошусь на экран ноутбука, с которого мне улыбается он, а, выходя из комнаты, попутно обязательно целую плакат на двери. Я люблю айдола. Я люблю Ким Чондэ. Время подростковой влюблённости должно было давно пройти, сетовала мама, но она не проходила и становилась ещё сильнее. В какой-то момент я перестала воспринимать его как артиста, он стал для меня мужчиной: красивым, умным, уверенным, с отличным чувством юмора, солнечным смехом и невероятным голосом. — Вообще-то, стоило бы доделать проект, — ворчала начальница, застукивая меня за очередным просмотром клипа. Я, конечно, тут же всё закрывала, но торопилась быстрей всё доделать, чтобы снова окунуться в свои фантазии. А в них он пах чем-то дорогим и терпким, улыбался своей кошачьей улыбкой только мне одной, напевал недописанные мелодии и смеялся, чмокая меня в щёку. Я знаю о нём почти всё, помню каждое интервью и могу часами зависать над повторяющимися гифками. Просто он… идеален, и при взгляде на него что-то сжимается в груди и от нежности становится тяжело дышать. Есть столько всего, что я хотела бы у него спросить, столькое рассказать, передать, поделиться… Фанат, скажет кто-то. Фанат, скажут мои родители. И только я знаю, что это нечто большее… В обед всегда звонит Сухо. Его волнует, поела ли я, и если да, то что. А после работы он делает круг и заезжает за мной, чтобы отвезти домой, потому что «в метро слишком много извращенцев». Он шутит и тепло улыбается мне, но в какое-то мгновение я ловлю по радио любимый голос и перестаю слышать Сухо, полностью погружаясь в эту мелодию. На самом деле мы как бы встречаемся, по крайней мере Сухо точно считает меня своей девушкой, вот только я… — Мечтать — это хорошо, — в очередной раз начинается опоздавшее материнское воспитание, — это вдохновляет нас и прочее, но нельзя заменять ими реальность! Сухо — отличный парень! Он так заботится о тебе, и мы с отцом нашли с ним общий язык. У него престижная и перспективная работа. Не понимаю, чего тебе не хватает? И я в который раз, сглатывая подступивший комок в горле, говорю: — Не замирает, мама… сердце не замирает… — Я знаю! На твоего певца замирает! И сколько это будет продолжаться? Ты же должна понимать, что никогда, — она нарочно больно выделяет это слово, — никогда не будешь с этим человеком. Так что ж теперь? Не жить? — Я живу, — звучит как-то жалко. — Вы уже полгода встречаетесь с Сухо. Он очень терпеливый и добрый малый. Вы взрослые люди, а ты ни разу не оставалась у него ночевать и не приглашала его к нам. — Мама! — обсуждать эти вещи с ней неловко, и щёки краснеют, и некуда девать взгляд. — Что — мама? Разве я не права? — Я не могу так, у меня… — и ладонь прикасается к груди, — тихо там совсем рядом с ним. — До старости можно ждать, когда сердце откликнется. Да и глупости это всё, выдуманные для книжек и фильмов. На самом деле люди просто находят себе достойного партнёра и создают семью. — И ничего… ничего, что я не буду любить? — Главное, чтоб тебя любили, а потом привыкнешь и полюбишь, — материнская мудрость звучит кощунственно и раздирающе больно. — Никто не запрещает тебе слушать твоего певца — слушай, вот только перестань всех с ним сравнивать. Звёзды — они на то и звёзды, чтобы быть недостижимыми для нас, простых землян. И я слышу это уже не в десятый, и даже не в двадцатый раз, но боль от этих слов не притупляется, а даже наоборот — как тыкать иголкой в одно и то же место, пока однажды не выступит кровь. Ещё движение кистью туши, лёгкое касание помады — скоро приедет Сухо, и эти сборы перед портретом Чондэ кажутся предательством. Мне неудобно, мне так неловко, что проще выйти в халате и рваных тапках, чем прихорашиваться на очередное свидание. И я смотрю на Сухо и не могу толком сказать, что в нём не так. Он принёс маленький букетик цветов и выглядит чуть взволнованным, видно, что он старательно собирался, продумывал одежду, зачёсывал волосы. Наверное, сначала мы поедем в кино, а потом в какое-нибудь уютное кафе. Он будет спрашивать о моей работе, о том, как себя чувствуют мои родители, какие у меня планы на выходные. А я принюхиваюсь и… нет, не дорого и терпко — пахнет лимонным шампунем и морским одеколоном. Не то что бы неприятно, просто… не то. И он улыбается широко и открыто, и кажется надёжным и милым, и пусть его шутки немного странные, но и они вызывают у меня улыбку. Вот только смотрю я на него — а внутри тишина. И хочется домой. Туда, где на двери зацелованный плакат и плей-лист на рабочем столе. — Как ты к этому относишься? — спрашивает Сухо, и я понимаю, что прослушала его слова. — Что, прости? И он, смущённо опустив глаза, повторяет для летающих в облаках: — Если у тебя нет конкретных планов на выходные, как ты смотришь на совместный ужин у меня дома? Я мог бы приготовить сам или мы вместе… — он говорит и волнуется, теребя салфетку, а на меня накатывает паническая волна. Пока я хожу на свидания и возвращаюсь домой, всё кажется ещё не таким серьёзным, а если… Если остаться на ночь? Это ведь серьёзно. Не так меня родители воспитывали, чтобы считать это мимолётной связью. Назад ведь пути не будет? Как я потом скажу ему «Прости, но ничего не получится»? — Я… я подумаю, — выдавливаю через силу и ощущаю себя предательницей только от того, что не отказала сразу. Предательницей айдола, который не знает о моём существовании. А я не предательница. Нужно было выбирать… Я не обманываю себя, не сталкерю за звездой, не караулю у его двери. У меня нет никаких надежд на возможность хоть когда-либо приблизиться к Чондэ и стать для него таким же важным человеком, каким он стал для меня. Но одна мысль о нём наполняет меня теплом и умиротворением. Сам факт того, что он есть, он живёт, улыбается, поёт, да просто дышит и ходит по этой земле, делает меня счастливой. А Сухо… Он просто милый парень, которому я даже нравлюсь. И он мне приятен, я не передёргиваюсь от омерзения, когда он берёт меня за руку или тянется за скромным поцелуем, но внутри меня не высвобождается тонна нежности, и сердце не сжимается томительно, лишь завидев его на горизонте. Дело во мне, да? Дело во мне… И знаете, что? Я согласилась прийти к нему на ужин. И мы готовили спагетти и сожгли соус. У Сухо от волнения тряслись руки, и мы еле спасли две чашки от неминуемой гибели. И я осталась. И меня любили. И пусть в голове у меня совсем другой образ, и мне хотелось шептать другое имя, я никогда ему об этом не скажу. Ведь на заставке ноутбука — пляж и яхта, и плакат, висевший на двери, свёрнут в трубочку и спрятан в шкафу. И пусть рука привычно тянется к компьютеру, музыки, той, моей музыки там больше нет. — Ох, я так за вас рада! — мама обнимает снова и снова, попеременно тиская то меня, то сияющего Сухо. — Раз уж колечками обменялись, значит, и о свадьбе можно подумать! — и шепчет мне на ушко: — Молодец! Ты сделала правильный выбор! Да, я выбрала никогда не любить, слушать тишину и плакать в подушку. И едва заслышав голос Чондэ из динамиков на улице — бежать. Бежать, чтобы не умереть от разрывающей нежности, от накопившихся чувств, что не находят выхода. Ведь сердце, которое, я знаю, умеет любить, молчит в повседневности, а тут вдруг как заплачет, завоет, заноет, что нет сил, нет сил… Как мама и говорила, главное, чтобы тебя любили. А мне теперь не любить - привыкать надо.