Грустный рай

      Большое, во всю стену, панорамное окно, в противоположных углах комнаты — две узкие кровати, застеленные свежим бельём. Пушистый белый ковёр на полу и кресло, у ножек которого, вытянувшись во всю длину, лежал я.       Тонкие лучи заходящего солнца отчаянно пытались вскрыть вены на моих руках, а я играл с ними, пропуская через пальцы, разрешая отражаться в циферблате часов, бокалах и стенках бутылки с недопитым вином. Сквозь их призму я смотрел на океан — огромный, совершенно бесконечный — и, слыша его голос, представлял нашу скорую встречу, мечтая кинуться в объятия к давнему знакомому.       Когда перед уходом Чихо задёрнул тонкие светлые шторы, я почувствовал себя в ловушке и, испугавшись собственных мыслей, отшатнулся к двери; он, не говоря ни слова, ухватил меня за руку и подвел к окну, где долго целовал. Крепкий узел галстука и туго застёгнутый воротник белоснежной рубашки душили его, а о стрелки брюк, казалось, можно было порезать руки, тогда бы в безмолвии чёрного и белого вокруг нас послышались истошные крики красного — капающей на паркет крови.       Я воображал нас Уиллом и Сильвией*: мы бежали от всех, бросив вызов тем, кто пытался удержать нас в рамках — только в отличие от этих двоих, ни у меня, ни у Чихо не было даже намёка на какой-нибудь план. Может быть, поэтому они так быстро напали на наш след и вынудили Зико пойти на переговоры. На все мои вопросы он лишь качал головой и уверял, что мне нечего бояться, а сегодня ушёл, заперев меня одного в номере гостиницы давиться собственными тоской и страхом.       Мы никогда не отслеживали по дорожной карте, как петлял маршрут нашего следования; оставляя за спиной целые страны, мы ни на секунду не останавливались, чтобы насладиться красотой их панорам. И лишь однажды в Париже, когда тень от плетёного кресла витиеватым узором ложилась ему на спину, Чихо откупорил бутылку Бордо и, отхлебнув с горла, предложил остаться на две недели. Однако на следующее утро, получив сообщение от Юквона, о содержании которого мне оставалось только гадать, спешно собрал наши вещи и поехал в аэропорт за билетами на ближайший рейс до Праги.       Любая новая остановка значительно расширяла границы нашего мобильного грустного рая, в котором единственное, что мы делали — это напивались до потери сознания. Это огромная циклическая система, из которой, будучи связанными клятвами, ни я, ни Чихо не могли сбежать.       С каждым шестичасовым перелетом, с каждой выброшенной по прилету в ближайшую урну мятной жвачкой, с каждой попыткой распутать завязавшиеся узлом в кармане наушники от нашей общей жизни отклеивался маленький кусочек, и я видел, что она стремительно рассыпается, как сахарное печенье; а когда Чихо стал внезапно исчезать, прихватив с собой бутылку хорошего вина, я решил, что в его душу начали прокрадываться сомнения.       Он вернулся далеко за полночь, долго возился с электронным ключом в двери, а когда, наконец, смог ввалиться в номер, я понял, что он безнадёжно пьян.       — Они сказали, ты болен, — Чихо бросил на пол пиджак и уселся у стены, тыльной стороной ладони вытирая нос. — Сказали, без лекарств ты долго не протянешь. — Он поджал губы; среди многообразия эмоций, которые я безошибочно мог определить по его лицу, появилась новая — презрение. Он прекрасно знал, кого, по большей части, так сильно ненавидит, но боялся себе в этом признаться, потому что тогда наш побег и его последствия обернулись бы полнейшей бессмыслицей.       — Ты веришь им? — я был наркотиком, который он принимал в течение всей своей жизни, он смутно догадывался о зависимости, что я у него вызывал, но не хотел бороться с ней. Я был похож на ЛСД: приносил ему чувство эйфории, сменяющееся обязательной депрессией.       — Это не имеет никакого значения, совершенно. Завтра утром мы вылетаем в Китай, там нам удастся оставаться незамеченными больше двух месяцев, — Чихо снова потянулся к носу: он и сам не верил в то, что говорил. — Мы просто потеряемся для них, Кён.       Я подошёл и помог ему подняться, чтобы он смог дойти до кровати. Когда Чихо лег, я устроился на полу у его стоп, положив руки ему на колени.       — Чихо.       — Да?       — У меня тоже есть предложение, — мои пальцы поползли вверх по внутренней стороне его бедра. Он с усилием выдохнул.       — И какое же?       — Мы не поедем в Китай. Вместо этого мы разделимся, каждый проделает свой путь до заранее условленного места встречи, думаю, у кого-нибудь из нас всё же получится сбить их со следа.       — И мы потеряемся навсегда.       — Нет, Чихо, мы встретимся через четыре месяца в Риме.       — Да, точно, в Риме, — мы оба знали, что это неправда и мы никогда больше не увидим друг друга. Однако каждый из нас так отчаянно пытался сохранить в целостности чужую жизнь, что забывал, что она имеет смысл, только пока мы вместе.       Он был обречён хотя бы из-за того, что был влюблён в меня, и наивно полагал, что когда-нибудь сможет спасти, и не хотел принимать, что это было не в его силах. Пока синие таблетки все еще рассованы по нагрудным карманам, а не смыты в унитаз за ненадобностью, он просто зритель моего маленького театра, в представления которого не имеет права вмешиваться.       — Так ты согласен?       — На что?       Это было так в его духе: когда он не хотел говорить, просто отворачивался, когда не хотел отвечать, делал вид, что не расслышал — поэтому я знал, что он прекрасно понял, что я имел в виду и не стал повторять снова.       — Хочешь немного отдохнуть? — я еще не успел договорить, а мои умелые руки уже расслабили его ремень, расстегнули пуговицу на брюках, и подобрались к ширинке. Я знал, какую власть имею над ним, и ему стоило бы начать ненавидеть меня, однако вместо этого он каждый раз с силой оттягивал мои волосы и дышал рвано, как раненый кит.       Когда я, наконец, поднялся с колен, вытирая рот рукой, он смотрел на меня слегка затуманенным, почти не читаемым, взглядом и похлопал рукой по покрывалу рядом с собой.       — Я сяду в тюрьму, если нас поймают, — в этом он был прав, никто не будет спрашивать, было ли на то моё согласие, что мы вот уже почти полтора года прячемся от полиции.       — Тебе все-таки стоит попросить помощи у Мино.       — Ты знаешь, какую цену он назначит.       — Это все же лучше, чем жить так, будто ты бегун и только что прозвучала команда «На старт».       Он помолчал, глядя на потолок.       — Тебе стоит начать собираться прямо сейчас. Я поднялся на локтях.       — Зачем?       — Мы поступим согласно твоему плану. Ты поедешь первым. Это лучшее решение из всех, которое кто-либо из нас мог предложить.       И пока Лана** умоляла начать писать прощальные письма только лишь потому, что мы рождены умереть, мы целовались у окна, а он крепко сжимал мои рукава. Он хвалил мою сообразительность, но мы оба знали, какой выход для себя выбрали. Я не сказал ему, что по прибытие в Женеву собирался снова напиться, потом набрать тёплую ванну и тихо вскрыть себе вены. Я собирался предать его, хотя он сам уже давно предал меня.       Волоча за собой по коридору отеля неподъёмный чемодан, я вдруг понял, что не хочу, чтобы это было по-настоящему: в наших с ним отношениях всё и так было слишком сюрреалистично — и, вернувшись в номер, успел ухватить Чихо за запястье, перед тем, как тот шагнул из окна.