Метель

Метель В доме воздух был густой, тяжкий и застоявшийся, затхлый. Печь с нарядными бело-синими изразцами не топили последние месяца два за ненадобностью, как бы еще стены не отсырели. Постель, добротно сколоченная из светлого дерева, выглядела крепкой, полы не скрипели и не проваливались, а что никто не жил давно — так то даже лучше. Успели уже покормить собой клопов в трактирных комнатушках, где непонятно кто жил и неизвестно что после себя оставил. В целом Рыска была довольна, но брови все равно свела к переносице клинышком и отрицательно покачала головой, натягивая толстенные стеганые рукавицы. — Дорого, — неуверенно произнесла она, — кто ж два сребра за такую комнату просит? — набросила она капюшон, берясь за дверную скобу. Дородная хозяйка посмотрела на девушку с досадой, сложила руки на животе размером с добрую бочку и прогудела почти мужским басом: — А коли сброшу пару медек? Рыска оглянулась через плечо с кротким наигранным укором. Оно, конечно, можно понять: зима — время нехлебное. Да и в такую пору мало найдется дураков на сырую избу, все больше жмутся по нагретым кормильням: и стол, и кров, и выпивка, и компания подыскаться может. Вот и взвинчивает цену, по деревенской привычке жадничая, с запасом, как раз для тех, кому ума и жадности хватит торговаться, главное не продешевить, а скинуть-то всегда успеется. — Сребр, не выше, — решительно отрезала девушка, отбросив капюшон. Мало охоты в такую погоду еще и ругаться — после восьми лучин тряской дороги по заметаемой тропинке веки уже смерзались от выступивших слез. Если бы не дар видуна, то и вовсе заплутали бы в поднимающейся метели, цепным псом бросавшейся на одиноких ездоков. К багряному закату, кровью расплескавшемуся от края неба до края, веки смерзались. Шквальный ветер колкой змеей карабкался под тулуп и в желудок на каждый неуверенный вдох, горло давно сковало мерзлым дыханием. Сил хватило только на радость, когда показались крыши вески, да на ободряющее похлопывание по шее для жалобно взревывающей коровы. Добрались дотемна — и то славно. В кормильне пахло мочеными грибами и старым чучелом лося, вымученно пялившегося на толпу с поставца над очагом, людьми и недорогой снедью, утопленной для жарки в постном дешевом масле. Галдеж убаюкивал, пальцы не сгибались, одетые в перчатки из морозца так сильно, что кончики щипало от тепла. Еще долго оттаивать пришлось за кружкой чуть теплого молока — остыло, пока несли. В выметенную от пронырливых прусаков и жадных мышей избу народу набилось столько, что протиснуться к пустому месту удалось с боем за скамью, выдернутую из-под какого-то выпившего забулдыги, кулем свалившегося под стол. Работа в веске, оказавшейся на удивление большой, встала со вчерашнего дня, когда только-только запетляла между низеньких еловых юбочек юркая поземка. Не желавшие попасться на острый язык скучающим за прялкой и шитьем женам и женкам, стайками собиравшимися в избах у печи, мужики стекались в кормильню — все одно не так скучно, на погоду сетовать можно не крысам на печке, а приятелям под ледяное пиво. От людских тел в кормильне было так жарко, что стиснутую холодом грудь перехватывало. Рыска размотала наспех шерстяную шаль, расстегнула тулуп и перевела, наконец, дух. Больше всего хотелось прилечь хоть где-нибудь, хоть лбом на стол, примоститься в уголке или даже закопаться в сено на чердаке, камнем пролежать до следующего вечера — торопиться-то все равно некуда. Недобро щуривший хищного ястребиного цвета глаза видун мрачно изрек еще до начала бури на грозно выползавшие из-за горизонта свинцовые тучи, что шесть к одному за то, что метель затяжная — не на один день и даже не на два. И поскорее тронул пятками поджарые бока недовольно потрусившей по ломкому снежку коровы. Но пришлось нехотя выползать из-за стола, пока ранние и жадные зимние сумерки не вылились чернилами в частую снежную назойливую труху — искать ночлег. С хозяйкой препирались недолго. Та пожадничала с щепок десять, досадливо цокая на жадную постоялицу. Но стоило только Рыске пожать плечами и сделать вид, что она уходит, так мигом сдалась и уступила избу по нормальной цене, еще и с дровами. Девушка зубами стянула рукавицы, предусмотрительно отвернулась и вынула из кошелька за пазухой монету. Оплата на неделю. Даже если метель так долго не продлится — оно и к лучшему. Последний месяц выдался на редкость суматошным, и так из вески в веску, из города в город прыгали как блохи с одной шелудивой псины на другую. Хозяйка ворчливо попробовала сребр на зуб и грузно поплелась в соседнюю избу — за прошеным горшком и подушкой. — Одеяло второе поднести? — смерила она взглядом Рыску. — Нет, не надо, — рассеянно ответила она, щелкнув «черной» дверью и короткой перебежкой отправившись к сараю. Ветер, порывистый и взвизгивающий, дергал за косы, вплетался в отсыревшие волосы колкими льдинками и трогал за нос. Огонь долго не желал прихватывать холодную сухую древесину, разгоревшись только с третьего листа березовой коры. Когда же рыжий уверенный огонек заплясал в печной утробе и девушка выдвинула заслонку, за окном стояла кромешная зимняя темень, а на небе — ни луны, ни звездочки, только неопрятные грязные кучи облаков да густой снег завивается белыми кудряшками. В кормильне стало еще теплее и еще громче. К порогу уверенно и неровно сбегались цепочки следов — одиночные и парные. Набившиеся за один стол вдесятером дровосеки загоготали пьяными голосами, как раз когда за порог вместе с повалившим от тулупа паром ввалилась сама Рыска. Им ответил визгливый женский смех и жалобный стон перебираемых струн гитары неумелого менестреля, не столько развлекавшего, сколько потешавшего толпу. Протолкавшись через служанок к столику в самом темном углу к нахохлившейся фигуре, Рыска осторожно присела: тарелка с мясом и картошкой так и стояла нетронутой, как и две лучины назад. — Тебе совсем плохо? — настороженно спросила девушка, алчно косясь на ужин саврянина. Вроде бы и поела недавно, а все равно хочется еще. — Мне очень хорошо, — брюзжаще откликнулся Альк и шмыгнул красным распухшим носом. — Не заметно? Рыска подавила вздох. Еще с хутора она поняла, что самая простая хворь, от которой женщина разве что нос фартуком вытирать чаще будет, мужчин делает совершенно несносными, как избалованных детей. Когда простуда, которую что лечи, что не лечи — все равно неделю проболеешь, наваливалась на Сурка, в доме ходили на цыпочках и говорили свистящим шепотом. Несерьезная хворь, что ни говори, не мужская — героически, стискивая зубы, ее терпеть уж никак не получается, особенно когда глаза слезятся и приходится выбрасывать в канаву третий платок. Альк безропотно переносил настоящие раны, от которых иной на неделю слег бы, от простуды же саврянин стал еще несноснее, если такое возможно было. И голос едче горчицы, и шуточки втрое хуже обычных. На прошлом постоялом дворе только чихнул пару раз, седлая корову, к концу же дороги он совсем расшмыгался, еще и начал дохать, выкашливая из тела последнее тепло. Из кормильни выходить отказался — обычно жилье подыскивал именно он, на свое усмотрение выбирая из жуликоватых хозяев самую честную и глуповатую весчанку и дом под самой крепкой крышей. Теперь же Рыска и без дара видуньи догадывалась, что изба обязательно придется придирчивому сынку посла не по вкусу, печка будет недостаточно теплой, а хозяйка окажется в его глазах редкостной козой, мошенницей с люльки и просто прощелыгой. — Ты бы молока выпил, — в третий раз за лучину предложила она в полной тишине под треньканье совсем расстроенной гитары, — полегчает. Или бульон из курицы. — Само пройдет, — сухо ответил мужчина, нехотя колупая одну и ту же картошину. Рыска только вздохнула — вот так всегда, пока в обморок не грохнется, не успокоится. — Как изба? — Тут недалеко, через два двора, — махнула девушка рукой. — Доедай, я не трогал, — кивнул мужчина на тарелку, заприметив голодный и жадный взгляд девушки, который та нет-нет да бросала на ароматные клубеньки в масле. — Еще ближе к этому скотному двору найти ничего не смогла? — проворчал он. — Ты сначала до этой избы дойди, тебя же шатает, как пьяного на ярмарке, — фыркнула она. — Я тебя на себе не потащу. — А мне и здесь неплохо, — оттянул мужчина уголок губы вниз, демонстративно потянувшись и не сдержав короткого дребезжащего кашля. — Да кто тебя здесь держать станет? — непритворно удивилась Рыска. — Только если вместо пса на цепочке посадить, и то — брехать ты не можешь, рычать тоже, а кто твоего кашля испугается? Альк злобно зыркнул на нее задрав подбородок. На девушку это уже давно никакого впечатления не производило, а вот беспокойства от вида красных лихорадочно блестящих глаз только прибавилось. Невольно весчанка засомневалась — тащить этого болезного в едва протопленную избу? Возьмет еще там и окочурится от своего упрямства. К лекарю ведь тоже на веревке не затянешь. Пусть уж до утра тут пересидит, лишь бы ничего не учудил и ни во что не влез — умеет на пустом месте неприятности находить. — Знаешь, — решительно придвинула она к себе тарелку, — а впрямь, сиди-ка ты лучше здесь. На комнату денег хватит, а завтра переберешься в избу, авось… — она запнулась и с превеликим интересом уставилась в тарелку. — Авось что? — подозрительным гундосым голосом спросил Альк. — Авось полегчает, — неловко закончила Рыска. И тут же прикусила язычок: у Алька у носа же складка залегла от недовольства. Жаловаться-то он жалуется, а попробуй его погладить — мигом иголками наружу, даром что в крысьей шкуре бегал. — Ну куда тебе на мороз выходить? — почти жалобно спросила она. — Два двора как-нибудь пройду без костылей, — резко встал саврянин. Может, и показалось, но он как будто слегка покачнулся. — Пошли, — коротко бросил он, кинув на стол монетку за ужин. — Так там холодная комната, — предприняла Рыска последнюю попытку остановить упрямца, схватив его за рукав, — замерзнешь! — А ты меня согрей, — фыркнул мужчина и вышел, не оборачиваясь, распахнув дверь пинком ноги под нестройный недовольный вопль тех, кто сидел к проему поближе. Рыска только головой покачала и тяжело вздохнула, на ходу подцепив последнюю картошину из тарелки и быстро облизывая губы от подливки. Как бы и впрямь на себе тащить не пришлось.

***

Лето постепенно катилось к концу, одаривая напоследок совсем уж нестерпимым и ненужным жаром. Рыска невольно вспоминала хутор и огромные корзины, в которые трясли вызревшие к этому времени яблоки размером с младенческую голову, кислые и терпкие, только под варенье и годятся. Запах наступающей осени все явнее после каждого заката — он чуть сырой и пахнет хлебом, который скоро жать, грибами, большими боровиками с толстыми ножками, поздними ягодами, которые уже не столько сладкие, сколько горчаще-кислые, и немного тяжелой вяжущей черноплодкой, которую дети ощипывали подобно воронью, налетая стаей и ничего не оставляя для любящих наливку взрослых. То памятное лето выдалось на редкость ветреным и сухим. Его дыхание пылью оседало на языке и скрипело между зубами, набивалось в глаза и путалось в косах. Когда же бока коровы туго ходили ходуном от быстрой скачки, то и вовсе казалось, что волосы вот-вот останутся где-то позади. Еще с той самой минуты, как саврянин в последний, сотый по счету, раз прошипел ей сквозь зубы: «И побольше молчи, будешь выглядеть не такой дурой», — у нее сердце провалилось в желудок и билось там, тяжело, гулко и мерно. Уже тогда она думала, что дольше часа в стенах дома посла не проведет — да и кто бы стал ее там держать? Хорошо если сразу внимание обратит на девчонку-полукровку, отирающуюся рядом с сыном, а ну как и вовсе за прислугу примет? У бойкой на язык и остроумной девушки при одной мысли о таком знакомстве выскальзывал из рук повод и окончательно смешивались и без того сбивчивые мысли. Когда спешились, Альк неожиданно крепко сжал ее плечо, почти до боли, заставив мелко вздрогнуть от пяток до макушки. — Не дергайся, не съест тут тебя никто, — с покровительственными нотками хмыкнул он. Выглядел видун тогда немногим лучше покойника — от ран, полученных на плотине, он оправился, но все равно просвечивал каждой синюшной жилкой на прозрачном лице. Весчанка повела плечами — и на том спасибо. Вот бы еще взашей не вытолкали как какую-нибудь попрошайку. В замке, не таком уж помпезном и пышном (Рыске отчего-то виделась куда большая роскошь), царила страшная суматоха. В такое неспокойное время на посла мгновенно свалилась куча дел: тсаревич из Ринтара только-только пересек границу Саврии и спешил на мирные переговоры к ненаглядной своей Исечке. И если проблемы между этими двумя возникнуть было не должно после донесенного Альком письма, то ненависть, плотно засевшая в сердцах целого поколения саврян и ринтарцев, корчевать нужно было еще долгие годы. Опасались новых приграничных стычек, ожидали ропота среди жителей — как же так, брататься с теми, кто без малого два десятка лет назад выжигал родные вески, разрушал города, насиловал жен и убивал детей? Слишком мало лет прошло с последней войны, слишком глуп народ в массе своей — перспективы от объединения государств видели лишь верховная знать да проныры-купцы. Последующие недели должны были стать решающими в жизни будущего савринтарского государства, и посол Саврии немалую роль должен был сыграть в ключевых событиях. Для начала — хотя бы в дипломатическом протоколе. Резко и громко что-то выкрикивавшие слуги бегали совсем как прусаки от плошки со сметаной под печку и обратно, недовольно мычала невдалеке корова (надо полагать, скаковая самых чистых кровей), то и дело раздавался чей-то командный голос — невысокий мужчина с рано появившейся лысиной, окруженной пушком светлых волос с нелепо приделанными сбоку косицами, взмахивал пухлой рукой, как рубил топором. «Дворецкий», — вспомнила Рыска прием и догадалась по одежде, невольно прижалась боком потеснее к саврянину. В самом-то деле, что она тут забыла? Так ли долго было Альку самому ехать за обещанными золотыми? Этот бы точно сдержал слово даже перед весчанской простушкой. Семь вешек не крюк, съездил бы он туда, а обратно и вовсе вернулся бы в золоченом возке при лучшей тройке коров. В его взгляде несмело пристроившаяся рядом Рыска увидела что-то, похожее на умиление — для него картина такой суеты явно была привычной. Альк прислонился к росшему у входа начавшему рано золотиться дереву и сложил руки на груди, проводив взглядом возок, направившийся к тсарскому замку. У уголка узких губ саврянина залегла какая-то скорбная морщинка, разом состарившая мужчину на десяток лет. В полной тишине они простояли с пол-лучины, а после каждой щепки желание покрепче взять Алька за руку только росло — для храбрости. Когда же Рыска окончательно уверилась, что про них забыли или, что совсем худо, специально на них не обращают внимания, их все-таки заметили. И даже не слуги. Радостный визг услышали, наверное, у окраин Брбржисща, перепугав тамошнее нахохленное воронье войско. От него же на полщепки замерли в нелепых позах слуги, некоторые из которых пороняли поклажу. Альк же с явной неохотой отлип от дерева и неуверенно улыбнулся, чуть сощурившись и склонив голову набок. У него вырвался тяжелый и хриплый вздох, когда со ступеней замка, высоко подобрав пышные юбки, не сошла — почти слетела худенькая девушка лет двадцати пяти. За семь прошедших лет для него она явно не изменилась, только волосы носить стала иначе. Алька она напоминала неуловимо, не чертами лица, а скорее общим его выражением, вздернутым острым подбородком и хищным разлетом белесых бровей над янтарного цвета глазами. Не столько красивая, сколько миловидная, с очень живым почти кошачьим личиком. В фантазиях Рыски сестрица, которую столь часто и так нежно вспоминал Альк, была более прекрасной и похожей на статуэтку из редкого белого камня, который привозили на саврянские рынки откуда-то из степей — холодный и острый, но гладкий, скользкий. Глядя, как быстро лопочущая, проглатывая половину и без того не слишком понятных слов, девица почти со слезами смеется, обхватывая Алька за щеки и целуя его в лоб, нос и куда придется, Рыска с удивлением обнаружила, что та в отличие от братца куда меньше похожа на задирающую нос барыню. Скорее на такую же дворовую девчонку, которую шутки ради обрядили в пышное платье, вбив и без того хрупкий стан в корсет. Впечатление оказалось обманчивым — пол-лучины спустя, когда дочь посла смогла выпустить любимого брата, из объятий и отступила немного назад, она мгновенно переменилась. Гордая осанка, посадка головы и величавое выражение спокойной непроницаемости, с которым она посмотрела на Рыску, вызвало у девушки желание попятиться. Щеки окрасились вспыхнувшим маковым румянцем, язык к нёбу прилип, а взгляд по привычке уперся на кончики успевших истрепаться ботинок. Она почти втянула голову в плечи, сделав полшага назад. Хотелось развернуться и стремглав бежать к корове, чтобы прыжком — в седло да на окраину от стыда и от греха подальше. Когда Рыска почти осуществила задуманное, по пояснице несильно, но с ощутимым намеком ее шлепнула без звука жесткая ладонь, да так, что синяк остался. Весчанка едва не подпрыгнула, нервно скосившись на невозмутимо стоящего чуть позади нее Алька, и робко подняла взгляд. Оказалось, что она даже немного выше саврянки, но та все равно умудрялась смотреть на нее снисходительно сверху вниз. «Не к добру», — подумала она тогда, прижав к груди ладонь, повторяя приветственный жест и немного жалобно улыбаясь поприветствовавшей ее сестре Алька. Возникло странное и немного знакомое желание как-нибудь сглупить: поклониться по-крестьянски в пол или шмыгнуть носом, как мальчишки в деревне. Вряд ли в Рыске было много интересного, больше любопытного — что это весчанка (а что у нее на лбу написано, что она коров с детства доит, девушка и не сомневалась) забыла рядом с братцем. «Все равно ненадолго ведь, деньги заберу — и выставят вежливо за порог, — вздохнула весчанка, принимая приглашение на ужин и поспешным шагом направляясь за коротко кивнувшим Альком и за его уже усеменившей куда-то сестрицей. — Молчать побольше и не трогать ничего лишний раз — всего и делов».

***

— Вот, — грохнула Рыска глиняный тяжелый горшок на середку стола, грея руки приятным печным теплом, впитавшимся в глину. — Что это? — высунул кончик красного носа из-под рыскиной вязаной шали мужчина, подозрительно глядя на вырвавшуюся из-под едва-едва приподнятой крышки струйку наваристого пара. Рыска даже облизнулась невольно. И что же это такое — как зима, так есть хочется от сна до сна, не переставая. — Это картошка, — снисходительным тоном матери, объясняющей ребенку, что коровы не летают, произнесла Рыска, — выпросила у хозяйки десяток клубней, будем тебя лечить. — На лекаря денег ты, разумеется, просто пожалела, — ехидно произнес Альк, — оно и верно, у нас каждый золотой на счету. Чем еще лечат в весках? Купание в придорожной канаве? Припарки из коровьих копыт? Сушеные козьи катышки? Или крысиные хвосты, сваренные в слюне плевунов? — Вовсе нет, — обиделась девушка. — Лекарь у них недавно помер, лавка стоит закрытая — что-то уже сперли, а что осталось — никто не назовет, все без бумажек. В соседней веске есть знахарь, но в ночь никто не потащится за восемь вешек. Завтра вот и наведаемся. А пока — первейшее средство, сядешь над горшком с шалью, подышишь — тут же насморк пройдет. — А молока теплого у тебя нет? — с умильными нотками младенца-попрошайки спросил Альк. — Козье, свеженькое и дорогущее, — покивала Рыска. — Я и меду сторговала, — обрадованная догадливостью двукосого девушка развернула завернутый в тряпицу кусок соты, — намешаю тебе после картошки, выпьешь, чтобы не кашлять. Завтра уже будешь здоровым. А картошкой позавтракаем. Альк закатил слезящиеся глаза. — Какими еще бабушкиными методами собираешься меня травить? — Не буду я тебя травить! — возмутилась Рыска, достав с печки неправдоподобных размеров вязаные шерстяные носки, не глядя вытряхнула из одного пригревшегося возмущенно пискнувшего крыса и торжественно продемонстрировала саврянину. — Вот! Еще горчички внутрь и… — А я, наивная голова, полагал, что есть только один способ согреться, — отвернул простуженный нос от шерстяных чудищ Альк, — в Саврии настоящих мужчин от простуды только так и спасают. — Травка какая-то ваша? — полюбопытствовала Рыска, осторожно разворачивая носовой платочек с крупными как на подбор горчичными зернышками. Урожайное вышло лето, плодоносное. — Или корешок? — Скорее обычай, — усмехнулся саврянин. — Бульоном куриным поить? — припомнила Рыска что-то слышанное по дороге из Крокаша к границе. — Греть кожа к коже. Желательно грудь к груди, но возможны вариации, — рука у девушки дрогнула, облачко горчицы взметнулось прямо в лицо, набившись приставучей колкой желтой пыльцой в нос. — Пчхи! — возмутилась весчанка нешуточно, судорожно потирая мгновенно заслезившиеся глаза. — Правду говорю, — поучительно воздел палец Альк. — Пчхи! — с интонацией «не буду я этого делать» погрозила ему девушка кулаком. — А если несчастный умирающий скажет «пожа-а-алуйста»? — простонал, растягиваясь на постели во весь рост, «умирающий» Альк. — Если это его последняя надежда и шанс не уйти на Хольгину дорогу? — Пчхи! — метко кинула в саврянина носок Рыска, выразительно уперев руки в боки и в последний раз вытерев нос особенно грозным движением. — Иди к горшку немедленно! — в желтых глазах сдернувшей с двукосого шаль девушки отчетливо читалось, что если ленивый саврянский капризник не встанет немедленно, то картошку ему придется вычесывать из волос еще очень долго. И картошка точно будет с горчицей пополам. — Вот поэтому весчане такие отсталые, — с неподдельной скорбью в голосе покачал он головой, — закрыты новому, не желаете осваивать горизонты, открывающиеся от новых методов лечения. Так и сидите в своих домишках под печкой, — но носок он все-таки надел. — Зато живем по сто лет, не то что всякие изнеженные баре, — сняла Рыска крышку с мгновенно плюнувшего паром горшка, поскорее набрасывая на светловолосую макушку шаль. — Пчхи, — мрачно чихнул в горшок саврянин. — Правду говорю, — парировала девушка и тут же спохватилась, грозно нависнув над Альком. — В сторонку чихнуть нельзя было?! — Пчхи, — донеслось из-под шали ехидно и со вкусом растянутое. В голосе саврянина так и сквозило торжествующее: «Мне больше достанется». — Сам завтра все есть будешь! — Твою же задницу от лишних жиров берегу. Рыска только вздохнула и посильнее нажала на макушку саврянина, наклоняя поближе к картошке, чтобы продышался. Если уж завтрак испорчен, то пусть хоть настроение с утра будет хорошим у обоих. Может, и впрямь позвать ему грудь побольше? Была там какая-то в кормильне, за шесть медек. Без зубов совсем, зато богатства Хольга отсыпала щедрой меркой. А что выпивает — так это не страшно. Невольно улыбнувшаяся Рыска представила себе реакцию брезгливого Алька и тоненько захихикала, не обратив ровным счетом никакого внимания на грозно забарабанившие по столу пальцы.

***

Далеко Алька искать не пришлось: коровнюх с понимающей усмешкой ответил помедленнее на ее не слишком правильный саврянский, что видун уехал меньше десяти щепок назад, смешавшись с густой толпой. Столица в день подписания мирного соглашения бурлила, как перекипевшие щи в горшочке на печке. Хватало разномастного люда, любителей развлечений и просто зевак, нашедших лишний повод бросить работу. Найти одного саврянина в целой толпе таких же светловолосых и желтоглазых было еще труднее, чем найти сорное зерно в мешке с пшеном. Быстро седлая корову и одним прыжком влезая верхом, Рыска лихорадочно соображала, куда подастся этот гордец. В голове все еще не укладывалось, как можно быть настолько упрямым и… глупым, что ли? Саший его разберет! Дороги перед глазами стелились совсем как в те щепки, когда в руках лежал ворот, выбирать нужно было с превеликой осторожностью. Некоторое время Рыска держалась того направления, в которое ей махнул рукой кормилец, цепко всматриваясь в лицо каждого проезжего, а после поняла, насколько бесполезно разбирать совершенно одинаковые для нее физиономии, и окончательно приуныла. Только когда солнце окончательно кануло за горизонт, она спешилась у первой же кормильни на окраине столицы, привалившись спиной к коровязи и закрыв лицо ковшиком ладоней. В голове гудело, в пояснице болью отдавались толчки крови, ныли ноги, даже на языке появился какой-то гадостный привкус. В столицу можно было войти через… сколько там Альк говорил? Шесть или восемь ворот? А вдруг он и вовсе догадался, что она за ним увяжется? Мог нарочно выбрать самые незаметные да уехать… куда его понесло? Мочаля кончик косички, Рыска неожиданно подумала, что это временная блажь. Мальчишка вырос еще своевольнее, чем был, когда сбежал из отчего дома в Пристань. Мало ли о чем они с отцом повздорили — да хоть об уме тсаревны Исенары. С Альком нужны Хольгина благодетель и терпение Сашия. Сама Рыска вон сколько раз не выдерживала и взрывалась, а терпела только из робости. Надо полагать, у посла-то характер потверже. Кремень, если не прочнее, вон как быстро из родового замка в столичный дом на переговоры домчался. А может, Альк отойдет и действительно вернется домой? Ну, не с повинной, так хотя бы как ни в чем ни бывало? А если он ее не стал дожидаться… и с чего бы ему вообще дожидаться? Рыска остервенело вытерла неожиданно заслезившиеся глаза рукавом и только после этого поняла, что устала за день бесплодных поисков куда сильнее, чем думала — ноги и те подкашивались. — Что госпоже будет угодно? — вздернулась она на настойчивый вопрос. Судя по долготерпению на лице мальчишки-коровнюха, он уже не в первый раз спрашивал у отстраненно таращащейся перед собой девицы. — Выскрести, покормить? — корова жалостливо перебирала бархатными губами по листьям росшего у ограды орешника. — Да, — с тяжелым вздохом ответила Рыска и вытерла пальцами уголки глаз. Тяжко почему-то. Переступая порог кормильни, украшенной резными корявыми фигурами двух воронов, она медленно ворочала жернова неприятных, но нужных мыслей. Завтра же с восходом в седло. Отсюда — прямо к Жару. А оттуда… можно придумать что-нибудь. Рыска сжала пальцами виски — голова гудела еще сильнее, чем перед грозой. Не глядя плюхнулась на пустую скамейку рядом со входом и уронила лоб на скрещенные руки, вяло принюхиваясь к запаху какого-то пригоревшего печева и прислушиваясь к тихим переговорам засевших в кормильне мужиков. Время было позднее, на постоялом дворе потихоньку начинали разбредаться приехавшие ни к селу ни к городу на отменившуюся ярмарку купцы, тешившие надежду еще толкнуть где-нибудь сукно и свежие овощи. — Чего изволите? — раздался над ухом голос служанки. Девушка прислушалась к пустому желудку, но тот как назло молчал, словно это не он весь день без единой крошки. — Каши, — для порядку попросила девушка, — и комнату наверху, — с трудом она заставила себя поднять голову и подперла ее кулаком. Полтора месяца назад она даже за пределы хутора бы носа не сунула, мир был гораздо меньше и проще. Сейчас же мало того, что отныне идти по Хольгиным дорогам впотьмах (ходила же как-то до девяти лет), так еще и непонятно куда. Наведаться на тот же хутор? От одной мысли тоскливо на сердце скребло: на родину Рыску не тянуло совершенно, с друзьями бы вот встретилась. Боязно отчего-то было, что родная веска так и встретит, как называется — глухо чмокнет да засосет в болота вокруг. Попытка представить раньше такую яркую картинку своего собственного дома не удалась — там, где раньше были резные наличники, белело непонятное пятно, ставни куда-то пропали, а конек скосился на сторону. Да и домик сам стал какой-то невнятный, больше пятнышко на внутренней стороне век. Так бы и смахнула. А что лучше, по городам и вескам таскаться? Сейчас лето — хорошо и удобно ездить, вольготно. А зимой, по снегу? Да хотя бы по осени, застревая в каждой грязной луже? У крысы — и то есть своя нора. Но ей-то зачем свою искать в Приболотье? Мал ли тот мир, мало ли в нем деревень и городов? А ведь Альк с Жаром еще и о степняках рассказывали. Вот бы посмотреть, как эти живут. Может, еще лучше, чем в родном Ринтаре. Пока молодая — тряску в седле терпеть легче и у костра спать совсем не сложно. Пока ведь и посмотреть на мир можно. Насобирать новых баек, посмотреть на разных людей. А потом найти свою нору там, где совсем понравится. Но что-то ворочалось у Рыски в груди, подсказывая — не Приболотье это будет. И не саврянская столица. Со стороны потянуло неприятным дымком. Уж не ее ли это каша горит на кухне? Поведя носом и подняв голову, Рыска так и замерла, впиявившись в край стола до белизны в костяшках пальцев. — Не могла еще лучин пять так полежать? — досадливо наморщился Альк, залпом опрокидывая в себя остатки пахучей жижи в стакане. Хорошо если опять не «ежик». — Я уже почти поверил, что Хольга существует, — задушевно поведал он. — Почему? — только и смогла выдавить из себя оцепеневшая Рыска. — Потому что не иначе как ее помощью ты меня не замечала все это время. Хотя всему виной могла быть третья сила. — Какая? — Твоя дурость, — отрезал мужчина, щелкнув пальцами. — И не сбежишь ведь, хоть под землю от вас прячься, а мимо все равно не шмыгнуть. По лицу саврянина девушка хорошо видела, что он почти и не врал. Во всяком случае, красться бесшумной тенью мимо случайно шмыгнувшей именно в эту кормильню весчанки не стал бы — не слишком-то твердо стоял на ногах, судя по числу пустых кружек. Рыска смолчала, о стол рядом с ней грохнула тарелка с кашей, Альк потянулся, не спуская взгляда с кусочка стружки, за новой кружкой, смачно отхлебнул, поморщился, но через щепку потянулся снова. Судя по запаху, крепленое вино не самого высокого качества — из домашнего винограда всяко лучше. Зато такое, разбавленное какой-то местной дрянью из колбочек, по мозгам бьет не слабее кувалды. Да и кашу у них варят так себе — склизкая какая-то, рыже-коричневая. Ложку Рыска рассеянно вертела в руках, к еде не притрагиваясь. И смотрела. Альк пил и пил, пил и пил. Девушка удивлялась, как в него столько вообще смогло влезть, все равно что ведро воды в себя опрокинуть, не меньше. Однако у саврянина даже взгляд не тускнел, как у привычных забулдыг, не подергивался пленкой, а лишь все жарче разгорался. Рыска попыталась встать и пересесть за соседний столик — не вышло: не взглянув на нее, мужчина так грозно и глухо рыкнул, что осадил ее на место. Хуже был только этот его остервенелый темп, с которым он хлебал кормильное пойло. Упорствовать она не решилась, тихонько лелея про себя собственную удачу, которая вслепую затянула ее именно в нужное место. Как знать, может, не весь дар отобрала у нее Хольга? А может, небольшим запасом отсыпала удачи из своей котомки. Или это Саший подкинул жирную свинью. Которую точно начнет напоминать вскорости саврянин, если не остановится. На колени к девушке торопливо, словно боясь, что она убежит, перебрался крыс, нахально стрельнувший на бледное неожиданно резко очертившееся лицо весчанки и принялся с большим аппетитом, пока никто не видит, выедать разварившиеся сладковатые от гари зерна каши. Девушка механически погладила зверька поперек шерсти, заставив того дернуть лысым хвостом в предупреждающем движении: гладить гладь, а есть не мешай. — Как ты меня нашла? — неожиданно спросил Альк, досадливо перевернув пустую кружку. Ни капли не осталось. Снова щелкнул пальцами. — Ну? — только после этого угрожающего вопроса Рыска сообразила, что саврянин немало удивился ее появлению, но явно этого показать не смог, изрядно заторможенный бродящей в крови выпивкой. — Отвечу, если мне потом можно будет спросить, — осмелела она, глядя на слепо шарящие по столу ладони Алька. Нащупали такую же как у Рыски ложку — вцепились, начали вертеть, грубо и почти ломая хрупкое дерево. — Странное условие, — дернул мужчина уголком губ, — я думал, повиснешь на сапоге и начнешь голосить как последняя шавка. — Что голосить? — опешила Рыска. — «На кого ж ты меня поки-и-и-инул», — со смешным подвизгом деревенской бабы прокривлялся Альк. — Вот я и ответил на вопрос, — девушка спохватилась, мужчина хохотнул, — теперь ты. — Повезло, — честно созналась девушка, досадуя, что упустила такую возможность. — Хм? — поверх кружки вставился на нее Альк, заломив брови. — И все? — булькнул он в кружку. — Да, — вздохнула она. — Я думал, — сыто икнул он с самым недовольным выражением лица, — что твоих куриных мозгов хватит, чтобы вспомнить, какими воротами мы въезжали в город. Рыска поджала губы, но отвечать не стала. Альк некоторое время молча крутил в руках ложку, водя пальцами по узорам и щелкая по ней ногтем. Потом отложил в сторону, потянулся, досадливо икнув, и прохрустел шеей, наморщив нос: — Спрашивай, — милостиво позволил он. — Уже не хочу, — буркнула девушка, размазывая по столу маленькую капельку воды в крохотное озерцо. Стало чем-то похоже на Плотинное. — Спрашивай, — с нажимом повторил саврянин, — пока я добрый. Поняв, что иначе перепивший и ставший упрямее трех козлов саврянин просто вытрясет из нее этот злосчастный вопрос, Рыска осмелела: — Почему ты поссорился с родителями? Таким взглядом гвоздь в стол вбить лучше молотка можно было бы, но Рыска всего-то вжала голову в плечи, но сама не отвернулась. Саврянин тяжело поводил нижней челюстью, чмокнул губами и как-то странно зажмурился. Только после этого девушка осознала, что хоть голос у него твердый, а язык не заплетается, видит он перед собой двух наглых девчонок с желтыми глазами, а не одну. И не знает, на какую ему злиться в первую очередь. Решил на ту, которая сидела левее от самой Рыски, взглядом прижег к скамье, выговорил так медленно, как будто сам не понимал: — Уж точно не из-за тебя, дуреха, — и только после этого свалился носом в стол. Если бы слух девушки не был напряжен до предела, то вряд ли бы она расслышала размазанное вместе с выступившим на лбу потом по столу: — Что ты вообще можешь понимать, сказочница захолустная? — и добавил какую-то невнятную абракадабру на саврянском. — Хозяин, — почему-то шепотом позвала Рыска, помахав над головой обеими руками дюжему детине, вытиравшему кружку тряпицей. — На сколько он напил? Названная сумма ошеломила округлившую глаза Рыску, прекративший поучать стол Альк гнусаво расхохотался: алкоголь не брал его долго, но если уж брал, то в рукавички поострее ежовых. — Где кошелек? — тронуть мужчину Рыска не решилась, окликнув погромче. — Дома остался, — широко зевнул начавший дремать Альк. — Ты как выходить собрался? — зло прошипела девушка. — Попробовал бы меня кто задержать, — улыбки весчанка не видела, но очень легко себе ее представила: бескровную, ехидную, предвкушающую, а глаза — недобрые. Даром что мечи в поклаже остались, этот и без них кого хочешь уложит — хоть полотенцем, хоть той же ложкой. Но мало им было Румза, сцепиться еще и с кормильцем? Набегалась Рыска уже, чтобы еще каждые городские ворота проходить, втягивая голову в плечи. — Завтра расплачусь, — решительно произнесла она, отгоняя совсем еще свежее воспоминание: холщовый мешочек, тяжелый, оттягивающий сильную мужскую ладонь к земле. Женщину такой вес и вовсе согнул бы. Богатство, на которое она не один дом смогла бы в Приболотье обустроить, а завести себе еще тройку самых дорогих коров и свиней с десяток точно. Но лежал этот мешочек как жалкая милостыня юродивому, протирающему колени перед молельней. А она отступила на шаг назад недоверчиво и помотала головой. Во второй раз предлагать не стали, да Рыска и не хотела — корова стояла седланная, и то свезло. — Еще чего, — лениво процедил он, оценивающим взглядом скользя по натертым поводом ладоням и облезлой крысе, нежившейся брюшком кверху. — Комнату сейчас, а за нее и за выпивку — завтра, — твердо продолжала гнуть свое весчанка. Даже Альк замолк с несвойственным ему интересом. — На какие шиши? Знаю я вас, в окошко сиганете — ищи потом ветра в поле, — сердито грохнул кормилец кружкой о стойку, — плати или в долговую яму бегом, — лениво зевнул мужчина, — у нас не забалуешь. — В какое окошко, он на ногах-то не стоит, — кивнула Рыска на мерно бодавшего лбом стол спутника. — Я не стою? — возмутился саврянин таким пьяным голосом, который при всем умении не изобразишь. — Еще чего! — Видун он, — вполголоса произнесла девушка, перехватив деловитый взгляд на дергавшего усиками крыса, искавшего в каше что-то для себя. Видимо, для привередливого крысьего хвоста блюдо было не самым изысканным — чихнул и попытался залезть к Рыске в рукав. — С того и расплатимся, по сребру на развилку, все честно. — Знаю я вас, видунов, — многоопытный кормилец, меж тем, с сомнением поскреб густую щетину, — крысой обернетесь да в окошко — фьють! Только и видел куцый хвост. — Можно и без окошка комнату, — терпеливо давила на жадность торгаша девушка, — и с дверью на замочке. Мальчишку своего посадите — пусть сторожит, чтобы мы не сбежали. — Знаю я вас… — завел старую песню кормилец, но не договорив махнул рукой — мало ли можно было наспрашивать с видуна, да еще и на сторону знанием поторговать втридорога. — Саший с вами. Бери своего хахаля, — свистнул он, лениво поджав губу, мигом выросшему рядом со стойкой мальчишке-коровнюху, — сама потащишь, у нас тут дураков нет. — Руки, — огрызнулся Альк, не увидев, а почуяв над головой рыскины неуверенные ладони. Вскинул растрепанную голову с наполовину расплетшейся косицей, зыркнул строго и встал, почти даже два шага ступил, да пошатнулся, чуть не свалив стол. — Руки! — рыкнул он чуть менее грозно поднырнувшей вовремя под его плечо девушке, шатнулся еще раз, тряхнул головой и с досадой глянул на черноволосую макушку у себя возле подбородка. — Пес с тобой, — буркнул он и мстительно, так что девушка пискнула, навалился всем телом на подставленное плечо. Дорогой ценой дался подъем на каких-то десять ступенек под закопченный потолок кормильни. Каморки, ютившиеся под самым срубом, выходили резными некогда нарядными перильцами на узкий настил, а с него по лесенке спуститься можно было в зал. Протащить же жилистого, но отяжелевшего на столько кружек мужика каких-то десять шагов оказалось проблемой. Рубашка, припорошенная седой дорожной пылью, взмокла, как от работы в поле, коса распушилась, что твой одуванчик, прядки пристали ко лбу. Нетяжелый с виду Альк оказался еще грузнее Сурка, которого Рыске и Фессе в свое время доводилось под белы руки снимать с телеги после удачных торгов, да еще и пониже поясницы получать изрядно щипков. Хаскиль рук не распускал, но почти повис на хрупкой девушке, свободной рукой все потирая лоб, как от приставшего кошмара, который поутру надобно смывать ледяной водой, а поганую воду на сторону плескать, куда не жалко. На пороге споткнулись под скучающим взглядом почесавшего голень лаптем парнишки. — Одеяло где? — вывернув шею, спросила запыхавшаяся Рыска. — А зачем? — бесхитростно спросил мальчишка, захлопывая дверь. — Чай не зима, не померзнете, — скрежетнул он здоровенным, что твоя берцовая кость, ключом, ухнув разом на голову девушке ушат дегтярной темноты — окна в комнатушке и впрямь не водилось. — Пусти, — неожиданно трезво гавкнул Альк, отдернув руку, под которую весчанка его вела, сделал несколько тяжелых заплетающихся шагов и плюхнулся всем весом на жалобно застонавшую койку, сколоченную, видать, еще когда Рыска ползала под печкой. Пару минут спустя стало ясно, что не такая уж комната темная: под дверью была щель в ладонь высотой, да и рядом с косяком подсвечивало. Крыша недырявая — и то хорошо. Рыска проморгалась от набившейся в глаза мгновенно пыли и поняла, что дали им не столько даже комнату, сколько кладовку, где стояла постель. Обижаться было глупо — сама она нищих не любила, еще когда те на хуторе в двери скреблись и гнусавили какую-то свою блажь. Спасибо и на том, что не в коровнике, а так хоть тюфяк есть, соломой набитый. В каморке сухо пахло веничками из березы — тут они и лежали, в дальнем углу, припорошенные пылью и забытые за ненадобностью, но не отсыревшие. В баньку их сейчас самое милое дело. Рядом с вениками — рассохшаяся деревянная бадья, дырявая, что твое решето. В ней давно уже никто не мылся, посудину больше загружали всяческим мелким и не очень хламом, ветошью — пол мыть — и битой посудиной. Вроде и выкинуть пора, да рука у рачительного хозяина не поднимается, вот и копит ерунду всякую. Постель заскрипела и жалобно зашаталась на косых ножках — не подумавший стянуть сапоги Альк заворочался, укладываясь поудобнее, и глубоко вздохнул. Разило от него брагой на пять шагов, не очень-то и хотелось подходить. С любопытством рассмотревшая в бадье куклу из тряпочек и старую швабру Рыска отошла к двери и села на пол, привалившись к ней спиной. Что перепачкается — не страшно. И так обоз проезжала по дороге, самой бы сейчас в такую же кадушку. Да и спать не очень-то хотелось, слишком громко кричали с утра в замке Хаскилей. И казалось Рыске, что и из-за нее в том числе. — Почему ты поссорился с родителями? — спроси она это тверже, Альк точно вызверился бы, сказал какую-нибудь гадость и отвернулся носом к стенке. Однако когда саврянин поднял голову и рванулся вверх, опершись на локти, то увидел только, как девушка возит пальцем по толстому слою пыль и чертит домик, рядом с ним — огромную устрашающую зубищами крысу. Взгляд у сына посла был ястребиный, Рыска чувствовала себя под ним напрасно петляющим чернявым зайцем и уже видела, как раскрываются сухие когтистые лапы над ее хребтом — сочно хрустнет, чавкнет, а потом будет лупиться остекленевшим желтым глазом в другой, точно такой же, но безжалостный. Смажет саврянин по ней бритвой, которая у него вместо языка, и упокоится. Но сегодня пернатому хищнику Хольга являла уж точно не свой лик, а другую, менее воспеваемую часть божественного тела. Прижавший уши заяц мог спокойно выдохнуть — смертоносные когти напрасно клацнули по камням и захватили только горстку пыли: может, Альк был слишком пьян, чтобы злиться, может, мужчину разжалобило непонимание в кротких взглядах, которые бросала на него Рыска, но он махнул рукой и упал на подушку, взвив крохотный клуб выбитой сероватой пыли к потолку. — А почему ты не взяла денег у моего отца, если честно их заработала, таскаясь со мной по вескам и городам? — спросил он вполне будничным тоном с привычной язвительной ноткой, от которой невольно хотелось ощетиниться наружу всеми остротами, какие найдутся. Но выбрать между правдой и шуточками Рыска не успела: Альк ответил себе сам. — Потому что ты идиотка точно так же, как я — идиот. — Ну зачем ты так, — укорила девушка его жалобно не то за себя, не то за самобичевание. — Идиот-идиот, — протянул Хаскиль, с непонятным удовольствием щелкая себя же самого по носу этим словом. — Возьмем, например, тебя. Моего долга тебе вполне хватило бы, чтобы еще полжизни прожить в своей крысиной тепленькой норке, обнимаясь в хлеву с коровой. Но теперь у тебя ни норки, ни коровы. — Но ты же мне все еще должен, — мягко напомнила весчанка. Альк пожал плечами, широко зевнув и клацнув зубами звонче Бобика, посаженного на цепь. — От долга ты отказалась, второй раз предлагать не стану. — Деньги давал твой отец! — Какая разница, чьими руками возвращать? — язвительно осведомился он. — От купца Матюхи ты почему-то не открещивалась. Или его деньги чище тех, которые в кошеле посла? Рыска невольно представила себе, как купец, дородный малый с подвешенным языком и бегающими во все стороны глазками, нехотя «ищет», где же в его комнате ларь с деньгами, скупо отсчитывает каждую монетку, вертит в руках, выбирая те, что побольше захватаны… жулики они все, купцы эти. Наживаются на прелой пшенице и гнилых нитках, с них и взыскать не слишком зазорно: эти сами с кого угодно взыщут в воскресный день на ярмарке, впаривая коня с гнилыми зубами. А посол? Высокий сухопарый мужчина с взглядом птицы, которая покрупнее ястреба будет. Выправка, стать и какой-то непонятный брезгливый страх. Рыска догадывалась, что вряд ли будет мужчина рад очередной попрошайке — попрошайке-попрошайке, что бы там двукосый про свои долги ни говорил — но не ждала, что описанный Альком то со смехом, то с неприкрытой гордостью человек будет… таким. И брать у него лишнюю медьку… этот и стребовать обратно может, с лишком, который даже ростовщику не приснился бы. Таким людям лучше не задалживать. — Ты не ответил мне, — спохватилась Рыска, поймав себя на нехорошей липкой мысли, и нахмурилась. — Там были твои друзья, ты с ними поругался? — припомнила девушка разряженных в пух и прах молодых людей. От них она сидела дальше всего, угодив почти по правую руку от хозяина замка, боялась лишний раз ладони из-под стола вытащить, так и держала между коленями. На благоухающие жареным и печеным яства смотреть даже не хотелось, как и по сторонам — все больше перед собой, на пустую тарелку. Альк расположился поодаль в смеющейся компании, с самым непринужденным видом и, кажется, был доволен жизнью. — Эти-то? — лениво протянул саврянин. — Второсортная аристократия. Третьи сыновья, пятые дочери, восьмиюродные племянницы, которых родичи не чают сбагрить хоть кому-нибудь, замуж или хотя бы в помощники помощников. Сами ничего не зарабатывают и не желают, знания в голове не держат, ни рожи ни кожи нет, зато могут хлопать глазками и вымазываться в белилах так, что боязно коснуться, еще вмятина останется, — Рыска невольно улыбнулась меткому замечанию и тут же сама себе по рукам ударила: как всегда двукосый видел в людях только дурное. Это же и говорил. — Мы с ними разного роду-племени, — закончил Альк. — Даже если бы и поругался — невелика потеря. Они и сгодились бы только на похищение и дешевый шантаж, да и то — не все родственники торопились бы с выкупом. — Тебя послушать, так все богатые — скоморохи на сундуках с деньгами, — не выдержала Рыска. — В большинстве своем, — потянулся Альк, щелкая по спинке кровати ногтем. — Деды вертятся и зарабатывают, выбиваясь из нищеты через войну и интриги к власти и богатству, отцы боятся своих дедов, но начинают тихонько транжирить накопленное, а остатки с радостным уханьем спускают внуки в выгребную яму, оставляя потомкам в лучшем случае богатый фамильный герб да родословную, с которой авось да пристроишься к той семье, где внуки до богатств еще не добрались. В редких семьях молодежь воспитывают иначе. — Например, тебя? — Например, меня, — подтвердил Альк коротким кивком. — Обсуждение последней моды на обтягивающие панталоны навевает скуку, слушать про талантливого поэта — знаю я тех поэтов. Балы, их закулисье и хорошие знакомства прельщают немного больше, — саврянин выдернул из тюфяка торчащую соломинку, пожевал ее кончик, да так между губ и оставил. — Но не до конца, — прибавил он веско. — Пристань прельщала больше? — без уверток спросила Рыска. И только когда мерно покачивавшаяся соломинка вдруг замерла вертикально, поняла, что угадала причину ссоры, и прижала пальцы к губам. — Ты когда рассказывал о себе, — нерешительно пробормотала девушка, когда неприятная, прерываемая только позвякиванием посуды где-то в кухне, тишина накалилась так, что впору свечку зажигать, — вспоминал о… — Дар Путника прорезался в самое неудачное время, — прошипел Альк через сжатые зубы, — когда знания ловятся налету, а гонора одного семнадцатилетнего юнца с румянцем хватит на трех взрослых поживших мужиков. В эти годы думаешь, что многое можешь изменить. — Помогать людям? — не поняла Рыска. — Помогать карьере, — выплюнул Альк соломинку и уставился на девушку в упор огромными желтыми глазищами. — Прибавь к дару Путника связи, немаленький талант и то, что по изнанке мира власти я мог ходить с завязанными глазами еще до того, как узнал половину правды о поворотах и «свечах». С таким багажом я смог бы забраться еще выше, чем иной прихлебала под полой отцовского плаща. Хаскиль, не столько проговоривший, сколько проплевавшийся поясняющей речью, ненадолго замолчал, крыса, нарисованная Рыской на полу, получила к острым клыкам злорадную физиономию и две встопорщенные косички. С таким характером и самомнением… не просто так он угодил в жесткую шкуру пасюка. — Ты рассказал об этом отцу? — попробовала угадать девушка, когда мужское дыхание из хриплого и свирепого стало немного спокойнее. — Попросил о помощи? — все-таки, он семь лет не был дома, а от тех связей — что осталось? Да и какие связи у семнадцатилетнего юнца? С главной фрейлиной тсаревны Исенары? Альк дернул углом рта, выдернул новую соломинку и свистяще выдохнул, зажав ее между передними зубами. Проговорил он вполне спокойно, но Рыска с трудом поверила: — Нет, я отказался от его помощи. И поэтому мы поссорились. — Ты хотел все сделать сам? — этот мог попробовать. Знаком лично с тсаревной, да и неизвестно еще, смогли бы без этого упрямца Ринтар и Саврия примириться. — Я не хотел ничего делать, — устало вздохнул Альк и улегся на тюфяк окончательно. — Я приехал попрощаться и заодно отдать тебе, дурында, последний должок. А теперь я буду спать. И отрабатывать обещанную тобой плату не собираюсь, — злорадно пробормотал он не в меру сонным голосом. Еще лучину девушка сидела тихой мышкой, боясь лишний раз шевельнуться и спугнуть дерганого язву, а потом, когда колени затекли, а по коже побежали колкие холодные мурашки, поняла, что Альк не притворялся — алкоголь и откровенность его добили, сон, который свалил саврянина, был настолько крепок, что на упавшую от короткой судороги девушку он внимания не обратил. Только ухо почесал, так и не проснувшись.

***

Картошку саврянин сжевал с неожиданно проснувшимся аппетитом — горшок аж выскреб. Рыска втайне погордилась, что запасные носки носила с собой не просто так, потянулась, когда фитилек лампы истлел почти до самого кургузого хвостика, глубоко вздохнула. Печь прогорела, заслонку она прикрыла, так что тепло уже сгоревших бревнышек еще долго должно было согревать избу. Окошки запотели, снаружи в них неистово колотила снежным кулачищем разбушевавшаяся метель. Повезло им: как раз до бурана успели проскочить из кормильни. Ветер злобно швырнул в тоненько задребезжавшее окно густой снежной крупой, завыл в печной трубе, да в дом так и не прорвался. «Не на день и даже не на два», — вспомнила Рыска слова двукосого и тяжело вздохнула. Хозяйка из домика давно ушла, напоследок пересчитав каждое поленце, и накинула пуховый платок, поспешив под крышу крепкого сруба — недалеко, по соседству прямо. — Что завтра делать будем, если из дома не выйти? — подавила девушка зевок и деловито отобрала у осоловело заморгавшего саврянина горшок. И что ни говори — приятно посмотреть на мужика с хорошим аппетитом. Так ел, как будто отберут сейчас — ни дать ни взять мальчишка. — Деньги еще остались, — протянул Альк сыто, незаметно ослабив под столом давивший на отяжелевший живот ремень, — постой проплачен, еды можно и у хозяйки купить. — Опять мне с корзиной таскаться? — вздохнула потихоньку «переучивавшая» ленивца ринтарка. Успехи были, немаленькие, но за них пришлось пострадать. На прошлой стоянке, растянувшейся на две недели, Рыске по морозцу прихватило спину, так что день встать не могла, не то что ходить. Но в постели стонущая от «боли» (а на самом деле сдерживающая веселье) девушка провалялась добрую седьмицу, посматривая на ворчащего какие-то гадости о тощих и больных рассыпающихся старушках Алька. Тому ничего не стоило сходить в кормильню и закупиться снедью — благо, деньги тогда были, поболе, чем сейчас. Но от второсортной пережаренной и пресной стряпни Рыска воротила нос, сказавшись чуть ли не умирающей. Вид хлопочущего с печкой саврянина, ругающегося, на чем свет стоит, определенно стоил той скуки, которая ей жить мешала: поди попробуй проваляться в постели такой срок. Правда, двукосый все равно потом свое взял за трехразовую кормежку: раскусил, когда Рыска втихомолку вылезла походить, а он как раз за водой вышел. Как вышел, так и вошел. А уж когда увидел… Альк закатил глаза и сполз по спинке стула, обмякнув и навесив самое страдальческое выражение на остроскулое лицо. — Я умираю, — трагически прошептал двукосый, — я несчастный страдающий человек, — «страдающий» Альк в подтверждение шмыгнул алым носом-помидориной. — И если ты попробуешь вытащить меня завтра из кровати до полудня, — известил он ее уже совершенно серьезным тоном, садясь ровно и потягиваясь, — я за себя не ручаюсь. — А приработок? Ну, если погода позволит, — терпеливо пояснила девушка. — Предпочту отлежаться и желательно не один день. — А поесть? — фыркнула любопытная Рыска. Альк «призадумался» — голод саврянин терпел еще легче, чем холод или жесткую постель, но от рыскиной стряпни отказывался… хоть когда-нибудь отказывался? — Так и быть, можно и поесть, — разрешил Альк, — но только в постель и не раньше полудня. За мной можно и поухаживать, — злорадно прибавил саврянин. — А ножки тебе не помять? — вкрадчиво спросила весчанка, задвигая пустой горшок в печку. — Можно, и не только ножки, — великодушно позволил двукосый и потянулся всем хребтом вверх, до хруста в костях. — Кто куда, а я в постель, — расшнуровывая на ходу рубашку, Альк снова потянулся — еще основательнее, самую малость не достав до увешенного вязанками ароматного чеснока и пахучих пучков петрушки. — Постель незастеленная? — удивился саврянин. И успел выставить руки, поймав влетевший ему в грудь узелок, который Рыска сбросила уже с печи, устроившись спиной поближе к нагретой печной трубе. — Стели, — позволительно махнула она ему рукой. На постели громоздилась сплюснутым толстенным оладушком перина. Отсыревшая, наверное, пахнущая мокрым гусем и плесенью, зато если сверху застелить хрустящую крахмалом простыню и выволочь с печки стеганое одеяло из овцы, то самое милое дело. — И взбить не забудь, — напутствовала двукосого Рыска, упершись ногами в крашеную ромбиками шерсть и с усилием столкнув ее вниз с пропитавшегося насквозь печной пылью тюфячка, тонкого, как раскатанный блинок, из прогревшейся приятно хрупающей соломы. Подавившая усмешку девушка сделала вид, что невероятно увлечена раскладыванием по щиплющим теплом ладони кирпичикам отсыревших вещей. Конечно, болеющий Альк мучился больше из-за дурного характера и вредности, которая больше пошла бы десятилетнему мальчишке, так что пусть это он потягает перину, которая больше самой Рыски весит. — Когда я буду умирать, — вцепился мужчина в жалобно треснувший нитками чехол, явно представляя на его месте что-то другое. Или кого-то, — ты попросишь дровишек наколоть на зиму? Ну так, мол, удружи напоследок, раз уж потом от тебя пользы не будет. — Давай-давай, — напутствовала его Рыска, скинув не больно, но обидно стукнувшую белобрысого по макушке подушку с печи, — ты еще не умираешь. — Ключевое слово здесь — «еще», — пропыхтел Альк, утирая пот со лба, — сперва постель тебе стели, а потом что? Завтраком тебя в постели кормить? Девушка невольно вспыхнула от того, как саврянин на нее покосился. В таком случае завтрак она получила бы уж никак не раньше обеда — после соблюдения всех необходимых традиций. — Когда ты в Пристани жил — тоже так привередничал? — перекинула девушка косу через плечо. — Ванну с розовыми лепестками каждый вечер подавай и прекрасную девственницу в довесок? — явно кривляясь, спросила весчанка. — Где же вы стольких, невинных-непорочных, нашли? Альк воззрился на нее хмуро, напоследок пристукнув кулаком по особо нагло выпирающему бугру на перине, и накинул поверх белоснежную домотканую простынь. Не хотелось, конечно, думать, через скольких постояльцев она прошла — с такими-то дырами, но… — Куда это мы собрались? — не ожидавшая такой подлости Рыска, уже приглядевшая себе местечко поудобнее, стукнулась о выставленную Альком руку, так что дух перехватило. — Спать, — удивилась девушка, попытавшись поднырнуть под жилистое плечо — не тут-то было. Рыска взвизгнула, когда саврянин играючи сшиб ее с ног и подхватил ее подмышку, хорошо хоть по заднице шлепка не добавил, как иные матери, которые таким же манером учили уму-разуму непослушных ребятишек. — Ну нет, кто не работает, тот не ест, — с ухмылкой возвестил он, сажая тонко пискнувшую девушку аккурат на прогревшийся печной кирпич. — Я постель стелил, мне на ней и спать. — А ничего, что ты поужинал и позавтракал за нас двоих? — возмутилась девушка прямо в наглую саврянскую физиономию. Тому, впрочем, как с гуся вода. — Так и быть, обед завтра на себя приготовлю сам. — Так то завтра! — попыталась слезть с печи Рыска. — Я тогда завтра постель застелю. — Постель — особенная территория, женщина, у нее свои правила. На нее работать сейчас и здесь нужно, а не «завтра», «потом», «ой, у меня голова болит», — сдул Альк ее челку со лба. — Так что никаких возражений. Девушка упрямо поджала губы. Морда у саврянина была, конечно, немногим выразительнее каменного лика Божини, установленного в каждой молельне, зато глаза были живее некуда. И в них Рыска прочитала, что на самом деле Альк ждет сопротивления и негодования. Сперва заупрямится — она на него прикрикнет. Потом он пожмет плечами, развернется, сделает вид, что укладывается. Она должна будет схватить его за ворот рубашки и потянуть на себя, а уж тогда начать лебезить, чтобы… — Ладно, особая так особая, — покладисто согласилась девушка, аккуратно сняв сперва одну, а потом и другую ладонь со своей талии. — Спокойной ночи, — произнесла она, уже улегшись спиной к комнате и тихонько чихнув от набившейся в нос кирпичной и глиняной крошки. Она недовольно повела плечами, сбрасывая липкую недоверчивую паутинку его взгляда, поворочалась, притянув поближе успевшую просушиться и нагреться шаль, укрылась ею и «уснула» как можно крепче. Но недоверчивое фырканье и вполне беззаботное: — Как знаешь, — равно как и тихий шелест сминаемых перьев, слышала прекрасно.

***

Когда батраки спали, они выглядели изнемогшими до ломоты в руках, храпели, как будто выгоняли всю усталость таким нехитрым образом. Поутру трудяги, не уступавшие быкам по выносливости, были свежи, как холодная вода из кадки, которую они с уханьем выливали на косматые головы, встряхиваясь, как огромные волкодавы, которых Сурок спускал на особо наглых нищих. Спящий Жар выглядел смешно: рот приоткрыт, пяткой во сне дергает, нос морщит, что-то сам себе мычит и тюфяк тискает — посмотришь и прыснешь тихонько в ладошку. Альк спал неподвижно. Согнутый локоть под окончательно разлохматившейся головой, во весь рост вытянувшись, на боку — даже грудь от дыхания не вздымается, за мертвого принять несложно. Даже брови — и те нахмурены, перечеркнули лоб и нарисовали на переносице глубокую неприятную морщинку. Рыска задержала дыхание: еще в Ямах она успела понять, что этот непонятно как, но чувствовал ее шаги, даже если ни одна половица не скрипела. Девушка подобралась к постели совсем близко, опустилась на корточки, потом и на колени присела, пытливо разглядывая сомкнутые в упрямую нить губы и неподвижное лицо, как будто вытесанное ударами зубила по белому-белому заморскому дереву. «Не наврал ли?» — с этого сталось бы. Жаль, что путничий дар и дар видуньи не позволяли поймать на лжи — можно только догадываться. Этот баловень и гордец — и вдруг порвал с семьей? Ради чего? Ради седла под задницей, дорожной качки и позвякивающей в мешочке серебряной монеты? Когда дом, слуги и сады прямо под боком… «Бросил же он когда-то свой замок ради Пристани», — вот бы лбом ко лбу, да мысли его прочитать — так было в одной сказке, которую Рыска придумала давным-давно. Так прекрасная тсаревна узнала, что ее названого жениха подменило страшное чудище, надевшее личину, покуда она плела небесный невод. Уличила, а потом срубила дурную голову да отправилась спасать незадачливого возлюбленного. Но даже коснуться саврянина было боязно. Рыске хватило смелости только провести пальцами по свесившейся на подбородок пряди волос. По лицу, как иные гадалки, она читать не умела. Да и те, врушки смуглявые, наверняка ерунду болтали, покуда подружки срезали острой монеткой кошельки у завороженных зевак. В груди что-то заворочалось, закололо, щекотнуло и скользнуло мягкой щекотной лапкой. Неспроста цыганки вспомнились, вот только… — Ой! — взвизгнула она придушенным шепотом, когда пальцы, горячие, как те угли, и цепкие, что твои клещи, впились в запястье. — Ой-ой-ой, — согласился Альк и открыл глаза. У весчанки сердце в желудок провалилось и замолотилось там тяжелым билом в набатном колоколе. У бадьи, не смыкая глаз и не двигаясь, она просидела лучин пять, прежде чем подкралась к Альку. А этот, выходит, совсем не спал? Или все-таки проснулся? — Продолжаем разговор? — как ни в чем ни бывало произнес саврянин, спокойно и с затаенной смешинкой, но запястье чуть не хрустнуло. — Я тебе ответил и сказал даже больше, чем хотел. А теперь ты мне спой, птичка приболотная. Граница и Крокаш от этого места южнее на двадцать вешек. Но поехала ты именно в эту сторону. Почему? — Заблудилась, — вжала Рыска голову в плечи. И чуть не закричала — сдавливать сильнее Альк не стал — куда уж. Просто пальцы переместил к выпирающим косточкам, а от этого аж согнуться захотелось. Рвать руку было бесполезно — хотел бы, так и вовсе сломал. А так — упорно пытался перехватить ее взгляд. — Неправильный ответ, — саврянин резко сел, дернул девушку за руку, заставив всем телом с пола потянуться вверх, как будто и вовсе не чувствуя ее веса, а второй ладонью вцепился в ее подбородок, мешая смотреть под ноги. Жуткий, как филин на ночном жальнике — даже глаза так же светятся. — Я согласен, что твои куриные мозги и полное незнание топографии способны сыграть злую шутку, но ты же была не одна, а с мудрым жвачным животным, которое точно нашло бы дорогу к дому, — вроде бы шуточка и шуточка, мало ли таких он уже отпустил, но от выражения его лица захотелось спрятаться, забиться подальше, хоть в крысиную нору. — Тебе не жалко было загонять корову? Несчастное животное с копыт сбилось, пытаясь меня нагнать? — Мы тебя не догоняли, — прозаикалась Рыска за себя и за корову. — Разумеется, — понимающе покивал Альк, — и именно поэтому ты сейчас сидишь здесь, как верная мамаша над люлькой, а не ушла подальше, помахав мне ручкой на прощание, когда я тебя попросил это сделать. — А вдруг ты что с собой сделаешь? Ай, не надо! — за косу он схватил вроде бы и не больно, даже наматывать на кулак не стал — Рыска сама подалась за быстрым движением. Но столкнулась с ним нос к носу и поняла, что брагой от него не пахнет уже давно. И вспомнила, что трезвеет он очень быстро. И, видимо, пьяным не был уже давно. Но почему-то… — А что я могу с собой сделать? И зачем? — вкрадчиво спросил Альк, крепко держа ее за волосы. Рыска, до того сжавшаяся, как собачонка перед ударом, неожиданно гневно сверкнула глазами и расправила плечи, не обращая внимания на боль от натянувшихся волосков. — Ничего себе! Ты сколько с нами таскался — всегда с такой снулой физиономией, как вобла, которой о край стола лупят! Альк гневно раздул ноздри, но руку со впечатавшимися в кожу следами его ладони, отпустил, так что Рыска плюхнулась на пол и от удивления громко чихнула. — Я тогда был сам не свой, — напряженно проговорил Альк. — С лысым хвостом и зубами, которые надо стачивать, — поддакнула Рыска. — И чуть с обрывчика не сиганул. Кабы нас поблизости не было, то что бы ты сделал? Утопился в ближайшем же колодце — заодно и воду подпортил бы, крыса ты саврянская! — А сейчас, — начал он насмешливо, — я уважаемый гражданин Саврии, сын посла, Альк Хаскиль, которому нет нужды таскаться с двумя ринтарскими оборванцами. При мне мой дар и меч — по-твоему, мне есть из-за чего сигать с обрыва? — Ссора с родителями — не повод? — Как поссорился, так и помирюсь, — парировал Альк. — А зачем тогда в кормильню и упиваться до поросячьего визга?! — Обожаю здешнюю атмосферу, — с неподдельной любовью произнес мужчина. — Что может быть милее муравьев в пиве и тараканов в квасном сусле? Неповторимый весчанский колорит и пьяная драка в придачу. Которой ты меня, кстати, лишила. То ли голос у него дрогнул, то ли хватка на косице ослабла, но Рыска не поверила ни на грош. — Зачем тогда за тридцать вешек от замка? Мало тебе весок рядом с замком? Там и драться было бы милее — холопы сами чубы под таскание подставят, к тебе же задницей под пинок поворотятся! — Это не так интересно, — вяло огрызнулся Альк и замолчал, неожиданно тяжело и яростно задышав. Зрачки у саврянина, едва видные в свете, пробившемся из поддверной щели, сузились, хотя казалось бы — кромешная темень, им бы проглотить желтую радужку. И сглотнул он как-то нехорошо. Наверное, не стоило так на него смотреть: с опасливым ожиданием… и легкой жалостью. Рыска невольно съежилась, увидев, как кровью наливаются его глаза, а рука, до того крепко, как вожжу, державшая косу, скользнула вверх по гладким ее звеньям, почти осторожно поглаживая. Тем больнее было, когда волосы он все-таки отпустил и схватил за плечи так, что чуть пополам не сложил. — Чертова девка! — прохрипел он, подтянув ее к самому лицу. — Язык как помело, хватит забалтывать! Не можешь нормально сказать, хотя бы кивай, когда говорить буду! — под его уничтожающим взглядом Рыска быстро-быстро закивала, как деревянный болванчик. — Какого черта ты за мной потащилась, коровий ты хвост?! — Я не знаю! — выпалила Рыска, зажмурившись от ударившего в лицо горячего дыхания. — Я не знаю, — ответила она совсем жалобно, вжав голову в плечи. — А я тебе отвечу, — протянул Альк издевательски медленно, — в тебе, несчастное ты дитя войны, внезапно проснулась гордость, которой у вашего брата просто не бывает. Ты с твоим дружком готова была пойти на сделку с крысой… — Неправда! Я просто так хотела тебе… ай! — Не перебивай! Пойти на сделку с крысой за десяток золотых монет. И тут неожиданно тебя не устраивают деньги посла, которые — дай-ка я угадаю — упали на землю в пыль? — Нет, не упали, он мне их просто протянул, — дрожащим голосом ответила девушка. — Тогда тем более. Но для денег из чужих рук ты оказалась слишком гордой, так ведь? — прошипел Альк в самое лицо. Рыска вздрогнула, но все равно обратила внимание, что пахнет он чем-то жарким, тянущим, от чего невольно екает в животе. — Или тебе просто нравится попрекать меня должком? Взяла бы да раскланялась пониже. А потом седлай свою корову — да подальше от меня! — Да не нужны мне твои деньги! — сжала весчанка пальцы в кулаки. — Что ты к ним привязался?! Я сколько раз тебе уже говорила — ни коровы, ни златы эти несчастные! Я сама заработаю! — Травя байки в кормильне и на помосте под дождем из тухлых яиц! — Да хоть как! — насупилась Рыска упрямо. — Это ты… ты… ты был такой… — почти сказала она, но неожиданно сбилась к последнему слову, подавилась им. — Да Саший с тобой, идиот! — вскрикнула она. За горло девушку цепко схватила ярость. Перед глазами помутилось, внутри забурлило, потянуло в черный омут, где только пелена перед глазами. Злоба была сильная и клокочущая, черная. Рыска взяла за кончик ниточки из серой пряжи и потянула, гадая, какой же клубок на той стороне, за спутанными Хольгой дорогами. Оказалось — черный, как и в половине ее сказок. А как хотелось белого! Чертова цыганка! «Твой мужчина», как же! «Ее» такой же, как «ее» река, «ее» земля и даже «ее» корова, взятая в долг до первого же заработка, от которого и остался-то один крысиный коготок. Ее были только истории, сказки да потешки на ночь для таких же деревенских дурочек, которые и на печке будут мечтать о тсаревиче и утирать сопли с конопатого носа. И как ему вот об этом сказать?! Слов не находилось, хлесткого правильного ответа, от которого белый клубок сам прыгнул бы в ладони. И потому девушка сжала эти ладони в кулаки, вывернулась из неожиданно ослабших мужских рук, давивших до того на плечи не хуже стальных чурок, и ударила по тощей груди с колкими костями. Один раз — и то не сильно, как тут размахнешься? Да и не было у нее, Рыски, слишком много силы. — Как ты меня назвала? — неожиданно мягко спросил у нее Альк. Еще лучинку назад она перепугалась бы и припустила в другой угол комнаты, надеясь, что саврянину лень будет встать. Странный страх — он ведь не бил ее никогда, так, словечками срезал. Но сейчас силы нашлись только на то, чтобы утереть внезапно засопливившийся нос. — Идиот, — устало произнесла девушка. Шея устала и обмякла, голова оказалась неожиданно тяжелой и потащила ее вниз. Она и упала бы, не окажись перед ней этот… крысюк на двух ногах. — А что тебе умный человек говорил совсем недавно? Я и есть идиот, — усталого вздоха Рыска не услышала, досадливого выражения остроскулого лица не увидела. А вот пальцы в волосах почувствовала — они растормошили и так наполовину распустившуюся косу и закопались ближе к корням. — Что? — неверяще спросила Рыска и задохнулась — чужим дыханием. Губы у Алька были сухие, обветрившиеся и все еще хранившие вкус дешевой браги — о, Божиня, как он вообще смог влить в себя такое жуткое пойло?! Ладонями в плечи и неловко закашлявшись, Рыска попыталась его оттолкнуть, нелепо хлопая глазами и чувствуя — понемногу, потихоньку, набрасывая петлю за петлей, саврянский паук выткал целую сеть для глупой робкой желтоглазой бабочки. Давно еще, когда одна высохшая от жажды глотка крысячьим писком смогла выпросить у нее воды. И сам того не знал. — Ты совсем не умеешь целоваться, — сделал он вывод, спокойно, как будто так заведено было уже давно, лизнув ее в губу и заставив Рыску нелепо ойкнуть и сжаться. — Не обольщайся, — вкрадчиво добавил он, — я уже говорил — я настолько же идиот, насколько ты — идиотка. — Почему? — пискнула Рыска. Паутина — белая. Серебристая, такого цвета, какого могут быть волосы чистокровного жителя Саврии. Альк наклонился низко-низко, лбом ко лбу, занавесив расплетшимися косами убогую комнатенку, потрепанный тюфяк и оставив только свое лицо, близко-близко. Так близко, что Рыска не могла ничего рассмотреть — только немигающий желтый глаз, радужку с искрой сумасшедшинки, оставшейся даже после того, как Альк разделился со своей крысой, мирно дремавшей теперь рядом с бадьей. — Как по-твоему, у парнишки, учащегося в Пристани, много искушений? — Я… — Я тебе скажу. Их более чем много. Каждый день хочется на час больше сна и на час меньше тренировок с мечом. Хочется, чтобы книга была потоньше и чтобы еды хватало хотя бы на то, чтобы не ходить голодным. Хочется красивых девушек, а иногда и простой уличной девки, лишь бы хоть куда-то выплеснуть напряжение. Хочется так много, а огранивают во всем, даже в мыслях. Постоянно следить за языком и чураться главного искушения — бросить все это к Сашию и укатить домой на подводах, броситься в ноги к отцу и никогда больше не думать обо всех этих «слепых поворотах» и прочем, когда голова начинает трещать от впихнутых в нее знаний. Однако я все это не бросил, как видишь. Угодил в шкуру «свечи», я, лучший Путник Пристани. И просто подающий большие надежды человек. Рыска слушала завороженно. Речь у Алька была скупая, без лишних цветастостей, которыми говорили его друзья, меткая, иногда до боли. Рассказать как Рыска, чтобы кровь в жилах стыла да волосы шевелились, он точно не смог бы. Но голос у него был — вкрадчивый, тихий, с непонятной хрипотцой. И движений рук за этими словами девушка почти не чувствовала — дернулась только, когда он перевел дух. — У меня в руках было почти все, что я хотел. Легко мог бы получить. Но я пошел за искушением и бросил это, разругавшись с отцом, бросил и лихо потоптался. Так мог бы поступить только придурок, который за два дня до инициации перелез бы через забор Пристани и припустил бы подальше, роняя портки, со своим обетом воздержания и прочими глупостями. Но я только после того, как прорвало плотину, понял, что все это не по мне. — Из-за меня? — завороженно приоткрыв рот, спросила Рыска пугливым шепотом. И животом почувствовала смех саврянина, отдавшийся горячим ударом крови в самое лицо. — Я же говорил уже, что нет. Из-за дороги. Вряд ли Альк ожидал этого от нее, пристально вглядываясь в ее лицо, как будто оттискивая во взгляде каждую его черточку, но Рыска поняла. И удивилась еще больше, чем если бы саврянин вдруг встал на одно колено и протянул бы ей обе руки, запевая сватовскую песню. — Ты же сам ругался постоянно на вески! На весчан! И ванна эта твоя! — Какая ванна? — С лепестками и девственницей! — запальчиво воскликнула Рыска. Так громко, что на губах у Алька заиграла узнаваемая скабрезная усмешечка. — Все это устроить несложно при небольшой сноровке и стараниях. В семнадцать лет я сбежал из дома. Пока учился в Пристани, думал, что был идиотом, когда оставил дом со слугами в обмен на недоедание и мелкие приработки: на ярмарке обоз помочь разгрузить или еще какую ерунду. Однако почему-то не покинул ее. Оказавшись дома, я понял, что меня тянет в дорогу. Я не смогу сидеть на одном месте. Хольга — или кто там заведует нашей глупостью? — знает почему, но даже если бы я остался в замке, получил бы должность при тсаревне и начал бы работать на благо Саврии, я сорвался бы через пару месяцев в какую-нибудь идиотскую историю. Уехал бы к степнякам на одной корове и без поклажи. Переплыл бы море в лодочке. Я и в детстве не слишком любил видеть в окне одно и то же изо дня в день. И сейчас это прекрасно понимаю, а отец — нет. Так что мне все равно, какие там будут вески, весчане. Я же так могу вечно прожить. — Почему? — только и смогла вымолвить Рыска. — От смеха. Он жизнь продлевает. Говорил он как обычно, как если бы они сидели в кормильне или за столом, ковыряясь в тарелках с какой-нибудь картошкой, лениво, тягуче. Но руки у него… Когда мальчишки лет в пятнадцать проморгались и углядели, наконец, у Рыски не только две длинные косы, за которые можно вдоволь дергать молчаливую и кроткую девчонку, ей пришлось стерпеть не один щипок и не одну дразнилку. Бегала жаловаться Жару — тот гонял ржущих малолетков с хворостиной, как гусят, кого ловил — стегал по голой спине, вполсилы, для острастки. Тогда девочке, которую успели не один раз прижать за коровником к стенке и получить за это же по «граблям», казалось, что у мужиков руки только для одного — делать ей больно. Сперва отец поколачивал, потом и от Сурка перепадало несколько раз, а там и Пасилка руки распускать начал, и еще какие-то мальчишки. Вспоминать о разбойнике, его липких лапах и тряского страха, от которого колени подгибаются, не хотелось — мгновенно бросало в дурноту до черных мушек перед глазами. Странное дело, что точно такие же руки Алька — сильные, грубоватые и совсем бесцеремонные — не вызывали ни злобы, ни желания сжаться, спрятаться, обнять себя руками и попятиться подальше. Хотя нет, не такие же. Ладони к ней на плечи он положил так, как будто каждый вечер это делал, а то и чаще — большими пальцами чуть сжал ключицы, всеми остальными надавил на лопатки до приятной легкой боли. Кончиками пальцев по хребту — а она даже через рубашку чувствовала каждое прикосновение, горячее, от которого холодный приятный пот, как если разогнуть спину после долгой работы в поле. Потянул за ленту в волосах, разворошил разметавшиеся пологом по спине волосы и как-то так на нее… посмотрел. — Что? — спросил он совершенно спокойно, наклоняясь вперед. А Рыске и оставалось только, что уложиться затылком на его ладонь, крепкую, сухопарую, широкую и зажмуриться. Видеть его лица, задавая вопрос, совсем не хотелось. Не хотелось ерзать так близко к нему. И не хотелось, чтобы он так, одной рукой, по-хозяйски, перетащил ее на колени. Сжатыми кулачками она неуверенно уперлась в его грудь и попыталась отстраниться. — А я здесь причем? — спросила она шепотом. — Бери себе узелок, вешай на палочку да иди по своей дороге. Я здесь причем? Альк наклонил голову набок. Смерил взглядом, от расползшегося ворота до налившихся краской бордовых ушей. Посмотрел — как ладонью провел. Не грубо, а изучающе, как скульптор проводит кистью, смахивая крошку с готового лика статуи. Даже щеки защекотало. Поясницу заломило тупо, как будто зубило между позвонков кто-то вогнал — Рыска устала напрасно сопротивляться и расслабила загудевшие мышцы. И охнула, оказавшись с ним грудь к груди. И страшно, потому что хоть Альк и выглядит совершенно спокойным, тяжелый ток его крови она почувствовала — совсем в другом… очень угрожающем месте. — По любой дороге хорошо идти в компании, — произнес он почти беспечно, — лучше твоей компании мне ничего не представляется. Если, конечно, без этого рыжего придурка. Отвечать он ей не дал — пальцы сжались, скомкав ткань рубашки, на спине так сильно, что Рыску чуть не придушило собственным воротом. Много бы она отдала раньше, пару дней назад, за то, чтобы увидеть его таким… странным. Не-ледяным, не-насмешливым, не-язвительным. Только не хотела, чтобы это с ней он был таким. Или хотела? Шею свело, губы распухли и заболели. Когда она из интереса целовалась впервые с мальчишкой, это было как глоток затхлой несвежей воды — влажно, вонюче, на секундочку, а потом она кинулась к колодцу, язык оттирать и отплевываться, заливаясь чистой, хрустальной, чтобы зубы сводило. А с Альком — как в прорубь ухнуть с мороза. Только что в тулупе была, наклонялась с ведерком к черному зеркалу воды, а вот уже за собственным отражением: тулуп сорвало, а саму потащило, потянуло подводным течением, вода в горло, руки сводит, ногти сдираются о лед и молишь, и просишь, чтобы вытащило в полынью, чтобы выбраться грудью, наваливаясь на стеклянно острые края, и отдышаться, откашляться, повалиться на спину — и трястись от жара. В мороз вода кажется горячей. Вот Альк — такая полынья. Рыска свалилась в нее и побарахталась — непонятно зачем. Попыталась отбиться, оттолкнуть и прокричаться — за помощью. Перед глазами только образ усталой матери с вечным отвращением, которым светился ее взгляд, когда она смотрела на дочь — гадкая девчонка с жабьими глазами, живое напоминание о пережитом ею, честной ринтаркой, ужасе. И вот снова история, по спирали, добралась до самой Рыски. И саврянин, стиснувший ее до треска в ребрах, почти насильно… или нет? В падении в полынью все-таки было что-то… — Ой, — обморочным шепотом произнесла Рыска, обмякая в его руках. — Не надо, — едва ли не провсхлипывала она. — Почему? — голос у него сосредоточенный, как когда мечи в руках блестели, а перед глазами только чернота слепоты. Рыска собралась с духом. Страшно, ужасно страшно. Врать ему она не смогла бы — этот одним взглядом правду вытянет, по кусочку, по ниточке. — Я так задыхаюсь, — пролепетала она, ожидая неизбежного смеха. Альк глянул на нее в упор так, что желудок задрожал. Вот всегда так, чуть страх подберется — так и тошнота к горлу подкатывает. — И все? — она вспомнила их первый разговор. Как раз после шоша. Как она тогда его назвала?.. И не вспомнить. Но он, похоже, запомнил. И уподобляться тому, который передал Рыске, сам того не зная, упрямые глаза и характер под стать, не собирался. Отвечать она не смогла. Глубоко вдохнула, закусила губу. Но, кажется, одного движения — сцепившихся на сильной мужской шее тонких девичьих рук — ему хватило. Рыска почти повисла на нем и чуть не расплакалась от могучего бурлящего в груди под сердцем ужаса: ну вот что дальше будет? Говорить Альку правду… такую правду было еще хуже, чем врать, что он ей противен. — Тише ты, дурашка, — произнес он почему-то шепотом. А потом мир крутанулся, расползся, вместо законопаченной старой вонючей смолой стены — дощатый потолок с кривым скатом. В спину кольнуло соломинкой из тюфяка, а сверху… Тяжело! Пришибло, выбило из груди все дыхание и какие-то слова, бессвязные и быстрые, тяжело, как под той водой, которая встретила ударом в грудь, опрокинула и завертела, утащила ее подальше, на середину разлившейся реки, а ее дар — на Хольгину дорогу. Он уперся на локти, но тяжесть, могильная тяжесть, никуда не ушла. Нос Алька, его дыхание — на ее шее, щекотно, выходящий из груди смех — тихий, скулящий, со слезами вперемешку. Потому что там же, под ухом, его губы, жадные и терзающие. Он не кусает и не делает больно, но от каждого… поцелуя? Щипка? Тянет неприятно под пряжкой штанов, хочется стиснуть колени и обнять живот, скрученный… болью? — Ой! — Тише, — его голос прозвучал хрипло и упрямо. Он не просил и не уговаривал, а почти приказывал, накрывая раскрытой ладонью ее грудь, не стискивая, не сжимая, слабо шевеля пальцами и заставляя ее не то выгибаться, не то корчиться, как от сильной боли. — Тише, — произнес он гораздо ласковее. — Тише, я тебя не съем, — и как будто нарочно, назло, наврал, наклонившись к показавшейся из ворота груди. Рыска только и успела подумать, впиваясь ногтями в его шею: «Совсем как младенец». Перед глазами запрыгали доски на скате, быстро-быстро меняясь местами, взмокла шея, живот заболел совсем нестерпимо и… — Так удобнее, — Альк перекатился на спину, легко перевернув ее вместе с собой, уложив на грудь почти насильно. А дальше… Раздался неприятный деревянный хруст, взвилась вонючая труха из надломившихся ножек, у Рыски в который уже раз перехватило дыхание, когда она подбородком, до гулкой боли в голове, ударилась о крепкое саврянское плечо, как раз над шрамом, да еще и язык прикусила. Доживавшая свое на чердаке, проеденная короедами во всех местах, прогрызенная до самого основания койка протяжно «всхлипнула» и сложилась вовнутрь, хорошенько напоследок, чтобы запомнили, пристукнув по лбу слишком высокого для такой лежанки Алька, и рухнула на пол, чудом его не пробив. Вот смеху было бы, провались они аккурат на кухню к зевающему с очередной вымытой кружкой и тряпочкой хозяину. — Ой, — тихо произнесла Рыска, оставшаяся в одной стянутой почти до локтей рубашке, обнажившей спину чуть не по пояс, и участливо покосилась на наливающийся бордовым цветом синяк на бледной коже недоуменно моргающего двукосого. Тишина провисела совсем недолго — даже пыль осесть не успела — Альк расхохотался так громко, что аж живот ходуном заходил. Обиженно заморгавшая Рыска и не заметила, как ответила ему сперва тонким хихиканьем, а потом и бурным несдержанным смехом сквозь слезы. «Опасности» для себя она больше не чувствовала, тщетно пытаясь разогнуться и унять проснувшуюся под повздошьем боль. — Мамочки, — только и смогла произнести она, утирая лицо ладонью. — Это же… — А мы иначе точно не смогли бы, — ответил Альк, едва сдерживаясь, чтобы снова не захохотать — на этот раз от вида взъерошенной девушки. — Ладно, не везде нужен творческий подход и импровизация, — произнес он. — Кто нужен? — Никто, — закатил саврянин глаза. — Спать ложись, — легко встал он с остатков койки, подняв Рыску и уложив как можно осторожнее на оставшийся целым тюфяк. — А как же… ну… — Положись на меня, — пожал он плечами. — Жалеть точно не будешь, — договорил двукосый с усмешкой. И от того, каким взглядом он это сопроводил, Рыске опять захотелось прикрыться. Прилегла она, понадежнее сжавшись. Альк и раньше смотрел на нее бесстыже и недвусмысленно, но тогда-то потешался. Чего бы не посмеяться над дурехой, которая и сама краснеет по поводу и без. Но никогда вот так — совершенно уверенно, что до самого главного доберется не сегодня, так завтра. «Чего это он удумал?» — успела панически подумать ринтарка, содрогаясь от неожиданно стегнувшей по телу дрожи, да так и уснула, свернувшись клубком. Только и прикрыла глаза на щепочку, а сон и усталость свое доделали быстро.

***

Глаза к темноте попривыкли быстро. Всего-то и стоило, что полежать с открытыми глазами десять щепочек. С печки было видно окошко, от которого хорошо поддувало как раз в сторону печи. «Заделать или не стоит?» — подумала девушка, зябко пряча уши под шаль — а то проснулась бы с больной головой и надутой шеей. Луна выглядывала из-за клочковатых облаков любопытно, но на щепочку, не больше — мигнет в дыру между тучами, осветит окно голубоватым светом, снова нырнет обратно. А пурга не утихает, только крепче завинчивается и гудит совсем уж свирепо. Не знаешь, что с погодой, так и вовсе на диких зверей погрешишь. Рыска крепко призадумалась — сон совсем не шел, печное тепло ласково обнимало за лопатки и за плечи, мысли лениво перетекали одна в другую, основательно, как у заправской хозяйки. Только дурная она какая-то хозяйка — ни избы, ни хозяйства, один кошелек и дите-переросток, обожающее причиндалами потрясти на людях. Зима выдалась свирепая — а это она даже до излома не дошла. Год Крысы заканчивался и напоследок подбрасывал гадостей из тощей котомки. Одни стычки на пограничьи чего стоили. Альк с Рыской и сами чуть промеж молотом и наковальней не угодили, но вовремя выдернулись — так, только хвост потрепало. Урожаи были небогатые, но на озимые хоть какая-то надежда — снега нападало самое то для пшенички. Как бы их однажды не прихватило на полпути до очередной веске. Видун Альк или нет, но не все же дороги ему Хольга открывает. А иногда открывает такие, что какую ни выбери — все одно пакость какая-то. В шею нахально ткнулась мордочка прибежавшего довольного крыса. Пасюк только что вынырнул из погреба, довольный, как кот у тарелки со сливками: крысиная стая редко принимает бывших вожаков, но что-то ему, видимо, да досталось. Польстилась, что ли, какая крысиха на это облезлое чудо? Странно, что возни не слышали. Рыска досадливо, двумя пальцами, сняла нахала с груди и положила на альков тулуп. Крысюк, впрочем, совершенно не возражал, мгновенно свернувшись рыжевато-серым подрагивающим комочком. Вот даже у крыс в такую погоду гнездо где-то под полом или в стене свито. А они что слоняются как неприкаянные? Да и настроение уже не то, что летом — по трактам разъезжать. Может, до весны где-нибудь осесть? Хотя бы на тройку-четверку седьмиц? Тогда можно будет и домик понадежнее выбрать, а не из чего предложат, и корову взять взаймы не скаковую, а дойную. Или еще чего… — Меньше шурши, я знаю, что ты не спишь, — лениво подал голос Альк, до того лежавший неподвижным камнем. Рыска нахально засопела погромче, надеясь, что саврянин замолкнет. — Так быстро уснуть нельзя, — разочаровал он ее. — Долго еще кочевряжиться будешь? — А тебе-то что? — со вздохом спросила девушка. — Поел? Поел. На постели лежишь? Лежишь. Чего тебе еще надо, немощный ты, слабосильный? Судя по грозному молчанию, надолго спускать такое оскорбление в свой адрес саврянин не собирался. Но ситуацией воспользоваться был намерен. — Холодно мне, кто бы согрел? — заныл он противным капризным голосом. — Хочешь, тулуп брошу? — Он неживой, — тем же голосом продолжал хныкать мужчина. — Могу крысюка пожертвовать, — предложила сердобольная Рыска. — Мне бы кого побольше. — Козу у хозяйки попросить? — Зачем? — беспечно поинтересовался Альк. — У меня своя есть. И даже разговаривает. Девушка упрямо поджала губы. Ксюта некогда сказала ей, что не на людях, а дома савряне со своих женщин пылинки сдувают и на цыпочках бегают. Что-то ни того и ни другого Рыска не замечала, считая, что это все потому, что от саврянина в ней только половина. Хоть волосы в белила свинцовые окунай — может, так до него дойдет? — Мне и здесь неплохо, — пробурчала девушка, заматываясь в шаль поосновательнее, как голубец в виноградный листик. — Лучше, чем в постели? — с неподдельным интересом поинтересовался Альк. — А то, — увидел бы он ее в темноте, слепошарый двукосый, то точно показала бы язык. — Тепло, сухо, мухи не кусают, компания приятная. Альк помолчал еще некоторое время. И перешел к откровенным угрозам. — Тогда я просто обязан все это испортить, — судя по шуршанию одеяла, мужчина сел и потянулся до будоражащего хряска в пояснице. Рыска почему-то очень любила смотреть, как у него под кожей перекатываются сухо мышцы, когда он так прогибается, всем телом вверх. А он и это знал. — Ты от меня не отстанешь? — с надеждой на лучшее спросила девушка, но сама себе ответила на вопрос — села, сгорбилась. Вот странно, пока лежала, казалось, что тепло. — Упустить такую возможность? — хмыкнул он. — Ни за что, иначе моя гордость пострадает. Либо ты сюда спускаешься, либо я к тебе поднимаюсь и порчу тебе настроение. Рыска вздрогнула, вспомнив, как обычно он… портил настроение. После этого всегда на спине синяки оставались, зато все остальное… она умудрилась покраснеть, хотя казалось бы — теперь-то что невинность корчить? А по-другому не получалось. Альк знал и усиленно этим пользовался. И как-то раз, в той ленивой истоме, которая наваливалась на него всякий раз, как он по-хозяйски подгребал Рыску поближе к теплому бледному боку, признался — и наверняка потом об этом жалел — что ему это даже нравится. — Каждый раз как первый. Вечная девственница, еще и опытная, кто же от такого отказывается? — фыркнул он тогда ей в волосы. И… заржал, иначе и не скажешь, когда девушка налилась румянцем по самую косичку. — Ну так что, потеснишься? — он даже вида не сделал, что собирается подняться — наоборот, устроился со всем возможным удобством. — Спускаюсь, — вздохнула Рыска. — Но это в первый и последний раз, — зачем-то пригрозила она. Сама-то ведь довольна была: не она к нему попросилась, а он к себе под бочок, сам… вот только ему об этом лучше не говорить. Уйдет в сени спать в чем мать родила, гордец белокосый. — А сразу нельзя было? — стоило только Рыске примоститься на постель, как саврянин улегся… нет, не рядышком. Одним плечом навалился поверх и уперся рукой рядом с ее шеей, как в клетку заключил. — А так неинтересно, — неожиданно разморенным тоном ответила моментально сомлевшая в нагретой Альком постели Рыска. И даже протестующе мычать, когда он развернул ее на спину, не стала. — Тогда завтра готовишь ты, — пригрозила Рыска, когда облизнувшийся саврянин дал ей передохнуть. — Хорошо, — в такие моменты выбивать из него согласие на что угодно было сплошным удовольствием, — курицу пожарю. Хотя нет, — скептично, оценивающе ощупал он девичье бедро и торжествующе оттянул уголок губы в сторону. — Гуся. Огромного, жирного, — протянул он довольно. И с трудом успел поймать занесенный кулачок. А дальше не до этого стало.

***

Рыска проснулась от того, что чихнула. Подергала носом по-кроличьи, потерла его — меньше свербить не стало. Повозилась — опять чихнула. «Дыма кто-то напустил, что ли?» — подумала она, садясь и широко зевая. И спохватилась, перехватив взгляд на себе выжидающий взгляд. Это она от него чихнула? Села, сложив руки на груди. Шнуровку он ей порвал, да и ворот по шву треснул. Как теперь из дому выйти? Этакое чучело всякая курица на смех поднимет. — Проснулась? — по носу зевающую и трущую глаза Рыску смазал кончик заплетенной в иголку косицы. — Славно. Пошли, — сдернул он ее с тюфяка еще до того, как она успела хоть слово вымолвить. Час был ранний, в кормильне клевал носом только какой-то непривычный к рассветному подъему городской житель, окуная жиденькую бородку в кашу. Одной рукой пытаясь придержать сползающую рубашку, а другой цепляясь за упрямо, как вол, тянущим ее куда-то Альком, девушка все пыталась вжаться в стенку — а вдруг кто увидит? — Сюда, — не свел — почти стащил ее по ступенькам саврянин, проводя как раз мимо сонного мужичка. Тот округлять глаза на рыскины голые лопатки и мятый вид не стал — понимающе осклабился вслед необернувшемуся в его сторону двукосому. — Давай, пошевеливайся, — нетерпеливо произнес обычно спокойный Альк. — А-а-а, зачем? — прозаикалась Рыска, постаравшись поднырнуть за стойку, чтобы не дай Божиня хозяин не увидел бы, и столкнулась почти нос к носу с молоденькой служаночкой, собиравшей какие-то черепки. Судя по черным кудряшкам и заметным усикам над губой — дочка хозяина. Та тоненько хихикнула в кулачок и с немым обожанием стрельнула взглядом в спину саврянина. — Вода остынет, — пояснил он и толкнул плечом плотно засевшую дверь, разбухшую от… водяного пара. От ударившего в нос запаха чего-то сладкого, приторного, снова захотелось расчихаться. Попытавшаяся вытереть рукавом слезящиеся глаза Рыска услышала тяжелый хлопок двери, с трудом легшей обратно в паз, а потом и довольное хмыканье. И сама ахнула, разглядев огромных размеров кадку перед собой, новенькую, как будто только что из-под рубанка, даже березкой, разогретой, мокрой, душной, еще пахнущую. — Что стоишь? Раздевайся, — поторопил ее подтолкнувший в спину Альк. — Это ты достал? — восхищенно шепнула она. — Ага, — с ленцой произнес саврянин. — Если бы ты слышала, что мне сказал на требование найти такую, кхм, посудину хозяин кормильни, я думаю, что сгорела бы от стыда. — И он послушался? Что ты ему такое сказал? — повернулась к нему лицом девушка и тут же отвела глаза — саврянин, как ни в чем ни бывало, принялся распускать шнуровку на рубашке. Жутковато та рубашка выглядела — вся в пятнах и… вонючая. Как-то не вязался у нее Альк с таким запахом. Похоже, Альк сам у себя с таким запахом не вязался. Брезгливо подергал носом, отбросил тряпку в сторону и приподнял удивленно светлые брови. — А у него был выбор? Конечно, послушал. А сказал я ему, — гордо выпрямив спину, Альк что-то прошипел-пробулькал на своем невнятном родном наречии. Стыдно признаваться, но в чистейшем саврянском выговоре она поняла только предлоги. — Что-что? — Повторять не стану, — пожал он плечами, — чай, не с глухой разговариваю. — А вода откуда? — Сам и натаскал. Лезь давай, чтобы труды напрасно не пропадали, — явно начал он злиться, снимая штаны. Девушка смутилась, поспешно уставившись на пошедшую паром водичку. Казалось бы, сколько раз он перед ней уже голышом шастал? Всякий раз, как перекидывался. Да и не только. Но тогда это почему-то совсем не пугало. А еще Рыска углядела, что в кадке, на самом донышке, какой-то песочек, на речной похожий. И лепестки по воде плавают. Только тогда девушка восторг служанки, у которой на глазах мало того, что заставили шевелиться грузного отца, приросшего к своей стойке намертво, так еще и… лепестки эти, розовенькие. — Долго стоять будешь, хольгино изваяние? — напомнил о себе Альк. — А ты… ты отвернешься? — робко попросила Рыска, старательно не глядя ниже подбородка саврянина. Тот довольно скрестил руки на груди, хмыкнул, голову набок наклонил. Как будто всем видом сказал: «А ты меня попробуй заставить». Девушка неохотно взялась подол рубашки, осторожно потащила вверх, к локтям — опомнилась, суетливо отдернула руки. Захотела наклониться, ботинки снять — перехватила голодный взор в растерзанном вороте и быстро выпрямилась, обняв себя за локти, как будто от озноба. Под нетерпеливым взглядом совсем смешалась, схватилась за связавшуюся узелком ленту, мотавшуюся в волосах, попыталась выдернуть ее, а та намертво засела, обмоталась вокруг волосков. Альк, честно сдерживавшийся и мускулом не поведший, такого… соблазняющего до крайности зрелища сдержать не смог. Даже если бы она на манер степнячьих девок, затейниц, каких поискать, извивалась бы, сбрасывая на зрителя по одной немудреные вещички, все равно не была бы… такой. — Вот девка, всему тебя учить надо, — проворчал он, делая шаг вперед. Рыска и рада была бы попятиться, да некуда — уперлась в деревянную бадью спиной. Сглотнула, обреченно прикрыла глаза. На кончики носков он ей просто наступил, подхватив подмышки и выдернув из ботинок — она даже пискнуть не успела, только голову в плечи вжала. Усадил на скользкий бортик, одной рукой крепко держа за талию, в два счета стянул штаны. А из рубашки так и вовсе вытряхнул. Ни испугаться, ни прикрыться девушка просто не успела, в считанные секунды оказавшись перед ним совсем… ну совсем! — Что ты на меня так смотришь? — неожиданно даже для себя огрызнулась ринтарка на жадные разглядывания. Посмотрел, как… как руками всю общупал. Аж мурашки пошли. — Бабу голую никогда не видел? — Видел. Всяких видел, сколько ты в бане не видела, — спокойно откликнулся Альк. И толкнул легонько в грудь. — Но, во-первых, у меня, как я уже упоминал, полгода женщины не было, — уморительно-серьезным тоном произнес он, когда девушка, чудом насмерть головой не стукнувшаяся о кадку, вынырнула, потешно вылупив глаза. — А во-вторых, — влез он неторопливо в пошедшую пенными барашками воду, — таких — нет, не видел. — Полукровок? — буркнула неожиданно решившая до последнего сопротивляться Рыска, по самый нос сползая в воду. Ненадолго, впрочем — подбородок в мыльной щекотной воде он выловил легко, приподнял и осторожно так, как будто никогда в жизни Рыску до этого не видел, провел по нижней губе, по щеке, стирая мыльный клочок. — Таких красивых дур, — со вздохом ответил Альк. — Подвинься поближе, — цепко схватил он ее за предплечье. — Убивать тебя я не буду. — Есть вещи похуже смерти, — напряженно ответила Рыска. — Остаться без дара, например, — совершенно серьезно согласился с ней Альк, усаживая девушку спиной к своей груди. — Или оказаться обесчещенным. — Вот! — попыталась встрепенуться она, но даже рыпнуться не смогла — руки-то у него мыльные, вода горячая, но даже разомлевший Альк держал ее как в клещах. — Ты об этой чести? — кивнул он с интересом в глубину кадки, заставив девушку совсем стушеваться. — Я тебя разочарую. С настоящей честью пара капель крови мало общего имеет. Ничего, я бы даже сказал. Ты почти ничего не отдаешь вместе с ней: ни жизни, ни достоинства, ни сил на чью-то защиту. Девушка угрюмо посмотрела на свое отражение: волосы уже не сухие, влажные, пошли к кончикам мелкими кучеряшками. А сама она, хоть и в воде, в которой впору раков варить, бледнее смерти. Бледнее одной разрумянившейся саврянской морды. — А как же боль? — спросила она почти шепотом. — Вы свое сторицей получаете потом. — Вы все равно больше. — А ты откуда знаешь? — с неприкрытым интересом спросил Альк. Отвечать она не стала. Подогнала к себе мыльный островок, переливающийся радужными искорками, взяла его в ладони, подула — совсем как одуванчик разлетелся. А пока она старалась отвлечься, саврянин ее молчание истолковал по-своему: перебросил всю гриву смоляных волос через одно плечо и наклонился к шее. Укусить не укусил, но красный след посадил, заставив передернуться с пяток до макушки. Даже пальцы разжались. — Мне страшно, — призналась ему Рыска. В лицо не смогла бы — только отражению на успокоившейся взмыленной воде. Ей, может, и примерещилось, но оно было не смешливое, даже участливое. — Страшнее, чем браться за ворот? — спросил он, крепко сцепив руки на ее животе и подтянув ближе, еще ближе. До того близко, что она ток своей крови от его отличить не смогла бы. — Страшнее, — честно ответила девушка. — А, так вертеть судьбами сотен людей, убивать и калечить тебе проще, чем… — Не проще! — запальчиво вскрикнула она, крутанувшись вокруг своей оси и оказавшись к нему лицом. Даже руки в боки уперла, забылась на секунду. — Не проще! Просто… просто это далеко. А это близко, — промямлила она последнюю фразу окончательно сбивчиво и чуть не плача. — Кому я потом буду нужна такая? Только если в кормильне… как всякие, на колени подсаживаться. С таким позором не живут, — прошептала она совсем трясущимися губами. Рыска ожидала, что Альк после этих слов встанет, скажет какую-нибудь гадость и вылезет, пошлепает в ближайший «курятник» или еще что. Вместо этого он развалился основательнее, руки на бортики положил и прищурился, явно нежась. — Иди сюда, — произнес он совсем мягко. Подействовало это еще лучше, чем если бы он рявкнул или силком потащил к себе. — Нет, не так, — фыркнул он и усадил попытавшуюся пристроиться у него под бочком Рыску на колени. Девушка охнула и растеряла всю трупную бледность — покраснела, сжалась. — Сюда, — несильно потянул он ее за запястья и уложил к себе на грудь. — Чувствуешь? — спросил он так, как будто умирал и просил приложить ухо, чтобы она послушала сердце. — Что? — недоверчиво произнесла Рыска, невольно сгребая пряди его волос в горсти. Как и думала всегда — мягкие, совсем мягкие, какие у детишек бывают. — Ну, сердце бьется, — неловко ответила она, встретив досадующий взгляд Алька. — Как бьется? — прицепился он, как банный лист к заднему месту. — Быстро. Это из-за горячей воды? — не то спросила, не то попыталась ответить девушка. — Не только, — усмехнулся он. — Нравится, правда? — Рыска и хотела было ответить, что ничего особенного в том, как бьется сердце, нет, как и в том, что человеку дышится. Да так и осеклась — ей, может, и неприятно, а руки сами намертво вцепились, кожей, нервами перетягивая его тепло, еще более жаркое, чем кипяток с лепесточками, на себя, на руки, а оттуда, мелкими волнами, в живот. — Дальше будет лучше, — уверенно произнес он. — А как же… — Во-первых, — лениво протянул он и… Рыска почти задохнулась, когда Альк… ну… потерся о ее бедро. Даже не по себе стало — это какой же он… — Спроси сама себя честно — ты так сильно хочешь замуж за какого-то весчанина с бородой до пупа? Шить ему рубашку с зайцесобачками, варить щи, милостиво получать затрещины и лаяться до седьмого пота? Девушка не нашлась, что ответить. Да и задохнулась почти сразу же — ладони у Алька были холоднее, чем плечи. Особенно на теплых боках и уж тем более на совсем горячей груди. — А во-вторых, — коротко и влажно коснулся он губами ложбинки под шеей и ниже, совсем бесстыже, даже думать… — Даже если ты захочешь себе очаровательный весчанский быт — корова, свинья-муж под забором в грязи и сопливые детишки… ну не сейчас же? — Но… — попыталась возразить Рыска, да получилось только судорожным выдохом, больше похожим на придушенный стон — язык у него был острый явно не только для того, чтобы язвить. Другие вещи он им тоже делал весьма умело. Ринтарка до боли в костяшках сгребла его волосы в кулак, сама не заметив, как прижала голову к своей груди еще ближе. — Сама же сказала, — голос у него вышел хриплым, а глаза заблестели совсем как у пьяного. И руки у него… девушка только вздрогнула, когда почувствовала их пониже пояса, да уткнулась носом в ключицу, сгорая от стыда и желая только одного — вместе с кадкой провалиться хоть куда-нибудь. — Это далеко. Это очень далеко. Когда окажется под носом — тогда и придумаешь, как этого твоего несуществующего жениха обдурить. Можно подумать, гулящие девки во все времена не дурили незадачливых идиотов. А вот это, — он нагнулся, провел кончиком носа по щеке, заставил ее поднять голову и не поцеловал даже… не назовешь никак. В животе защекотало, в груди зачесалось и захотелось ближе к нему. Еще ближе. — А вот это совсем близко, — закончил он. — Так что выбирай. Неволить и танцевать с бубном за самое сокровенное я перед тобой не буду. Рыска опустила глаза. Собралась с духом, чувствуя, что горячая вода, от которой у нее уже ноги расползались и кожа морщинками пошла, вымывает лишнее из мыслей. Девушка подняла глаза и робко, едва касаясь, погладила его под шрамом на плече. — Альк, — нерешительно начала она, — ты… ты когда-нибудь был… ну… — С девственницей? — безжалостно уточнил он. Рыска смущенно кивнула. — Был и не один раз, — беспечно откликнулся он. — От нормальной девки девственница отличается только тем, что сильнее брыкается. — А мы, выходит, ненормальные? — с обидой сверкнула ринтарка глазами. — А вот такой взгляд мне нравится гораздо больше, — предвкушающе протянул Альк. — А теперь просто слушайся меня. И для начала — перестань давить меня коленями. Иначе нам обоим будет туго. Да-да, именно в этом смысле. О Божиня, ты хоть когда-нибудь не красная бываешь? И хотя словечки вышли обидными, они почему-то… успокоили. Рыска прикрыла глаза и позволила мужским сильным ладоням себя приподнять. А потом все как-то смешалось, потерялось в разноголосье чувств — жарко, тяжело, быстро, страшно, больно, сильно, жадно, снова и снова, до удушья от поцелуев и выбитых неосторожными движениями криков… и хорошо. И пятью лучинами позже, шатаясь и с трудом заставляя себя встать, она только одно могла с уверенностью сказать — это было хорошо. И об этом не надо жалеть.

***

Альк заснул как и всегда, очень быстро. Стиснул, сжал, зевнул, ткнулся носом между плечом и шеей и засопел. И не выкрутиться — Рыске иногда казалось, что мужчина просто боится, что она куда-нибудь денется, пока он спит, как боялся раньше, что совсем отдастся на волю своей внутренней крысы. Сам он об этом никогда не сказал бы, да ринтарке и не надо было слышать — зачем, если и так все понятно? И от этого только неудобнее было — сбегать она никуда не собиралась, а вот перевернуться на другой бок было бы неплохо, и так руку отлежала. Девушка потихоньку перевернулась, сражаясь с сопящим Альком за каждый вершок, оказалась к нему лицом, поелозила немного и сама затихла. Как бы ему сказать, что она бы не прочь передохнуть? Остановиться где-нибудь? Да и зимнее солнцестояние скоро, нехорошо будет вот так вот его и встретить — в поле под снегом или под елочкой, у костерка. Так ведь потом год и придется жить. Хотя и сама Рыска понимала одну вещь — согласиться с ней саврянин может. Но согласится только тогда, когда почует… ну… Девушка и сама на коротких стоянках, особенно на изломе лета, ловила себя на том, что дорога ей милее, чем даже самый уютный домик. Это пока ей холодно, а за окном буянит метель. А если посмотреть с другой стороны? Рыска вспомнила, как на подъезде к деревне расстелилось перед ними бескрайнее поле, на котором летом, наверное, короткими волнами переливалась от легкого ветерка пшеница, клоня к земле вызревшие головки. От искрящегося снега и морозного холодного солнца дух перехватывало — где еще встретишь такую красоту? А Саврянские покрытые инеем чащи с тонкими веточками? А вот у степняков, сказывают, так и вовсе зима на весну похожая — с бурой мокрой землей и кучными островками зеленой травки. Как-то раз они притомились в одном городе — работы выпало много, видун ошалел считать столько дорог, зато кошелек у них переполнился и шею к земле хомутом тянул, не все даже уместилось — попали на какой-то праздник, охотников до собственной судьбы много. Все, что не поместилось, решили проесть в самой лучшей кормильне — таких красивых Рыска еще не видела, с лепниной по стена и чисто так, что сесть на лавку боязно. Глядя, как сноровисто Альк наворачивает какое-то свое блюдо не самого аппетитного вида, Рыска спросила, возя ложкой по быстро показавшемуся дну тарелки: — А ты остепениться не хочешь? — А что, я недостаточно степенен? — фыркнул саврянин, слизывая появившиеся от подливки белые усы. — Два образования, наследство и… Рыска рассмеялась, не дав ему договорить — уж очень забавно этот барчук в коротких штанишках выглядел. Альк церемонно утер рот полотняной салфеткой и сложил ее в четыре раза: — Вот когда постарею, тогда и остепенюсь. Рыска вспомнила отца Алька. Тот был старше… насколько? Зим на двадцать? А то и побольше будет. Старый уже или нет еще? И все равно — как выглядел-то. Всем еще фору задаст. Вот и с Альком так же. Этот остепенится только в гробу, когда ручки церемонно на груди сложит. А она сама, что — лучше, что ли? «И чего об этом думать? — шикнула Рыска на примчавшегося к девушке крыса, укладываясь поудобнее щекой на руку саврянина. — Дальше метели все равно загадывать смысла не имеет. А там — как Хольга на душу положит. Все может быть». Ветер за окном гневно ухнул и на минуточку затих. А Рыска просто закрыла глаза.