Что, смешно?
***
Нет, Енгук не соткан из всего правильного и хорошего, что есть на этом свете. Он, кстати говоря, по собственным ощущениям и такому же шепоту темных уголков одной пустой комнаты — души, знал, что «хорошее» и «чудесное» в нем всего лишь на вот такой вот дурацкой поверхности, которая по всем законам этого мира должна постепенно стираться, но подобное не происходит и не произойдет, потому что поверхность слишком толстая и непробиваемая. Он убедил других, убедил себя, что он отдает свою жизнь слабоумной сестре, чтобы просто не делать ей больно, но правда кроется в более простом и менее благородном. Он сам зависим от нее. Он много раз читает эти слова вслух, пытается сшить их со своим рассудком, чтобы при любой мысли выскакивала эта фраза, от которой вовсе не становится неприятно, а просто грустно. Ты словно пытаешься заглянуть в будущее, и тебя ничего не держит, потому что каждая частичка живого знает, что любопытство приводит не только беды, но и самый, что ни на есть, важный урок. И Енгук осторожно смотрит, пытается предугадать, что будет через несколько лет, но от подобной мысли, от подобного воображения, кружится голова, а воздух застревает в горле и сгущается. Добавляются новые составы, а с ними и почти чистые чувства: от них дышать все труднее, и тебе кажется, что вот-вот, и ты не сможешь сделать вдох. Перестать дышать — умереть, верно? Но он никогда не видел себя мертвым, лишь слабым, покоренным, сломленным, но никогда не гнилым трупом или пеплом, потому что в голове играет бесконечная музыка, мысль, что постепенно, подобно граммофону и виниловым дискам, издает скрежет, но никогда не смеет молчать, потому оно означает только одно — пустоту. Да, он знает, что в любом своем состоянии будет плестись в старый дом с обшарпанными стенами и заржавевшим замком, и встретит всю такую же семилетнюю девочку во взрослом теле. Чжинри будет улыбаться ему, все спрашивать о каких-нибудь простых вещах, а он никогда не ударит ее, не накричит, потому что у него вот такое вот душное пространство без дверей, в котором ты либо открываешь окно, либо продолжаешь задыхаться. И эта философия кажется самой абсурдной, но выбор есть выбор, и Енгук желает видеть счастливую слабоумную Чжинри, чем плачущую, обиженную и брошенную «Солли». Чжинри потеряла многое, чтобы он имел наглость на простую мысль вроде «Может, мне просто сбежать?» Она не заслуживает, не заслуживает потерять самое последнее — родного и единственного человека. И Енгук не пытается строить из себя жертву всей ситуации, ведь понимает, что свобода равна яду, который будет медленно убивать его по частям, потому что бросить Чжинри — это бросить добрую половину себя, выкинуть детство и свои же правила. Детство — это не счастье, это отвращение и ужас, но именно в этом кроется обещание «не бросить». Да, она немного, но умеет общаться с ним, смеяться, обижаться — она, как набросок настоящего полноценного человека. И Енгук прикусил бы язык, вспоминая то, что ассоциирует ее со старыми вещами, прошлым и «ненастоящим». Это сложно объяснить, но с годами ты понимаешь это: это не Чжинри. Возможно, именно он сходит с ума, но он также улавливает те же слова и фразы: они не кончаются, лишь вращаются по определенной окружности, где центром является он. И он, как самая настоящая осень, не знает, куда деть себя: в жаркую власть лета, где Чжинри почти нормальная и это только он — дурак, или же в руки зимы, которые сначала обливают тебя дождем, дают привыкнуть к холоду. К холоду твоих мыслей: Чжинри уже нет. И Енгук медленно засыпает, смотрит на то, как вздымается чужая грудь от спокойного дыхания, а на утро уже отправляется на работу с одной четкой мыслью: вернуться. Но истина существует всегда и везде, и если даже кто-то не принимает ее, она будет тускло светиться рядом с тобой: Чжинри заперта в прошлом, он — в ней.***
Один раз правильный Енгук идет и напивается. В тот момент его не волнуют события, что произойдут, он просто пьет и пьет, не обращает внимания на пристающих легкодоступных девок. Он просто хочет отдохнуть и забыться, а утром вернуться. Мысль «Чжинри не боится быть одна?» он закапывает поглубже и впервые сливается с жизнью. Он танцует с остальными, толкается, смеется, выливает на кого-то выпивку, но всем все равно, как и ему — ведь иногда в душном пространстве без дверей можно вообразить и создать себе все, что угодно. Когда он возвращается домой уставший, потрепанный и слабый, то видит ее, сидевшую на крыльце. Она кутается в пледе и смотрит куда-то вниз. По крайней мере так кажется ему. Енгук сверлит ее взглядом и не двигается. Неопределенная тяжесть возвращается, когда он здесь. О чем она думает… Или спит? И он вновь поднимает взгляд к небу. Прежняя страсть к абсолютной свободе тухнет с каждой секундой, и он уже почти не видит звезды. Так и должно было быть. — Гукки… — она говорит что-то невнятное и это нежное «Гукки» единственное, что он разобрал. Он изгибает губы в слабой улыбке и тяжело вздыхает. Впервые (страшно признаться?) ему хочется плакать. От бесконечности, обреченности, зависимости. Они такие…Запертые.
Каждое слово и действие окунается в море, чей тихий шепот говорит лишь одно: «Все бессмысленно». Он неуверенной походкой приближается к ней и садится рядом. Боится придвинуться или поправить плед, которым она укрывалась. Лишь смотрит на то, как спокойно она спит. Если бы он только мог, то он бы кричал целую вечность, чтобы пробиться к ней — настоящей. Иногда Гук представляет себе, какой бы она была сейчас: Чжинри ходила бы в университет, веселилась с подругами в кафетерии, носила бы забитую книгами сумку и встречалась с каким-нибудь парнем из параллельной группы? В голове вертится тысяча мыслей о том, какими бы они могли быть. Возможно, сам Енгук занялся бы писательством, ведь в старом и низком шкафчике его комнаты прячутся смятые бумаги с недописанными рассказами. А Солли… Солли бы занялась выпечкой. Возможно, Енгук зарабатывал бы лишь для того, чтобы купить ей пекарню. Забавно. В любой вариации, он хочет сделать ее счастливой. Независимой. Иногда от таких вот фантазий появляется горечь во рту, словно он выкурил целую пачку сигарет. От таких фантазий жжет в области сердца. — Чжинри. Его хриплый и дрожащий голос разбивает тишину. — Давай стараться быть счастливыми, — он все сильнее сжимает кулаки, но не может сдержать слезы. Он плачет и отчаянно кусает собственную ладонь, чтобы не издавать никаких всхлипов, которые могут разбудить Чжинри. Да, мы останемся такими навсегда. Но я все равно хочу… чтобы все было хорошо. Холодная звездная ночь. Отчаянный зов двух душ. И слезы в глазах Чжинри. Прости.