История болезни

Знаешь, бывают такие дни, когда с самого утра понимаешь, что все пойдёт коту под хвост. Будто вся вселенная настроена против тебя и желает насолить. Так и сегодня. Я встала страшно разбитая, с болящей головой и дурным настроением. На улице была гадостная погода: по стёклам хлестал ветер, гнал полусгнившую листву, мусор и пыль. Пасмурное небо нависало, цепляясь за антенны серым байковым одеялом. Мне нужно было поехать в галерею и встретиться там с каким-то художником. Его рекомендовали, как хорошего оформителя, вот я и планировала выбить себе концепт оформления выставки. Но, честно говоря, ехать никуда не хотелось. Хотелось забиться под одеяло и очень тихо под ним спать. Моё утро обычно начинается с того, что я пью крепкий кофе и читаю новости. Вот и сегодня я выползла на кухню и тут вспомнила, что кофе закончился. Пустая железная банка сиротливо стояла на столе. Я осмотрела ее пустое металлическое нутро, в надежде, что может быть хоть что-то ещё осталось. Или появилось. Но, нет. Пришлось пить чёрный чай. Это отвратительно — пить чай, когда хочется кофе. А лучше, холодного пива и рыбы. Проглотив гадкий чай и зажевав это безобразие кусочком сыра, я отправилась собираться. Выставку никто не отменял. *** Троллейбус медленно ковылял по Невскому. Я стояла в самом конце салона и смотрела в заднее стекло. В наушниках болью лился Сплин. Я верно погружалась в депрессию. Да даже не погружалась. Это чертов стиль моей жизни. Хотя, сейчас особенно плохо. Может, от того, что я не выпила кофе или от того, что осень. Хотя, в Петербурге осень — понятие очень растяжимое. Мне хотелось, чтоб что-то изменилось, убавилось шрамов на запястье, добавилось тепла. Но я сама же и закрывалась от чего-то нового, или кого-то. Замкнутый круг. Замкнутый. В спину мне время от времени пихались острыми локтями. Я всякий раз морщилась. Чертов социофоб. И сдался мне этот художник! Будто я сама не могла оформить собственную выставку. Но нет, нужно было навязать своё. И теперь мне приходилось тянуться в переполненном троллейбусе через полгорода в галерею, чтобы просто послушать этого незнакомого парня. Моя жизнь бессмысленна. Я вошла в галерею, нарочно громко хлопнув дверью. Не знаю, кого я хотела напугать или удивить. Весь длинный зал был пуст, только в самом конце, в старом кресле сидел молодой мужчина и пил кофе. Я мысленно фыркнула и в который раз похвалила себя за то, что зашла в кофейню за углом. Высокий стакан приятно грел руку. Мужчина в кресле обернулся на звук моих шагов. Неожиданно пружинисто он поднялся и неторопливо двинулся ко мне, сохраняя полное спокойствие и только ощупывая меня взглядом. Когда он подошёл ближе, я смогла его рассмотреть. *** Мужчина передо мной был высоким, ладно сложенным. Я подняла глаза выше. Длинное лицо, пухлые губы, большой нос, глубоко посаженные глаза. Не красавец, короче говоря. Единственное, что мне беззаговорочно понравилось — его длинные волосы, забранные в аккуратный хвост. И что-то такое было в его глазах, что цепляло. Я смутилась его пристального взгляда и слегка отступила назад. Он тоже сморгнул и улыбнулся самым краешком губ. Представился. -Антон. Я тоже представилась — Ира. Потом он сходил за своим кофе, принёс несколько смятых листов, изрисованных резкими штрихами. Похоже, что он всерьёз занимался моей выставкой. Рассматривал работы, думал обо всем, что я рисовала. Мне вдруг подумалось, что он знает обо мне больше, чем я догадываюсь и чем знаю сама. Художник в своих работах изображает то, что желает его подсознание. Не всегда можно проанализировать самой то, что ты написала. И другие, мало знакомые люди, видят совсем не то, что ты имела ввиду и, совсем не то, что ты хотела написать. *** Позже, когда мы более менее разобрались с выставкой, а проще говоря, решили, что все будет по концепту Антона, он позвал меня на чай в свою мастерскую. Он вдохновенно рассказывал мне о том, как продавал своим знакомым советскую гуашь, смешанную с канцелярским клеем, и я хохотала до боли в щеках. Я рассказывала, как предлагала в своём колледже покупать обычный цитрамон, под видом наркотических таблеток. Мы сидели в небольшой мастерской, выходящей окнами в какой-то запущенный садик. Антон говорил, что если урожайный год, то ночью в садике можно набрать немного яблочек. Они очень кислые и есть их просто так нельзя. Но он делает в кастрюльке сироп и вымачивает их. А потом натягивает на нитку и сушит. А я рассказывала, как вешаю на окна связки лука и сушу в форточке зелень. Потом Антон показал мне свои картины: небольшой триптих из квадратных холстов — скалистый морской берег, затянутый туманом. Прямоугольный холст с изображением крымского посёлка. Они на Южном Берегу выглядят характерно. Практически нигде нет тротуаров, люди ходят по обочинам. В великом множестве растут кипарисы. И отовсюду видны Крымские горы. Жаркое солнце отражается от красной черепицы и заполняет все пространство, заливает все щели. А ещё там растут пальмы — невиданное диво. И ещё много других, прекрасных картин, полных южного солнца, света, радости и какого-то своеобразного счастья, понятного только ему. Когда пришло время прощаться, на душе стало грустно. Мне кажется, он видел, что я не хочу уходить. И что мне так понравилось греться в лучах этого южного солнца, светившего среди холодного осеннего Петербурга. Солнце среди дождя. Я ехала в троллейбусе и улыбалась. Между пальцев трепетала кипарисовая веточка. *** Дома я весь день прибывала в возвышенно-вдохновенном настроении. Хотелось творить, создать что-нибудь важное. Поздней ночью я сидела у распахнутого окна на подоконнике и таращилась на город. В голове розовыми прыщами разрывалось выпитое вино. Я напилась днём. Вышла в супермаркет, купила две бутылки вишнёвого китайского вина, шоколадку и две сушеных воблы. Вполне себе джентльменский набор. Включила себе диснеевские мультики и радостно напилась. Однако даже две бутылки вина и моё свинское состояние не выпихнули из головы мыслей. Я урывками вспоминала, как сидела в заваленной старым реквизитом, мастерской. Как из высокого окна была видна узкая дорожка между обсыпавшимися яблонями. Антон уступил мне место на широком столе, скинув на подоконник обломки пенопласта, картона и какие-то тряпки. А сам умостился в глубоком кресле. Я сидела в пол оборота к нему, грела руки о чашку с чаем. Мы разговаривали обо всякой ерунде. О красках, яблоках. Но за всем этим мне виделось что-то большее. По крайней мере, мне хотелось бы это видеть. *** И я мечтала, будто бы украдкой. Как приходила бы к нему, и сладко пахли яблоки. Как сквозь арку окна лился прохладный озоновый запах дождя, и на голую спину попадали мелкие капельки. Сладковатый запах старого реквизита, и едко-приятный — красок. Я находилась во власти своих мечтаний около двух дней. Летала в эмпиреях. А тем временем выставка постепенно приближалась. Меня одолевали звонками все, кто только мог. И мой художественный руководитель, и преподаватели из колледжа. И даже директор галереи. Только Антон не звонил. Я терялась в догадках, почему он молчал, ведь не могло же быть ему все равно, не мог же он просто плюнуть на все это. Я видела, какими глазами он смотрел на мои работы. Как он смотрел в мои глаза. Он не мог бы все так оставить. Я решила поехать в галерею. Мне казалось, что как только я приеду туда, увижу Антона, смешно хмурящегося и суетящегося, сразу же все наладится. На следующий день я, торопливо собравшись и таки выпив свой кофе, поехала в галерею. Решив, правда, не слушать Сплин, а включить что-то другое. Более жизнеутверждающее. Троллейбус будто назло ехал ужасно медленно. Я не зацикливаясь на увиденном, смотрела в окно. Город жил своей жизнью, каждый спешил по своим делам, думал о своём, мечтал о своем, торопился к кому-то своему. Вот и я торопилась. И так чертовски мне хотелось, чтоб я не просто так. Чтобы и мне было к кому торопиться. *** В галерее, как и в прошлый раз, было пусто. Даже кресло, на которое я так надеялась, пустовало. Ничего небыло развешано, мои картины лежали в закрытом помещении, и их ещё даже не распаковывали. Я против своей воли начала волноваться за Антона. Мне непременно казалось, что произошло что-то ужасное, из-за чего он не начал работы над моей выставкой. Воображение живо изобразило смазанную картинку больничной палаты, бинты и длинные волосы, в беспорядке разметавшиеся по подушке. И тут же следом смятый фантиком автобус и ряд накрытых простынями тел. Меня бросило в холод, и я трясущимися руками протянулась за телефоном. Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль — позвонить ему. В голове звонко билось, что со мной будет, если он не возьмёт трубку. Но трубку он взял. Уставшим голосом поинтересовался, кто это звонит и что ему нужно. И я, моментально устыдившись, сказала, что приехала в галерею и вот сижу тут и пью кофе. Голос заметно оживился, но на фразу о кофе отреагировал горестным вздохом. Я выяснила, что у Антона были некоторые проблемы, о которых он не пожелал распространяться и что он через пол часа будет в галерее. Пока его небыло, я решила сходить в кофейню и купить кофе и ему. *** Он вошёл мокрый с дождя, принося с собой сырую свежесть и запах мокрого города. Длинные волосы вились влажными прядями. И я невольно залюбовалась им. Так он был хорош в то утро. Увидел меня, заулыбался, когда понял, что я купила ему кофе, стал совсем довольным. Скинул своё мокрое пальто, устроился в кресле и замер, совсем как в первый раз. Я любовалась им, совсем позабыв о выставке, о том, что нужно работать. Он сидел, совершенно спокойный, вытянув вперёд длинные ноги в старых кедах. Сложив руки на груди и откинув голову на спинку кресла. Длинные волосы распушились, подсохнув в тепле, и теперь обрамляли ему лицо совсем уж картинно. Хлопнула входная дверь, и он моментально подобравшись, сел и уставился на вошедшего. Появившийся в поле нашего зрения мужчина неловко озирался и крутил головой. Антон поднялся, и теперь я с близкого расстояния могла рассмотреть, как в нем распрямляется эта сжатая пружина. Оказывается, что мужчина просто заблудился. Шел в банк, но перепутал номера домов и попал вот к нам. Пока Антон терпеливо объяснял, как ему лучше будет дойти, я опять погрузилась в свои мысли. Мысли у меня были сугубо женские и я достаточно живо себе представляла, как бы мы жили вместе, рисовали картины. Ходили бы гулять. Рассматривали из окна ночной город. Когда я вынырнула из своих мечтаний, обнаружила, что мужчина уже ушёл, а Антон внимательно смотрит на меня. Стало как-то даже неловко, будто он застал меня за чем-то ужасным, или в чем-то обвинил. Я против своей воли покраснела и опустила глаза. Вот уж веду себя как полная дура. Он, вероятно, подумал так же и, мысленно посмеявшись надо мной, плюхнулся в своё кресло. *** Работа шла медленно. Работать было откровенно лень. Но выбора у нас особого небыло, по этому, пересиливая себя, мы занимались моей будущей выставкой. Антон болтал обо всякой ерунде. Рассказывал про своих многочисленных друзей и их похождения. Много рассказывал о том, как сам учился в художественном. Оказалось, что он не коренной петербуржец, а приехал из Крыма. Стало понятно, почему практически на всех работах море и горы. Рисуя, он мысленно возвращался на родину. Я и сама рассказывала, как училась в колледже, как мы веселились и творили всякие безумные штуки. Так, за этими разговорами ни о чем, прошло несколько часов, да и добрая половина работы была сделана. Антон как-то посмурнел, нахмурился. Мне же со стороны показалось, что виновата в этом я. Сказала что-то не так, сделала. Я тоже занервничала, но решила осторожно спросить, что случилось. После долгих ответов, типа «Да ничего», «Все нормально» Антон сдался и пообещал рассказать. Мы перебрались к нему в мастерскую, он заварил чай, снова освободил для меня стол и сам плюхнулся в кресло. Все оказалось очень прозаично. Мой дорогой Антон находился в процессе развода. Подозреваю, что на моём лице отразилась целая гамма эмоций, когда я это услышала, но он виду не подал и стал объяснять дальше. Оказывается, что его маман, каким-то образом умудрилась женить своего сына на какой-то ее знакомой. Знакомую зовут Лариса, и она работает бухгалтером. То есть, расклад такой себе. Не кислый. Вот и Антон в восторге. Я попыталась было поинтересоваться, как он вообще это допустил, но выражение его лица было до крайности красноречивым, так что я решила промолчать. Тем временем Антон продолжал рассказывать о своей милой супруге, в какой-то момент я поняла, что он просто плачется мне на свою жизнь. И сейчас же подумалось, что он так одинок. Я сидела перед ним, смотрела на него и думала, что мы чем-то так схожи. Как будто встретились два одиночества. Повинуясь своей секундной мысли, я порывисто потянулась к нему и обняла. Ткнулась холодным носом ему в шею, запуталась пальцами в волосах. И так и замерла, зажмурившись. И вдруг почувствовала, как он аккуратно обнимает меня в ответ. Переплетает руки у меня на спине. И в этот же момент я расплакалась. Горько ревела, уткнувшись носом ему в ключицы, а он баюкал меня в кольце своих рук. *** Мы сидели так в мастерской ещё долго. Он пересадил меня к себе на колени и тихо-тихо баюкал, обняв руками и слегка щекоча мне нос и щеку своим дыханием. Я сидела, прикрыв глаза. В душе была совершеннейшая пустота. Я ощущала себя тонким стеклянным флаконом, прозрачным и пустым. А потом он сказал мне только одну фразу: «Я знаю» и добавил, что уже темнеет и мне пора идти домой. Я шла по освещенным фонарями улицам и рыдала. Казалось, что уже ничего и никогда не изменится. Мне было до того больно, что хотелось разбить себе голову, лишь бы это прекратилось. Ведь он знал, он видел и все прекрасно понимал. Все понял ещё при первой встрече. И только посмеивался. Ему было все равно, ведь он просто выполнял свою работу, получая за это зарплату. Ничего личного, просто деньги. Я сидела в полупустом троллейбусе и плакала, закрыв руками лицо. Хотелось умереть. Меня грубо растолкала контролёр и потребовала билет на проверку. А я со своими проблемами совершенно забыла купить его. Меня обругали и выкинули из троллейбуса. Ничего не оставалось, как сесть на холодной остановке и шмыгать носом, сдерживая слёзы. Мир казался чертовски несправедливым. Меня никто не любил, не хотел понимать. Я совершенно никому не была нужна. Улицы постепенно пустели, люди расходились по домам, к своим семьям, любимым. И только я сидела на той же остановке и клацала зубами от холода. На щеках замерзли дорожки слезинок. Подумалось, что если я улягусь прямо тут, то утром найдут окоченевший труп в тонких белых кедах и с зажатым в руках блокнотом, заполненном рисунками одного и того же человека. *** Я шаталась пол ночи по городу, потом сидела в армянской чебуречной, денег мне хватило только на чай. И на первом троллейбусе я поехала домой. В душе ощущалась тянущая пустота и боль. Я почему-то размечталась, что у нас может все получиться. Что мы бы жили вместе, или я бы приезжала к нему. Я бы была самой счастливой в этом несчастном городе. Самой влюбленной и самой любимой. Но реальность оказалась гораздо больнеё, чем мне думалось. Он видел, что я была в него влюблена. И ему было наплевать. Верно, зачем ему сейчас эта головная боль, он только отмазался от маминой подружки и тут я со своими истериками и срывами. Дома я едва разувшись и кинув промокшие под дождём вещи, забралась под душ. Но даже это не смогло мне помочь. К вечеру я лежала с температурой, болящим горлом и кашлем. Смотрела в окно на закат солнца и тихо ревела. Даже не столько из-за того, что сказал Антон, а просто потому, что было плохо. Болеть отвратительно, даже когда рядом есть кто-то, кто может о тебе позаботиться. А уж когда ты совершенно один, то и подавно. Я нашла шерстяные носки отвратительного бурячного цвета, вытащила из шкафа зимний колючий шарф. Изучила все свои запасы лекарств и пришла к выводу, что буду лечиться народными средствами. Весь вечер я сидела в кухне, меня морозило до такой степени сильно, что в конце концов я нарядилась в шапку, шарф, два свитера и варежки. И умостилась под двумя одеялами. Как всегда говорила на меня мама — «мишка в тумане». И не смотря ни на что, так хотелось, чтоб позвонил Антон. Ну, или просто хоть кто-нибудь. Но телефон молчал, только радио, голосом Цоя рассказывало про тайну алюминиевых огурцов. *** Неделю я болела, практически не вставая. Сидела дома, уничтожая запас мёда, чая и картошки. Слушала радио, рисовала и ложилась спать с заходом солнца. А в воскресенье позвонил Антон. Очень просил прощения, что не позвонил ни разу за неделю, говорил, что случайно стер мой номер. И думал, что я появлюсь в галерее. Я сидела в ворохе одеял с градусником под мышкой и молча слушала его сбивчивую речь. Когда он договорил, я известила его, что когда я была в галерее последний раз, вечером не попала на последний троллейбус, и всю ночь бродила по улицам. И вот теперь болею. Он помолчал, а потом спросил, ничего ли мне не нужно. Было очень лестно слышать о предложении помощи, но я отказалась. Не хотелось его видеть. Но, в то же время, я понимала, что мне его ужасно не хватает. Иногда я кажусь себе мазохистом, ковыряющим ржавым гвоздём рану и получающим от этого несравненное удовольствие. Однако пока я разговаривала с Антоном, чувствовала все время какую-то неловкость и натянутость. Казалось, что он чего-то не договаривает или старается не сболтнуть лишнего. Это было странно, и я насторожилась. Мы хоть и были знакомы не так давно, но общались совершенно спокойно, на разные темы, мне было легко и уютно с ним. А сейчас появилась неловкость. Может это из-за той его брошенной фразы. В общем, я чувствовала себя очень неприятно, мы скомкано договорили, быстро попрощались и я, швырнув телефон в подушки, ничком упала в одеяла. Настроение было отвратительным, и я не придумала ничего лучше, чем сходить в магазин и купить любимого инжира. Честно говоря, я люблю все фрукты и овощи, но особо сильно — инжир и яблоки. За эти лакомства я готова на убийство. *** К середине следующей недели я практически поправилась, и решила-таки съездить в галерею. Хотя мне и было страшновато. Я, пересилив себя, достала зимнюю куртку, тёплый шарф и сапоги. Улицы притрусило первым робким снежком. Постепенно начиналась зима. Я ехала в полупустом троллейбусе, было как раз то время, когда все уже доехали до работы, института или школы, но ещё не ехали обратно. Я вольготно расположилась на сиденье в самом конце салона и ехала, благостно осматриваясь по сторонам. Зайти в кофейню на углу у галереи стало моей традицией. Я взяла себе капучино и чёрный кофе Антону. Волосы присыпало снегом и я в своей курточке, вся снегу, замотанная по самый нос в зелёный шарф, воображала себя такой себе снегурочкой, не меньше. В галерее было полно каких-то людей, все одновременно говорили, переругивались, кричали. Я постояла немного, посмотрела на все это и снова вышла на улицу. Я безумно люблю зиму. Смотреть, как город засыпает снегом, как над домами и заводскими трубами тянутся клубы грязного маслянистого дыма. Приходить домой и раскладывать на батарее шарф и шапку. Город обматывает себя гирляндами, обвешивается криво вырезанными из салфеток снежинками. Вообще, честно говоря, я влюблена в город-урод. Он прекрасен, но и так же страшен. Он похож на старика. Старика, который при прошлом режиме был бароном, почитаемым в обществе, а потом режим поменялся, барон разорился и стал тихо умирать в нищете, кичась полуистлевшими бархатными тряпками и пытаясь золотым пенсне прикрыть страшные бельма в глазах. Так я представляю себе этот город. И вот сейчас я сидела на деревянном парапете, пила свой горячий капучино и думала о том, какая я дура, что купила второй кофе Антону. Этот, одиноко стоящий в лужице ставшего снежка, стакан всем своим видом говорил, что я идиотка и занимаюсь ерундой. И как бы небыло больно и обидно, это мужчина не моего романа. У него была своя жизнь, у меня своя, и нас небыло в жизнях друг друга. *** Снег медленно и торжественно падал на землю. Город словно погружался в анабиоз. В воздухе пахло морозом, дымом и морем. И совсем немного, имбирем. Я сидела на деревянном парапете и наблюдала, как два маленьких воробушка теребили крекер. Нужно было уходить домой, в галерее делать было нечего. Какая-то толпа людей, все о чем-то спорят, я тут явно лишняя. За спиной хлопнула дверь, и послышались шаги -Ты почему тут? Зашла бы. И так болеешь. А ещё мерзнешь тут сидишь. Я подскочила от испуга и неожиданности. Обернулась на родной голос. Плевать мне, что я Антону не нужна, он нужен мне, и я позволю себе мысленно называть его самым любимым и родным человеком. Я улыбнулась и извиняющимся голосом сообщила, что купила ему кофе, но он, наверное, уже остыл, холодно же. Антон, соглашаясь, закивал, ухватил меня за куртку, и я была вынуждена пойти за ним, чтоб не упасть. В галерее продолжали шуметь и спорить какие-то люди. Антон быстрым шагом двигался по направлению к своей мастерской и тянул меня за собой, ухватив за ладонь. Я чувствовала себя немного странно, но до одури счастливо. Антон сам молниеносными движениями вынул у меня из рук рюкзак, стянул с волос шапку, раскрутил шарф, оголяя шею, и помог снять куртку. Я стояла перед ним, глупо улыбаясь, смотрела во все глаза, а он смотрел на меня. Но быстро отмер, щелкнул электрическим чайником, задвинул щеколду на двери, расшторил моё любимое окно, смел на подоконник обрезки картона. Я смотрела как он суетится, бегая вокруг меня, и неожиданно высоким, даже для себя, голосом выкрикнула его имя. Не знаю, зачем я это сделала, но он моментально остановился и уставился на меня. -Я соскучилась, а ты — жопа! — возвестила я его и, не успев даже испугаться, обняла его за шею, вдыхая его запах кофе, сигарет, дерева и шампуня. Мы стояли так, обнявшись до тех пор, пока не засвистел чайник. Потом он отстранился и, бросив фразу: «Поговорим сейчас» и начал заваривать чай. Мне моментально стало плохо, страшно и я протянулась за сигаретами. Это его «Поговорим» не сулило мне ничего хорошего. Я мысленно уже видела, как он меня отчитывает за дурость, за сентиментальность, помогает завязать шарф и выставляет за дверь. На глаза тут же навернулись отчаянные слёзы и я, забравшись на стол, расплакалась. *** Антон отложил чайную ложечку, поставил на полку затертую банку с заваркой и подошел ко мне. Молча сел в свое кресло и стал меня рассматривать. От его взгляда я нервничала все сильнее, и остановить всхлипывания просто не могла. -Почему ты плачешь? — он испытующе смотрел мне в лицо, слегка наклонив голову. -Почему? Почему я плачу? Потому что я ненавижу себя! И тебя, заодно. Вот почему я плачу. Антон наклонил голову в другую сторону. Мне казалось, он просто издевается надо мной. Насмехается. Его веселит наблюдать за тем, как я реву, как у меня опухают веки и губы, как краснеет нос и щеки, растекается косметика. -Не смотри на меня! Отвернись и выйди! Я уродка. Антон фыркнул и едва слышно рассмеялся: «Что за глупости ты говоришь? Какая же ты уродка? Ты хорошая. В глазах потемнело от злобы, я соскочила со стола, схватила его сигареты и, кое-как открыв дверь, побежала бегом на улицу. Руки тряслись, я едва смогла зажечь сигарету и, клацая зубами, пыталась покурить. Слава богам, что он не пошел за мной. Хотя, теперь я слабо представляла, с каким лицом зайти обратно в мастерскую. Я вела себя как дура. *** Под ребрами что-то тряслось, я не чувствовала пальцев на руках, ног и щёк. Сидела на улице, силясь дышать спокойно. Мне было все равно, заболею ли я, будет ли у меня воспаление лёгких, менингит или ещё какая-нибудь мерзость. Я просто сидела и смотрела, как снег ложится мне на шерстяной свитер, даже не тая. Я впала в какой-то анабиоз и, наверно, смогла бы так и замерзнуть тут. Снова, как и час назад, сзади послышались шаги и мне на плечи легли мужские руки. Я настолько замерзла, что даже не почувствовала тепла от его ладоней. Антон накинул мне на плечи своё пальто и сам сел совсем рядом. Касаясь плечом, рукой, бедром. Я сидела, тихо покачиваясь, но в душе у меня бился огонь злости. Я совершенно не могла взять в толк, как он себя ведёт и почему. С одной стороны, его взгляды, прикосновения, звонки, чай этот чертов в мастерской, но тут же он говорил такие вещи, что мне хотелось воткнуть себе в живот несколько тупых ножниц с его стола. И вот сейчас он сидел рядом со мной, прижимал к себе, обняв за плечи, и очень монотонно рассказывал, что бывает с теми, кто гуляет без куртки в мороз. По всему выходило, что дни мои сочтены, и за отсутствие верхней одежды меня поразит божественная оплеуха, направленная прямиком из небесной канцелярии. Потом Антон переключился на тех, кто ставит такие цены на краски, на свою глупую сменщицу и ещё нескольких знакомых, объяснил, что, по его мнению, они делают и что им за это должно быть. А я верно погружалась в холодную болезненную дрему, угревшись у его тела и уложив голову на плече. *** Глубокой ночью я сидела в кресле, укутанная в плед, пахнущий краской и табаком. Из высокого арочного окна лился лунный свет, и медленно раскачивались чёрные ветки яблонь. Мне не спалось. А Антон спал, разлегшись на диване и укрыв голову одеялом. Я прислушивалась к его мерному дыханию и размышляла о том, каков на вкус лунный свет. Мне казалось, что он пахнет ванилью и мятой, а ещё, совсем немного молоком. Сквозь голые, узловатые ветки диких яблонь луна смотрела на меня, мысли мои путались, рвались. Я пробовала думать о своей жизни, о будущем. О сегодняшнем. Но все, что мне удавалось — это мечтательно рассматривать тонкую мужскую руку, выпростанную из-под одеяла и полоску молочной кожи на бедре между краем джинсов и мятой заношенной футболки. Луна, кажется, со мной соглашалась и будто специально светила именно туда, минуя, хоть и полупрозрачную, но штору. Днём мы так и не поговорили толком. Сначала сидели на улице, пока не закоченели до полусмерти и я не начала истерически смеяться над каждым словом Антона. Потом пили чай, кутаясь в пледы. Я видела, как Антон силится начать разговор. Хмурился время от времени, сжимал губы, потом лицо его разглаживалось, светлело, и появлялась краткая тень улыбки. Мне было стыдно за свою истерику, и я не смела давить на него, требуя, чтоб он говорил. Так и сидела молчком, грела ладони об чашку с чаем и зябко поводила плечами. День за окном стремительно гас, утекая в небытие, зажигая жёлтые тёплые лампы в абажурах, отгораживая нас персиковыми занавесками от мерзлых провалов в окнах. Весь огромный мир, все его великолепие, сузилось до этой маленькой комнатки с белыми стенами, скудной мебелью, холстами на полу и нежными персиковыми шторами. И весь мир я готова была променять на неё и ее хозяина. *** — Знаешь, девочка моя, ты такая юная. Такая, будто и не с этой планеты. Со всеми своими фантазиями, рисунками, шрамами и улыбками. Твой постоянный кофе и простуженный голос. Холодные руки с острыми ноготками. Мешковатая одежда, вечно мокрые кеды. Ты напоминаешь мне воробушка. Нет, ты не подумай, в хорошем смысле! Ты маленькая, такая щемяще прекрасная. Словно солнце в зимний холодный день. Не знаю ещё, как тебя описать. Ты пойми, ты до того хороша, что я и не волен подступиться. Я чувствую себя угловатым и нелепым. Смотрю вот сейчас на твои запястья и страшусь. Шрамы эти. Я тебя понимаю, слишком хорошо понимаю. Знаешь, чего я боюсь? Наверно знаешь. Но раз уж говорим на чистоту, то надо сказать. Я боюсь стать причиной тому, что ты снова возьмешь в руки бритву. И убереги тебя Господь от того, что не будет поправимо. Я заложник своих же действий, любых действий. Я просто, нет, ты пойми, я просто очень боюсь причинить тебе боль. Ты так мне нравишься, кажешься такой родной, словно мой близнец. Моя маленькая сестричка. Нет, ну чёрт тебя побери, почему ты смеешься?! Мне и так слишком сложно подобрать слова, а ты ещё и смеешься. Я чувствую себя неловко. Да ну нет! Конечно не из-за тебя. Из-за того, что я пытаюсь подобрать подходящие слова, и из-за того, что ты смеешься. Хорошо. Вот и сиди спокойно. Я почти договорил уже. Что? Чай допила? Сейчас, погоди минутку, я включу чайник. *** -Я, чёрт побери, не могу и не умею говорить о своих чувствах. Ну вот хочешь, комикс могу нарисовать. Там и напишу все. Не хочешь? Ну чёрт с ним тогда. Придётся так говорить. Да не молчу я. Нет, не могу. Я не плачу, обожглась чаем просто. Ты наверняка слышал все это уже не раз. Смысл мне повторять? Ты хочешь услышать, что конкретно я скажу? Да ну что это? Я боюсь. Ты просто, ну понимаешь, необъяснимо абсолютно появился такой. Я же тогда ехать не хотела, ну, в первый раз. У меня и кофе дома закончился. Гадкий денек был, с самого утра не заладилось. А потом я приехала сюда, увидела тебя и все. Нет, ты понимаешь? Ну что ты смотришь на меня, как психиатр? Я и без твоих укоряющих взглядов знаю, что дура. Что уж тут поделать. Можно я покурю так? На улицу идти не хочу. Ага, спасибо. Просто на меня так никто никогда не смотрел. Понимаешь, да? Я видела, что ты меня понял. Абсолютно понял, как никто другой. Это меня и покорило. Мне казалось, ты так одинок, не смотря ни на что. Права? Вот видишь. Я, знаешь, редко влюбляюсь. Практически никогда. Нет, нипочему, потому что такой характер. А тут видишь, как вот вышло. Порезы? Ну, это да. Не просто так. Верно. Я, знаешь, не хочу говорить о них. Это не я резала. То есть, конечно, я, но не я. Это не касается меня сейчас. Что ты говоришь? Подать яблоко? Вот, возьми. Да, продолжаю. Ты понимаешь, да? Я никогда так не влюблялась. Я вот прям чувствую, как каждым своим словом копаю себе яму глубже. Все, хватит. Лучше бы мне помолчать. Чайник там что, закипел? Налей мне вот воды, а то вставать со стола не хочется. Спасибо. *** Знаешь, бывают такие дни, когда с самого утра понимаешь, что жизнь твоя вильнула хвостом и изменилась на столько, на сколько ты этого не ожидал. То есть, когда я проснулась от того, что с меня стягивали плед, сдула с глаз спутанные волосы и попыталась вывернуться из узости между горячим телом и жёсткой стенкой дивана, меня окатила настолько неожиданно ледяная волна испуга, что я, кажется, взвизгнула абсолютно не своим голосом. Тут же перепугалась, что разбужу Антона. Тело ломило от сна в одежде и продавленного дивана. Судорожно выпить холодной воды с тошнотным привкусом хлорки, расчесать волосы чужой расческой, выйти на мороз, покурить и умыться. Что происходит? Что за ерунда? Такое чувство, будто мы переспали, ей Богу. Неловко, стыдно, не знаю, как смотреть в глаза. Дура дурой, честное слово. Я стояла в туалете в галерее, склонившись над раковинной и рассматривая своё отражение в заляпанном зеркале. С подбородка и кончика носа капала вода. Я судорожно пыталась принять решение, что мне делать. Вчерашнее желание открыться теперь казалось несусветной глупостью, и я корила себя за поспешность и болтливость. Что он там говорил? Что боится, что может причинить мне вред. Забавный он, честно говоря. Что может причинить мне больший вред, чем я сама, со своими домыслами, фантазиями, мыслями. В конце концов, наибольший вред я всегда причиняла сама себе. Однако не порежу же я себя просто так, ради забавы. Для всего в мире есть причина. Я поняла, что нужно ещё покурить, иначе голова лопнет от боли и переполняющих мыслей. Прямо в туалете, раскрыв створку матового окна я торопливо затягивалась крепкими Мальборо Антона. Сама не понимаю, откуда они у меня взялись в руках, хорошо, что хоть зажигалка моя, синенькая. Выкурив подряд две сигареты, и почувствовав на языке отчетливую горечь, я так и не пришла ни к какому решению, и не понимала, что же мне делать. Воздух в туалете выстудился, и на подоконнике появились маленькие лужицы стаявшего снега. За спиной хлопнула дверь, и я почувствовала упершийся в лопатки цепкий взгляд. Антон стоял, облокотившись на стену и ничего не говоря, смотрел на меня. В какой-то момент я подумала, что он меня не видит и смотрит на метелицу во дворе, настолько отрешенным был его взгляд. *** -Накурила же ты тут. И выстудила. Погоди, умоюсь, выйдем в магазин. Да? Я удивленно обернулась, сделала вид, что подумала и кивнула ему. Вернувшись в мастерскую, спешно схватила куртку, шарф, рюкзак, надела ботинки и даже не зашнуровывая их, кинулась по коридорам к выходу из галереи. Я остановилась только когда пробежала мимо кофейни на углу улицы. Горло разрывало от морозного воздуха, перед глазами бились чёрные точки. Я затянула шнурки на берцах, натянула куртку, обмотала шею шарфом и поняла, что забыла свою шапку в галерее. Ругнулась, выудила из кармана пачку сигарет и телефон. Покурила. На телефоне четыре пропущенных, и СМСка, в которой Антон сообщал, что я мелкая гадость и что он мне это припомнит. Ничего не ответив, я сунула телефон в карман и торопливо пошла к метро, старательно отгоняя лишние мысли. Оказавшись наконец дома, я сделала все возможное, чтоб не сидеть без дела и не погрузиться в мысли. Развесила куртку на плечики, почистила шарф от катышек, вымыла пол и даже всю обувь. Загрузила целую машину стирки. Вершиной стала целая сковорода картошки с грибами. Однако, после горячего душа и большой чашки чая мы таки остались один на один с мыслями. И тут же голову начали разъедать сомнения — правильно ли я поступила, что вот так сбежала. Была ли это трусость или все же дальновидность? Ответов на свои вопросы я найти не смогла, однако же, точно уверилась, что мой побег был глупостью. Мы могли бы поговорить, спокойно обсудить происходящее, решить что-то для себя. Но я сбежала. Молодец! В любой не ясной ситуации хватай пожитки в руки и беги со всей дури. *** Вечер. Серые, кисловатые тучи забиваются в щели форточек. Срывается редкий холодный дождь. Я сижу на кухне, пью крепкий чёрный чай, жую яблоки и рисую. На столе раскиданы тюбики масляной краски. Выглядят они как жертвы автомобильной катастрофы. Все изжеванные, скомканные, грязные. Едко воняет плохо закрытая бутыль растворителя. Я сижу около окна, развернув планшет с холстом к свету. На нем красуются, мягко распространяя терпкий душный запах, кипарисы, скромно изгибаются линии гор и до горизонта синеет полотно Чёрного моря. В течении дня мне несколько раз звонил Антон, однако трубку я не брала. Не потому что не хотела, я просто боялась, что он будет зол на меня за утреннюю выходку, по этому совершенно по-детски делала вид, что я в домике. Около одиннадцати вечера я решила-таки поужинать, есть совершенно не хотелось, но я себя заставила. Пока я в очередной раз ставила чайник, резала маринованные огурцы, грела картошку, снова зазвонил телефон. Уже чисто для галочки я глянула на дисплей. Звонил Антон. Пожевав губами для пущей уверенности в своих действиях, я накрыла телефон пледом с лежака и продолжила резать огурец. Нужно было ещё принести с балкона банку с аджикой, а картошка уже почти горячая. Мои планы прервал звонок в дверь. Мало того, что уже было начало двенадцатого, так ещё и звонящий поднял жуткий шум. Я, выключив конфорку на плите, поспешила к двери. То, что я там увидела, не то чтоб повергло меня в шок, но изрядно удивило. Хотя, положа руку на сердце, я увидела именно то, что и ожидала. *** Прислонясь всем практически телом к стене, в подъезде стоял Антон. Судя по виду, он был пьян до изумления и смотрел на меня так, будто его нахождение в таком состоянии у моей квартиры — абсолютная норма. В руке у него был довольно увесистый, судя по виду, пакет, и охапка смятых, присыпанных уже стаявшим снежком пионов. Откуда только узнал, что мои любимые. Я молча посторонилась, давая ему возможность пройти в квартиру. После долгой процедуры раздевания, развешивания пальто и шарфа Антон максимально торжественно, на сколько это было возможно, вручил мне потрепанные пионы и пакет, в котором оказались две бутылки красного вина и бутылка грапы. Он серьёзно планировал выпить все это со мной? В любом случае, мой ужин оказался очень кстати. __ Пионы в вазе немного оправились и теперь источали свой нежный запах всюду. Антон сидел напротив меня, пьяно улыбаясь и всюду роняя пепел с сигареты, рассуждал о своей жизни. Говорил, что так долго за него решали, как ему жить. Рассказал мне, как его мать отомстила ему за то, что он пошёл в художественное училище, а не в аграрное, едва ли не обманом организовав женитьбу на своей подруге. Сейчас Антон говорил об этом посмеиваясь, но могу себе представить, каково ему было в те периоды жизни. В отместку за это сразу же после получения диплома Антон собрал свои вещи и с двумя сумками и рюкзаком уехал в Петербург. И вот теперь сидел передо мной и рассказывал, что с ним в коммуналке живёт огромная корейская семья, и старая кореянка по доброте душевной варит ему огромные кастрюли риса и маринует селедку. Он говорил, что ненавидит селедку пуще чем что-либо ещё. А я смеялась. Потому что очень ее люблю. Когда стрелки часов перетекли к трём часам ночи, и мы оба уже были хорошо пьяны, Антон посмотрел на меня неожиданно сознательно трезвым взглядом и сказал, что никуда не уйдёт. *** Это было такое огромное шарообразное пузырчатое что-то в моей груди, что, кажется, я задохнулась на долгие мгновения. Резко поднялась, порывисто рванула створку форточки, сделала несколько глотков ледяного воздуха. Вцепилась пальцами в подоконник и так замерла. Антон за моей спиной даже не шевелился. Я только чувствовала его сосредоточенный взгляд на себе. Куда только делось пьяное веселье, да и было ли оно на самом деле? Больше чем саму себя внутреннюю, я ощущала его нервную натянутость. Молчание затягивалось, однако сил обернуться, посмотреть на него, говорить с ним, у меня не было. Я смотрела сквозь форточку на ночной город, и, кажется, приросла, впечаталась глазами в оранжевые узлы и пятна на синем полотне. Все таки отойдя от подоконника, я залпом выпила остатки грапы из стакана. Алкоголь раскаленной волной пролился по пищеводу, вместе с тем ударяя в мозг. Он сам сказал это. Сказал, что останется со мной. Просто вот так взял и между делом поставил мою жизнь с ног на голову. Не смотря на то, что мы вчера поговорили, я считала, что это не перейдёт во что-то серьёзное. А сейчас вот он пришёл и заявил мне о своих планах на будущее, и в них вполне определённо значилась я. Присев на самый краешек тахты, покрутив в пальцах обломок карандаша, я посмотрела на Антона. Он сидел, откинувшись на стену, глубоко затягиваясь своими красными Мальборо и бездумно рассматривая мой холст с незаконченными кипарисами. Он совсем не выглядел пьяным, казалось, что он терпеливо ждал моего слова. А я ничего не могла сказать, хоть слова и теснились в голове. Это было так чертовски странно, что я столько всего передумала, огромное количество раз прокручивала в голове такой наш разговор, и вот сейчас не могла выдавить из себя хоть слово. *** У меня, вероятно, входит в традицию просыпаться в одной постели с этим мужчиной, находясь во всей своей одежде и страдая от болящей спины. Только сегодня добавилась ещё и похмельная муть в голове и реальная возможность грохнуться на пол с узкой тахты, если Антон разожмет руки. Так и живём. Держали меня практически мёртвой хваткой, так что вырваться из кольца рук возможности не было. В другой ситуации я бы порадовалась такому моменту, но сейчас я банально хотела воды, в душ, переодеться и все в таком роде. Медленно я начала выкручиваться из-под его рук, но вообще-то, ситуация была довольно двузначная — я вроде бы пыталась выбраться, но при этом методично притиралась к его телу буквально по всей его длине. Я так старалась аккуратно освободиться, что просто пропустила момент, когда он проснулся и, вероятно, оценив ситуацию, звонко припечатал меня по ягодице и невнятно потребовал, чтоб я не вертелась. В ответ на это я просто разразилась матерной тирадой, требуя, чтоб меня выпустили. Кажется, что этого от меня не ожидали и руки разжались не столько по моему требованию, сколько от удивления. Я распахнула форточку, впуская мороз, поставила чайник, собрала грязную посуду и пустые бутылки со стола. На большее меня не хватило. Антон окончательно не проснулся в первый раз и теперь снова спал, занимая ногами половину кухни и скрыв лицо в сгибе руки. Я сидела напротив, курила и внимательно рассматривала его черты. Нужно было пойти в душ и привести себя более-менее в порядок, но я не могла заставить себя хотя бы слезть со стола, не говоря уже о том, чтоб куда-то идти. Засвистел чайник, не вставая, я сделала себе чашку растворимой бурды и подкурила ещё одну сигаретку. Утро было паршивым, но и прекрасным. Я была похмельна и счастлива. *** Когда что-то очень-очень хорошее просто так падает тебе в руки так сложно оценить это по достоинству и дорожить им. Я не знаю, за что мне то, что я имею сейчас. Ибо есть у меня все, чего я могу желать в принципе. Моё сердце бьётся в самом прекрасном средоточии планеты, мои руки могут творить, моя душа полнится теплотой чувств. Мои философские размышления прервал тяжёлый вздох и глубокомысленное: «Блять, где я, ебвашумать?». Антон бездумно пошарил правой рукой в воздухе, подлежал ещё с минуту с закрытыми глазами, а потом, видимо определив себя в пространстве, вполне осознанным голосом попросил у меня воды. Потом ещё долго отфыркивался в ванной, пил кофе и курил сигареты, смотрел в окно и иногда на меня. И взгляд у него был такой же как в тот день, когда дождливым утром я ввалилась в двери галереи, злая на весь мир. В этом взгляде было все — тонкие лучи холодного солнца, глубокая зелень воды, серое небо Петербурга, тонкие паутинки серо-синих трещин в толще Невского льда. Я утонула в его глазах ещё тогда, а осознала это только сейчас. Моя квартирка, оказывается, довольно маленькая. С появлением в ней этого мужчины места стало откровенно мало, хотя из того что он принёс было три бутылки алкоголя, букет, куртка и моя шапка. Он был всюду, своим запахом, поставленными по новому вещами (раскиданными по другому, чем у меня), в конце концов, меня вводили в ступор две одинаковых пачки сигарет на подоконнике. *** Выставка… Сколько в этом слове страданий, боли и отчаяния. Но, меня миновала чаша муторной организации и устройства, чаша оформления, и ещё много чего. Однако сегодня я пьянствовала в компании самого шикарного мужика, какого только знаю, а завтра нам с ним нужно будет появиться в холодном здании галереи и сказать какую-нибудь короткую речь о моём фантастическом таланте, прозорливости, поблагодарить моих преподавателей и вообще вести себя прилично на протяжении всего мероприятия. Не материться, громко не ржать, комментируя какого-нибудь престарелого деятеля искусств, не бегать покурить каждые полчаса. В общем, я не люблю выставки. Конечно, фантастически круто, что это моя персональная выставка и вся галерея торжественно украшена и увешана только лишь моими холстами, однако, я все равно не люблю выставки. Вернее, их открытия. Как бы там ни было, но нам нужно было поехать в галерею, в мой колледж за бумагами, проверить каталоги на работы и окончательно условиться на счёт завтрашнего дня. Должна была прийти моя мама с сестрой и, вероятно, им придётся познакомиться с Антоном. Это меня пугало едва ли не больше чем все вместе взятое завтра. То есть, ситуация выглядела невероятно глупо. То, что мы спали вместе, пили, говорили, ругались, спорили, я плакала не значило ничего. То есть, я даже не знала, вместе мы или нет. *** Чёрные джинсы, берцы, клетчатая рубашка, уложенные волосы, макияж. То есть, когда я собиралась, мне все нравилось, а вот сейчас, когда я уже была готова и критически осматривала себя в зеркале, мне казалось, что я переборщила буквально со всем. Хотя, грудь в вырезе смотрелась достаточно эффектно. И в тот момент, когда я практически извелась от ожидания, позвонил Антон и сообщил, что выходит. Быстрее ветра я схватила сумку, куртку и выскочила из квартиры. Чем ближе я подъезжала на троллейбусе к галерее, тем больше я нервничала. Уже приехав и ожидая Антона, я сидела на парапете, курила и пила свой сладкий кофе. Невольно мне вспомнилось, как буквально несколько дней назад я сидела тут же вот и рыдала в истерике, как потом Антон рассказывал мне какую-то чушь, успокаивал, а я слушала, дрожа от слез и холода. В какой-то момент я поняла, что мне страшно сейчас с ним видеться. Не потому что я боялась, что он мне скажет что-то «такое», а просто было страшно. Наверно это были нервы. В этот день все происходило невероятно медленно. Время тянулось, Антона небыло бесконечно долго. Когда я допила кофе, успела замерзнуть, а Антона все ещё небыло, я хотела зайти в галерею, меня туда просто не пустили, объяснив, что там закрыто, потому что через час будет открытие выставки. Я попыталась объяснить, что выставка-то моя и картины тоже, однако слушать меня не стали и выставили со словами, что, мол, ходят тут всякие. Так что мне пришлось тихо сидеть на парапете и ждать Антона. *** Разительно изменилось лицо вахтеров, когда Антон, появившись, схватил меня за руку и потянул к входу. Я мысленно посмеялась и, сделав высокопарное лицо, чеканно протопала мимо них. Антон вытащил меня в мастерскую, опять, как пару дней назад, скрутил с шеи шарф, расстегнул на мне куртку и, коротко улыбнувшись, привычно щелкнул чайником. Он стоял спиной ко мне, копаясь, то ли с заваркой, то ли с чашками. И я, не удержавшись, подошла к нему сзади, обвила руками по рёбрам и на животе и ткнулась носом ему в плечо. Антон на мгновение напрягся и тут же стих под моими руками. Отложил ложку и накрыл своими широкими ладонями мои ручки. Наверное, с минуту мы стояли так, а потом Антон приподнял мои ладошки и повернулся ко мне лицом. Несколько мгновений стоял, сжимая мои руки, прижав к своей груди, смотрел прямо в глаза, а потом медленно наклонился к моему лицу и кротко коснулся губами моих, постепенно, безмерно медленно углубляя поцелуй. Кончиком языка прошелся по краешкам зубов, начал выглаживать язык. В голове разрывались яркие вспышки, мне кажется, если бы он отпустил мои руки, я бы медленно сползла вниз. Одной рукой Антон продолжал держать мои ладони у своей груди, а второй обнял меня за шею и начал пальцами методично разрушать мою укладку, устроенную с таким трудом. Иисусе, как же мне было наплевать в тот момент на эту прическу, мне было плевать на всю выставку, на картины, придущих посмотреть преподавателей, родителей. Весь мир сузился до этих мягких губ и рук. Весь мир держался только на горячем дыхании, опаляющем мою кожу. За эти мгновения я бы смогла кого-нибудь убить. *** Открытие выставки только кажется крутой штукой, на самом деле мне было все время жутко скучно, я переходила от одной кучки людей к другой, со всеми мило вежливо беседовала, принимала поздравления, выслушивала истории. Хотелось завернуться в плед и пить с Антоном вино в моей кухне ночью, а вот этого всего не очень-то хотелось. Хотя, нужно было признать, все тут относились ко мне как к богеме, ну в какой-то степени, так что единственное, что коробило лично меня — никто не проявлял ни капли внимания к Антону. Когда я поделилась с ним своими возмущениями, он только похихикал, а потом сказал неожиданно серьёзно, что я это абсолютно заслужила. Мне стало немного неловко. Я отошла подальше от него, а потом и вовсе вышла на улицу покурить. На третей четверти моей красной Мальборо дошло, что это Антоново «абсолютно заслужила» — то самое признание, которое я жутко боялась не получить, и ждала пуще всего на свете. Никакие похвалы преподавателей, мамины радостные восклики не делали меня настолько тотально счастливой, как его краткое подтверждение моего таланта. И да, он же, разорви его черт, меня поцеловал! Вечер, кажется, удался. Хотя, ещё предстояло познакомить «ну такого миленького оформителя» с мамой. Это то, что меня пугало. Основательно продрогнув, докурив уже вторую сигарету, я таки решила зайти внутрь. Почему-то очень захотелось тихо прошмыгнуть мимо всех, спрятавшись в темноте за колоннами, закрыть дверь в мастерскую и заварив чай на ощупь устроиться на столе, рассматривая серебряные ветви яблонь с тончайшими бриллиантовыми слезинками на их кончиках. Но я не могла себе этого позволить и вернулась в зал. *** Ближе к полуночи мы с мамой и сестрой сидели в небольшой кофейне и праздновали мою выставку. Было немного неловко. Я довольно редко общаюсь со своей немногочисленной семьёй. Могу раз в неделю созвониться с сестрой или отправить ей какую-нибудь смешную ерунду в интернете. И ещё реже я общаюсь с мамой, мы не ругались, я не хлопала дверями, не собирала свои вещи под балконом, просто я начала зарабатывать деньги, достаточные для самостоятельной жизни, съехала и мы отдалились друг от друга, хотя я все ещё очень ещё люблю. Но вот на таких семейных сборищах я чувствую себя неловко. Антон с нами не поехал, хоть я его просила об этом. Тихо взяв за руку завёл в полутемную мастерскую и сказал, что поедет домой и попросил меня не уговаривать. Почти что невинно чмокнул меня в губы и сказал, что ночью выпьет, но завтра заедет ко мне домой. Не скажу, что мне понравились его планы, но я думаю, он просто хотел побыть в одиночестве. Последнее время меня было слишком много в его жизни. Таким образом я вызвала такси, и мы уехали, но боковым взглядом из окна уже отъезжающей машины я заметила сутуловатый силуэт в обрамлении квадрата внутреннего света из галереи и слабые сполохи зажигалки на ветру. На душе заскребли кошки, однако я уже сидела в машине, сестра трещала мне на ухо какую-то ерунду, да и, в конце концов, завтра мы увидимся. *** Следующим утром, вернее, уже ближе к полудню, я проснулась от сильного запаха горелого теста, кинувшись на кухню, обнаружила там маму, пытающуюся бороться с бессовестно подгорающими блинчиками. Посмотрев на ещё потуги пару минут, я щелкнула кнопкой, включая чайник, и удалилась на балкон покурить, а заодно просмотреть новости в соцсетях. Обычно я курю прямо на кухне, но сегодня я решила не наглеть. После нашего, так называемого, семейного завтрака, мама, немного посокрушавшись, что квартирка, которую я снимаю, слишком маленькая, собралась и вместе с сестрицей удалилась домой. Ещё раз покурив, я скинула Антону сообщение, что уже освободилась, и он может приползать ко мне. Первые пять минут мне все время слышался мифический сигнал ответного сообщения, я хватала телефон, но экран был пуст, потом я уже просто положила телефон перед собой, чтоб не дергаться ежесекундно. Аппарат зазвонил примерно через полчаса и Антон поведал мне, что он абсолютно трезв, но сломал руку. Я было подумала, что он нарвался на какие-нибудь неприятности, но по мере его повествования поняла, что Антон просто идиот. И сам, понимая абсурдность ситуации и от этого ещё больше смеясь, он поведал мне, что оставшись один в галерее, он абсолютно случайно нашёл чей-то велосипед в одной из многочисленных подсобок и решил покататься. Сначала, пока он катался по коридорам, все было хорошо, но потом охранник на входе заметил его, так что Антону пришлось спешно разворачивать свой транспорт и улепетывать. Таким образом, он не вписался в один из полутемных поворотов, задел старый шкаф и грохнулся. Потом ещё и пришлось бежать в свою мастерскую за вещами и выбираться через окно и сад на улицу. Я хохотала так, что у меня уже не то что болел живот, я просто всхлипывала от смеха, растирая по щекам слезы, Антон, слыша мою практически уже истерику, тоже смеялся все сильнее и сильнее. Отсмеявшись, Антон капризным голосом заявил, что мне теперь придётся ухаживать за ним и всячески заботиться. На этом моменте мой смех прекратился, и брови взлетели вверх от удивления. *** Антон, однако, просто решал свои проблемы. Захотел что-то — потребовал, и вот тебе пожалуйста. Сидит в моей спальне и здоровой рукой листает блокноты с моими набросками. Не скажу, что я была в восторге от этого, однако, особо никто у меня не спрашивал, и пока я делала на кухне чай, Антон обосновался в моих одеялах. Мы мирно сидели вдвоём, беседуя о какой-то маловажной ерунде, допивая уже остывший чай. Вечерело. Со всей необратимостью встал вопрос о том, куда мне лечь спать, не с Антоном же в одну постель, ей Богу. ___ Я постелила ему на своей кровати, скромно умолчав, что сама буду спать на узком кресле в кухне. А что до того, чтоб отправить его самого в это кресло, то я отмахнулась от этой мысли, мотивируя тем, что ему с больной рукой и ростом, значительно большим чем мой, будет неудобно. ___ В темноте у человека обостряется слух, осязание. Не знаю, правда ли это, но сейчас, сидя в кухне на подоконнике и рассматривая свои голые ноги в химическом оранжевом свете фонарей, я уж точно чувствовала себя не так, как обычно. Одно мгновенье я боялась даже сделать лишнее движение рукой, поправить рубашку, чтоб не разбудить мужчину, спящего за стенкой. В следующий миг я была уверена, что вот прямо сейчас он бесшумно проскользнет ко мне в кухню. А ещё через мгновенье я была готова пойти сама в спальню, юркнуть под тяжёлое одеяло, обвить холодными руками горячее мужское тело и бесконечно долго лежать и таращиться в темноту, вдыхая терпковатый древесный запах волос и слушая глубокое мерное его дыхание. *** Проснулась я поздним пасмурный утром от того, что ужасно чесалась ладонь. Подняв одно веко и обозрев окружающую действительность, я обнаружила, что ровно напротив меня сидел Антон, выложив свои длинные волосатые ноги в моих кототапках на край подоконника и с очень сосредоточенным лицом щекотал мою ладошку кончиком кисточки. Недовольно забурчав, я втянула руку в одеяло, но сон ушёл, и пришлось вставать. Проснувшись значительно раньше меня, Антон вскипятил чайник, накурил половину пепельницы окурков, съел мой йогурт и извозил себе гипс в кетчупе. Я так и не поняла, зачем ему понадобился кетчуп, если он ел йогурт, и что к чему было приправой, но выяснять не стала. Вообще, по хорошему, нужно было отправить обжору в магазин за новым персиковым йогуртом, но у меня было слишком хорошее настроение, и он ещё обещал сварить мне кофе, чего я по утрам никогда не делаю, ибо мне банально лень, довольствуюсь отвратительной растворимой бурдой. В связи с тем, что сегодня суббота, у Антона был выходной, вернее не в связи с этим, а в связи с поломанной рукой. Он даже сказал, что его могут уволить из-за глупой выходки с велосипедом, а у меня и официального места работы-то небыло, так, парочка холстов с каляками, так что даже на один малюсенький выходной я и то не заслужила, у меня их было семь из семи. Говоря кратко, мы ничего не делали, развлекая себя тем, что кидали друг в друга одинокую фисташку, которая долгое время до этого лежала сначала в вазочке, потом в шкафу, а теперь на столе вот. У неё даже было имя — Семен. -Фисташка Семен, приятно познакомиться. -Взаимно! *** Наступил вечер субботы, я сидела в своей комнате, лениво листая новости в Интернете, а Антон на кухне переругивался по телефону с каким-то парнем. На самом деле меня кое-что беспокоило. Я, черт тебя побери, абсолютно не понимала, что вообще происходит. Мы болтали, смеялись, он делал такие милые вещи — щекотал мне ладошку, варил кофе, в конце концов, сходил за глупым йогуртом, даже не сопротивляясь. Но при этом ничего не происходило. Просто ничего. Я бы, в принципе, могла подумать, что он вообще гей, например, и ему просто приятно со мной дружески общаться. Однако проблема была в том, что у меня были неопровержимые доказательства в виде нашего разговора, объятий, его взглядов. И да, поцелуй. Этот чертов поцелуй и жадные пальцы в волосах я буду вспоминать, когда буду подыхать, когда я буду гореть на самом дне пекла — это будет, что я единственно вспомню. Так что доказательства у меня имелись, не имелось только действия. И сама я боялась, что любыми своими шагами или словами уничтожу безвозвратно свою жизнь и самое себя. *** Стрелка на кухонных часах подбиралась уже к полуночной отметке, а мы лениво пили чай на кухне. Антон хранил странное молчание, хотя обычно трепался о своих друзьях и ещё о куче всякой ерунды. Я тоже не стремилась начинать разговор, так мы и сидели в молчании до того момента как Антон не хлопнул звучно ладонью по столу и не сказал многозначительное «Так!», от которого я тут же напряглась. Помолчав немного и снова повторив своё «Так», но уже менее уверенно, Антон внимательно, даже навязчиво уставился на меня. -Что? Чего ты такаешь? — сделав невозмутимое выражение лица, я прихлебнула ещё чаю. -Ничего. Я думаю. Спустя полчашки чая он известил меня, что додумал до конца и теперь решителен. И тут же, не теряя времени сообщил, что слушать ничего не желает, моего отказа не принимает, и сообщает, что абсолютно точно с данного момента считает меня своей дамой и его ничего не волнует. Я заплевала чаем половину стола, когда услышала все это. Дама из меня была что надо. Попыталась было возмутиться, что, мол, он решает за меня все, но вовремя прикусила мысленный язык и просто торопливо закивала. Кажется, что мы, разделенные старым столом, загвазданным краской, моим чаем, сейчас изменили свою судьбу. Или может суть была в том, чтоб я промозглым осенним утром, выпив мерзкий чай, поехала в медленном троллейбусе через полгорода, чтобы встретить свою судьбу. Был ещё вариант, что судьба предусмотрела для меня холодную пустую однушку, а для него — корейцев и нелюбимую жену, но что-то пошло не так и планы перепутались. *** Не то чтоб уж очень часто, но… Каждое утро у меня традиция — просыпаюсь и вижу прямо перед собой Антона. Он то спит, то бодрствует, но каждый раз он находится слишком близко ко мне и каждый раз это пугает. То есть нет, я его не боюсь, просто я каждым утром выгляжу как выживший после атомного взрыва, а он — вполне прилично. Мои короткие волосы торчат во все стороны и больше походят на гнездо, а его длинные — красивенько уложены, даже если он только что при мне взбесил их руками. В общем, все это не очень-то честно с его стороны, и я думаю, что он использует для этого магию, хотя она и запрещена в наших грустных краях. Однако сегодня все было совсем по другому, и его волосы не очень меня волновали. Я проснулась в смешанных чувствах от вчерашнего разговора, поспешных решений, и тут же крепко задумалась. В голове роилось невероятное количество мыслей. Промелькнула даже одна — сбежать, как я сделала пару дней назад в галерее, но я вовремя вспомнила, что нахожусь у себя дома, и сбегать-то мне некуда. Все, что я могла поделать — поставить чайник, закурить свои крепкие сигареты и малодушно подумать об алкоголе, хоть ещё и утро. Нет, ерунда это. Я была чертовски рада, что мужчина, которым я грезила, который снился мне в мокрых снах, теперь был со мной. Но что-то скребло противно на душе коготком. Слишком уж просто все получилось. Слишком хорошо, чтоб быть правдой. Жизнь мне явственно дала понять, что хрена с два это будет легко, что я скорее окажусь в петле, чем на Олимпе, я и укоренила в себе эту мысль, считая ее верно правильной. И тут вдруг случился такой диссонансный казус в виде споро полученного счастья, спящего в моей кровати. На плите засвистел чайник, и я, отвлекаясь от своих мыслей, заварила чай, и торопливо щелкнув дверцей микроволновки, ставя греться остатки вчерашнего штруделя, поплелась будить Антона. *** В плохо прикрытую створку окна забивало крохотные брызги дождя. Год дошёл до своего логического завершения, перевалил на следующую, ещё девственно чистую страницу и постепенно стал заполнять ее воспоминаниями, обрывками фраз, кусочками дней и пятнами ночей. Неторопливо он добавлял, что там у него было в карманах. Вот мы с Антоном ковыряли вилкой его гипс, сидя в одеялах на кухне; вот, уже через пару недель, когда неожиданно настал мой день рождения, мы поехали в Ялту и привезли оттуда целый пакет мерзлых и жухлых листьев, мёртвых летних цветов, сохранивших себя специально для нас, укрывшись слоем горного снега. Привезли две больших сосновых шишки, целую связку фиолетового лука, пачкающего соком пальцы, много ещё чего. И даже умудрились скрутить ржавый шурупчик с вагончика на канатной дороге, за то оставили на перилах причала маленький белый замочек с заглавными буквами наших имен. Вскоре встретили новый год, радуясь печеным яблокам и домашнему кислому вину. И вот сейчас в свои права вступала весна, медленно и болезненно сгоняя с жестяных крыш заскорузлый снег, разжижая намерзшие сугробы и заскваживая в щели сырым, морозным ещё ветром с Финского залива. На подоконнике моём стоял горшок с розовой геранью и старые сметанные стаканчики с пророщенным луком, выдающим зелёные сочные стрелы. Мы вновь сидели на кухне, друг напротив друга, накинув на плечи одеяла. В подвале лопнула труба, и в доме было холодно. Моя холодная ладонь лежала под такой же холодной ладонью Антона, и я медленно поводила подушечками пальцев по гладкой столешнице. Мы в полголоса говорили о том, что было бы, если бы мы существовали в форме лука. У нас просто небыло денег заплатить за интернет, так что мы говорили о том, что видели. Антон уверял меня, что из него росли бы прекрасные стрелы, а вообще он, может, был бы белым салатным луком, вовсе не горьким, а даже вкусным, а вот я бы была маленькой луковичкой, от которой бы ужасно слезились глаза, и все на что я годилась бы — зажарка для супа. Я абсолютно с этим не соглашалась и методично доказывала, что все было бы с точностью до наоборот, ведь кому как не вредному моему заставлять людей рыдать. За выходку с велосипедом Антона не уволили, и он все так же продолжал ничерта не делать, сидя в галерее. Вся его мастерская была заставлена моими кипарисами и Крымскими горами различных размеров и форм. И его все так же воротило от селедки. Так лениво щелкали шестеренки мирозданья, сдвигая время поминутно, отмеряя для всего существующего часы или мгновенья. Первому весеннему цветку с прозрачными лепестками и нежнейшими синеватый венками отмерялась вечность на жизнь, сердцу, во время последнего рывка — лишь миг на успокоение и смирение. Весна била в колокола церквей, хлопала драными, серыми рекламами, барабанила по козырькам дождём, яростно звенела трамваями, тонко посвистывала первыми птицами, душераздирающе орала в загаженных сырых подворотнях котами. Весна шла по городу, и от ее промокших тонких кед разлетались брызги дождя и растаявшего снега. В лужах на мостовых отражалось яркое небо с обрывками набухших холодным ещё дождём облаков. Проблем не стало меньше, жить не стало легче, но изменилось все так сильно. Чертовски сильно. «Привет!» Мы будем счастливы теперь и навсегда. «Привет!» Мы будем счастливы теперь и навсегда. 2016 г. Евпатория.