Katharsis

– Смерть – это лишь одно из звеньев в круговороте души, – говорит странный юноша спокойно, не отрывая серого взгляда от толстой книги с бабочкой на кожаной обложке, и Неа желает сбежать отсюда, потому что Мана рядом испуганно вздрагивает, прижимая болезненно тонкие ладони к груди, а матушка обречённо вздыхает, словно слышала эту фразу уже десятки раз, но всё равно надеялась, что сейчас всё случится по-другому. – Возможно, когда-то давно мы уже и были знакомы, – продолжает незнакомый человек, всё ещё не смотря на них, и Неа это неимоверно бесит, отчего ужасно хочется врезать ему в морду, да так, чтобы звёзды из глаз полетели. Конечно, матушка сразу же отругает его за такое неподобающее поведение, но раздражающий юноша (или мужчина – не было понятно) хотя бы получит по заслугам, – но так как в этой жизни встречаемся впервые, позвольте представиться, – серый взгляд наконец-то скользит по их фигурам, и Неа думает, что лучше бы этот рыжеволосый идиот и дальше глазел в свою чёртову книгу. Потому что взор у незнакомца неуютный, холодный, оценивающий. Мана неловко ёжится, смотря куда-то в сторону, и испуганно вжимается Неа в бок, словно бы уверенный, что брат может защитить его от всего на свете. Но даже и сам Неа не уверен в этом: незнакомый человек, как бы глупо это ни звучало, кажется до паники страшным. – Аллен Уолкер, – его тонкие губы растягиваются в вежливой улыбке, а в серых глазах на секунду мелькает дьявольский огонь. И Неа вдруг со странным оцепенением чувствует, как в груди разгорается пожар злой ненависти. *** Аллен Уолкер оказался другом матушки, с которым она ещё в детстве вместе излазила все деревья в округе, и Катерина заливисто смеётся, когда мужчина (хотя какой он мужчина – с таким-то детским нежным телом?) вспоминает их совместные проделки, а Мана прикрывает ладонями приоткрытый в удивлении рот, чтобы не выдать их местоположения. Но Неа кажется, что Уолкер и так уже заметил их, пусть они и спрятались так, чтобы никто не нашёл: под лестницей, где всегда темно, как бы не светило солнце в окна. И это ужасно бесит, раздражает, злит – с каждой новой минутой хочется дать этому напыщенному болвану в нос, чтобы не смел больше смотреть так надменно и снисходительно. Матушка продолжает смеяться, вспоминать детство и угощать непрошенного гостя душистым чаем с ватрушками, и Неа уже почти засыпает, как вдруг она серьёзно выдыхает: – Ну и зачем ты пришёл, Аллен? Мана, тихо сопевший и уже несколько раз до этого просивший брата подняться в комнату, потому что следить за разговорами взрослых – невоспитанно и грязно, смешно причмокивает во сне, отвлекая на секунду Неа от прослушивания, и сонно ворочается, пытаясь устроиться на холодном полу как можно удобнее. Младший Кемпбелл угрюмо вздыхает, поджимая губы, и ровно с секунду раздумывает над тем, что делать дальше. – Чьи это дети, Катерина? – равнодушно спрашивает Уолкер ровно в тот момент, когда Неа с тяжёлым вздохом наваливает брата себе на спину (Мана такой лёгкий и хрупкий, что иногда даже страшно), и заставляет этим вопросом его остановиться, потому что услышать ответ словно бы жизненно необходимо. Потому что сам он спросить об этом у матушки не может – Катерина всегда прикрывает глаза и печально улыбается, вспоминая об их отце, и каждый раз подолгу сидит у корнелии в корнях, перебирая аккуратными пальцами травы и ветки. Она и сейчас прикрывает глаза с такой печалью на лице, с такой горечью, что Неа, не выдерживая, всё же подтягивает сползающего Ману и осторожно выбирается из-под лестницы, потому что видеть матушку грустной – противно, и он сразу ощущает себя таким беспомощным и бесполезным, что хочется тут же куда-нибудь сбежать и спрятаться. И из-за этого ненависть к Уолкеру становится только крепче и больше, она уже похожа по размерам на толстого кота, который часто забирается к ним на кухню и которого кухарки никогда не прогоняют. – Ты и сам прекрасно знаешь ответ, раз пришёл сюда, Аллен, – слышит Неа уже краем уха и честно не может понять: облегчение ли тронуло его грудь или же новый порыв растущего раздражения. *** У Уолкера длинные рыжие волосы, круглые большие очки, за которыми скрывается неизменно равнодушный взгляд, тонкие ухоженные пальцы, и всё в нём говорит лишь о том, что он – выродок какой-то благородной семьи. Кожа у него бледная и чистая, лицо – чуть ли не прозрачное, покрытое паутиной голубых вен, словно перекрёстками бесконечных дорог, но руки постоянно в перчатках, и Неа это бесит. Бесит ли его то, что мужчина прячет ладони даже рядом с жарко затопленным камином, или то, что глаза его вечно холодные, подобные ледяной родниковой воде, он понять не может даже спустя три месяца их знакомства. Уолкер вежливо открещивается от всех вопросов, которые ему задают любопытные жители особняка, и прячется в одном из подвалов, зарывшись в странные книги и склянки, а Катерина лишь качает головой, приговаривая, что с его слабым здоровьем лучше бы там не сидеть. Неа почти искренне удивляется, когда за совместным ужином юноша (или же мужчина, будь он неладен) чуть приподнимает уголки губ в мягкой улыбке на наставления матушки и обещает надевать хотя бы тёплый плащ. И опять, чёрт подери, раздражение напополам с желанием двинуть ему в морду раздирают юного Кемпбелла изнутри. И он совершенно теряется в собственных ощущениях, когда Мана – обычно безынициативный и нерешительный – тащит его в подвал к Уолкеру, горя желанием посмотреть, что же за лаборатория у него там. Потому что мужчина (ну не мог он быть юношей, будучи другом матушки!), окидывающий их равнодушным ледяным взглядом, вызывает в нём очередную порцию совершенно несвойственного ему стремления хорошенько приложить этого человека о стену. И одновременно с этим – в груди разгорается тот самый трепет, больше похожий на страх, будто в костёр подкинули свежих веток, которые огонь пожрал с завидным удовольствием и жаждой – словно только и ждал, когда же это случится. Неа готов проклясть себя за такие мысли, но ничего не может с собой поделать: в свете свечей, обжигающих кожу нестерпимых холодом, серые родниковые глаза кажутся алыми, зловещими, какими-то дьявольскими, и даже Мана рядом испуганно ежится, явно жалея о своём непонятном порыве, но Уолкер вдруг хмыкает, качнув головой, и вновь возвращается к книгам, в беспорядке расставленным на столе. – Ты ещё слишком маленький, чтобы находиться здесь, – бросает он кому-то из них, и Неа готов взбелениться и с гордостью возразить, что они уже взрослые: им целых восемь лет, но мужчина (или же всё-таки юноша…) длинно выдыхает и ухмыляется. – Вот уж не думал, что встречусь с тобой именно так. Неа вдруг понимает, что не понимает совершенно ничего, и это только сильнее разжигает его собственный костёр, в котором, правда, вместо огня беснуется ненависть. *** Уолкер однажды притаскивает в особняк грязного оборванца, не обращая внимания на возмущения дядюшки Сириуса, недавно вернувшегося из путешествия в Америку, а потому не имевшего никакого представления о бедламе, что творился в его доме с позволения достопочтенной матушки, и через несколько часов криков, воплей, портовой ругани (Мана, краснея и охая, зажал руками уши, чтобы не слышать этого ужаса) из ванной в гостиную выходит мальчишка с яркими рыжими волосами и миной настолько кислой, что даже жаль немного. – Ты куда меня приволок, скотина?! – в новый поток матов и отборных ругательств Неа честно пытается не вслушиваться, но против воли запоминает самые заковыристые, хотя совершенно не понимает, где они могут ему пригодиться. – И что это за мелочь тут? Мана, всегда нежный и трепетный Мана, которого не любить просто невозможно, растерянно сглатывает, прижимаясь к боку брата словно бы в поиске поддержки, и Неа в гневе использует те самые отборные ругательства, вгоняя в краску дядюшку и нескольких служанок, чуть ли не кидаясь на ухмыльнувшегося мальчишку с кулаками, и когда тот уже готовится дать отпор, подняв руки, к ним прибегает сердитая матушка, тут же отвешивающая наблюдавшему за всем этим с нечитаемой усмешкой Уолкеру увесистый подзатыльник, отчего все присутствующие удивлённо косятся на обычно спокойную и сдержанную Катерину и спешат разойтись по своим рабочим местам. Неа несколькими минутами позже узнаёт, что мальчишку звать Марианом, и когда тот с ехидной усмешкой добавляет, что ему уже целых тринадцать, он скрипит зубами от злости и просыпающейся вновь ненависти. Им с Маной всего девять. *** Брат болеет тяжело, его свалила очередная лихорадка, и Неа целыми днями сидит рядом с ним, моля Бога, чтобы близнец пережил и эту напасть. В комнате темно, на дворе – ночь, и лишь свет одинокой свечи позволяет увидеть болезненное бледное лицо, сильно осунувшееся за несколько суток, прилипшие ко лбу угольные пряди, приоткрытые для коротких вздохов тонкие губы, трепещущие длинные ресницы. Матушка, взволнованная и такая же бледная, покинула комнату лишь несколько минут назад – дядюшка чуть ли не насильно утащил её, уговаривая хотя бы с часочек отдохнуть, потому что Катерина была похожа на больную не меньше, чем сам Мана. Неа взволнованно перебирается на кровать к брату, устраивается в его ногах, слишком испуганный, чтобы просить о чём-либо, как вдруг дверь отворяется и в спальню тенью входит Уолкер, за этот год так и не нашедший общего языка с Сириусом, прибравший к себе все подвалы, устраивающий периодически несколько раз в месяц взрывы в результате неудачных экспериментов и неизменно вызывающий в Мане трепет, а в Неа – ненависть, спаянную со страхом. Со своей белой кожей он напоминает приведение, пробравшееся им в комнату, чтобы забрать за собой на тот свет и больного (не умирающего, о боже, не умирающего), но Кемпбелл настойчиво гонит от себя такие противные мысли и волком смотрит на непрошенного гостя (он всегда непрошенный гость), глупо и отчаянно надеясь, что это его прогонит. Однако Уолкер, как и ожидалось, спокойно проходит к кровати, равнодушным взглядом окидывает сжавшегося Неа, который вновь ощутил себя семилетним мальчишкой, даром, что уже десять, и касается изящной левой ладонью горячего, покрывшегося испариной лба Маны. Его рука – оголённая, это становится понятно лишь тогда, когда лунный свет касается алого, словно покрытого свежей кровью запястья, и брат коротко стонет, словно бы пытаясь сбежать от его длинных, каких-то узловатых пальцев, и Неа не только жадно пожирает каждую трещинку словно бы бордовой пластинчатой брони (какую носили рыцари в средневековье), но и разъярённо шипит, бросаясь к нему, стремясь оттолкнуть от близнеца, пытаясь прогнать этого непрошенного грубого идиота, а Уолкер лишь отмахивается от него словно от мухи (это беситбеситбесит) и достаёт из принесённого саквояжа наполненную прозрачной жидкостью колбу. Вода (это же просто вода, да?) переливается и блестит в редких лучах луны, падающих на стекло, и это пугает, но только до того момента, как юноша (ночью кажется таким юным и молодым, что даже страшно) резко хватает Неа за руку. – Что вы?!.. – шипит он, пытаясь вырваться, но всё тщётно: алая ладонь держит цепко и крепко, серые глаза приковывают к месту, не позволяя и шевельнуться, и Кемпбелл вспоминает про кролика, попавшего в плен удава, и ему кажется, что он сейчас и есть тот самый кролик, не способный двинуться с места, потому что конечности парализовывает непрошенный страх. Лицо Уолкера в свете свечи оказывается уродливым. Неа боится. И ненавидит это всей душой. Мана стонет, словно ему ужасно больно, словно там, во сне кто-то его мучает, словно он не может проснуться, хотя ужасно хочет, и Уолкер оборачивается к нему с каким-то странным беспокойством на кривом в свете свечи лице, и это чёртово беспокойство так непривычно, так удивительно, так пугающе, что Неа замирает, наблюдая за этими изменениями в обычно спокойном и снисходительно-покровительственном человеке. Его ладонь всё ещё сжата алыми пальцами, больше похожими на игрушечные деревяшки (протез? видение?), и это вызывает панику – внутри что-то кричит и норовит из него выскочить, разбежаться во все стороны, разорвать на мелкие части. Уолкер отстраняется так же резко, как до этого схватил его, и стремительно принимается копаться в саквояже в поисках чего-то, что-то бормоча себе под нос и матерясь чуть ли не через слово. А потом вдруг бросается к кровати, и Неа (уже уставший вздрагивать и ненавидящий его тихо) с ужасом замечает в кровавых пальцах самый обычный кухонный нож, сверкнувший лезвием в лунном луче. – Ч-ч-что вы?!.. – вновь шипит он, кидаясь наперерез, желая защитить Ману от сумасшедшего идиота, которого дорогая матушка звала другом, но Уолкер хватает его руку и моментальным движением вспарывает всё ещё пухловатую ладонь ледяным оружием. Неа давится криком, потому что кричать кажется ему стыдным и неправильным, и дико смотрит, как капля его собственной крови падает в колбу, окрашивая воду бордовыми искрами и разводами, а юноша (да вампир это, вампир!) подносит её к дрожащим губам почти не дышащего Маны. Неа кажется, что вслед за жалкой каплей крови из тела вылилась и большая часть бодрости, которой младший всегда славился, но его это совершенно не волнует. – Ну почему именно сейчас тебе захотелось вдруг сотворить такую глупость? – слышит Кемпбелл, когда пододвигается к ним, и обеспокоенно вглядывается в лицо брата: по подбородку течёт окрашенная в алый вода, ресницы кидают дрожащие длинные тени на белые щёки и мокрые волосы липнут к коже. А Уолкер злой как чёрт. И Неа не может понять причину его злости, потому что всё это время был уверен – этому человеку плевать на всех, кроме себя. – Да ещё и разделился неравномерно, – бормочет он, заставляя Ману пить, насильно раскрывая ему рот. На один миг заставляя поверить себе. – Если ты таким образом решил самоубиться, то хрен тебе, а не вечный покой, толстозадый идиот, – шипит он, и Неа чувствует, как силы покидают его ровно настолько, сколько брат выпивает странной жидкости. Его клонит в сон, ему страшно и больно (в груди жжёт, так жжёт, что хочется кричать, но даже на это уже не находится энергии), но он вслушивается краем сознания в совершенно бессмысленный шёпот Уолкера, отмечая панику в его всегда ледяных родниковых глазах. – Ты просто так от меня не отвяжешься, Граф, пока не ответишь на все мои вопросы. И поверь, после того, как я сейчас спасу тебя, ты не просто должен, а обязан будешь это сделать. Так что пей, скотина душегубная, иначе даже с того света достану, будь уверен, – злой голос доносится будто из-за толщи воды, и Неа проваливается в чёрную пучину, полную кровавых пятен и белёсых перьёв. На следующий день Мана дышит спокойно, на его щёках румянец, матушка плачет от счастья и дядюшка успокаивает её, а доктор пожимает плечами, мол, выздоровление совершенно не его рук дело, и только Неа знает правду. Уолкер продолжает подобно крысе отсиживаться в своих подвалах, вновь корпя над новыми зельями, а его ученик, неизменно таскающий с погреба выпивку и выпрашивающий у кухарок своим жалостным видом в два раза больше, чем положено, старается не мозолить никому глаза. Неа смотрит на губы брата, и ему с ненавистью кажется, что они всё ещё в крови. *** – Да я же говорю Вам, дядюшка! – надрывается шёпотом Неа, пытаясь вразумить хотя бы одного вменяемого человека в этом доме. Мужчина задумчиво гладит короткую бородку, поправляет аккуратные маленькие очки, закусывает губу, хмурит кустистые брови, и в его карих глазах на какое-то мгновение вспыхивает понимание, но тут же гаснет, и Кемпбелл, проклиная одного вполне конкретного чёрта, готов рвать на себе волосы от злости и раздражения. – Он вампир, дядюшка! Сириус куксится так, как совершенно не подобает аристократам, и тонко улыбается, явно думая, что у Неа всего лишь очередная детская забава, но тот сейчас серьёзен как никогда и горит желанием прогнать непрошенного гостя, который уже три года скрывается в их подвалах, как самая настоящая крыса. – Он – учёный, – вкрадчиво возражает ему Сириус тем самым тоном, каким говорят с несмышлёными детьми, и Неа просит себя не рычать от переполняющей всё тело ненависти. К этикету, к людям, к дядюшке в частности. – Очень известный и уважаемый в столице профессор, – продолжает мужчина, окидывая Кемпбелла долгим взглядом, и вздыхает, когда понимает, что его слова ничего не меняют. – Племянник, вампиров не существует. Неа в последнее время замечает за собой, что ненависть, поселившаяся в нём с приходом Уолкера, неведомым образом распространяется и на всех окружающих людей. Они кажутся противными, лживыми, эгоистичными тварями, и он боится своего желания уничтожить все человечество, но в глубине души прекрасно понимает, что звучит это весьма заманчиво. Жаль только, что силёнок на такое не хватит, думает Неа с искренним сожалением и горестно выдыхает. Сириус смотрит на него как на заигравшееся дитя, которому ничего об этом мире неизвестно, и это отношение тоже до трясущихся в гневе рук бесит. Потому что в последнее время вместе с ненавистью разбухает в нём и странное чувство, что нет никого на этом свете, кто был бы старше. Разве что только Мана. Но ах, Мана – вторая половина его самого. – Но он никогда не выходит на улицу! – Неа, отмахиваясь от внезапных непонятных мыслей, вновь принимает попытку образумить дядюшку, но тот лишь хмыкает, пожимая плечами. – Ты видел его кожу? Он сгорит сразу же, как только выйдет на солнце, – оправдывает Сириус этого бледного вампира и всплёскивает ладонями в каком-то нетерпеливом жесте, словно желает как можно скорее избавиться от назойливого родственничка, и Неа скрипит зубами от недовольства, сжимая кулаки и желая этими самыми кулаками хорошенько всадить дядюшке в челюсть. – Да и разве нельзя человеку просто не любить солнце? – риторически вопрошает он и с покровительственной хитринкой взирает на него, явно пытаясь своим снисходительным видом показать, что разговор окончен. Сириус, конечно, хороший человек, но бесит иногда ужасно. – А ещё он Ману вылечил своими вампирскими зельями! – с этой чёртовой детской обидой восклицает Неа, теряя всю свою многовековую браваду (и откуда она вообще взялась у него?), и от злости ударяет каблуком по полу. Дядюшка удивлённо приподнимает правую бровь, всматривается фигуру примолкшего Кемпбелла с подозрением, свойственным лишь детям, мнящим себя взрослыми (опять эти странные мысли!), и озадаченно выдыхает: – Он спас твоему брату жизнь, племянник, – и добавляет уже более непринужденно: – И что же за зелье он дал Мане? Неа не говорит, что зелье было кровью, лишь по той причине, что это кажется слишком личным, а не потому, что внезапно воспылал положительными чувствами к крысе-Уолкеру со стеклянными глазами. – Какое-то лекарство, – бросает он равнодушно и успевает сбежать из кабинета дядюшки быстрее, чем тот раскрывает рот для нового вопроса. Корнелия приветствует его мягким молчанием, и Неа думает, что собственная кровь – слишком малая цена за жизнь Маны. Если понадобится, он не пожалеет всего себя – лишь бы брат остался жив. Лишь бы брат был счастлив. Корнелия шепчет ему что-то, и Неа впервые за долгие годы не понимает ни слова. Он вслушивается в ветер, в треск сухих веток, в шелест травы и стрёкот редких кузнечиков, но не может ничего разобрать, как бы не старался. Вечером, когда солнце почти упало за горизонт, а воздух наполнился душным запахом приближающегося дождя, к старому ссохшемуся стволу подходит Катерина, укутанная в шерстяной цветной платок, и она кажется такой прекрасной в последних солнечных лучах, такой умиротворённой и великолепной, что у Неа на секунду перехватывает дыхание. Матушка улыбается мягко, любяще, понимающе, и ему кажется, что ей всё-всё-всё известно: все его мысли, все его опасения, все его желания. – Он вампир, матушка, – чуть ли не со слезами шепчет Неа, пытаясь убедить её в верности своих слов, своих домыслов и страхов. Матушка всегда всё поймёт: она же его матушка. Катерина смеётся чисто, искренне, но нет в её смехе ни надменности, ни насмешки, и он успокаивается, потому что ей и правда всё известно. Женщина длинно вздыхает, смотрит вдаль, на алый горизонт, на проплывающие по небу густые облака, поправляет цветастый платок и спокойно улыбается. – Он не вампир, милый мой, – через несколько минут тишины, прерываемой неразборчивым шепотом корнелии, говорит матушка, и Неа неверяще распахивает веки, пытаясь сдержать в себе отчаяние и злость. Катерина тонко растягивает плавные губы в улыбке, щуря глаза, и смотрит на него с тем самым лукавством, с которым, возможно, когда-то облазила все деревья в округе вместе с Уолкером. – Он сущий демон. Неа с удовольствием чувствует, что такой ответ нравится ему куда больше. *** Спустя пять лет проживания с Алленом Уолкером под одной крышей Неа понимает, что совершенно ничего о нём не знает. Им с Маной уже двенадцать, они любят друг друга так сильно, что до сих пор не отваживаются спать на разных кроватях, но Марианн, с которым каким-то самым неведомым образом удалось стать приятелями (стоило лишь немного помочь ему в одном грязном деле – служанки до сих пор шушукаются по углам и удивляются, как и куда с кухни пропали все запасы соли и, чёрт подери, уксуса), называет их маменьками сынками и отмахивается с кислой миной, когда Неа в шутку предлагает поспать с ними. Но Кросс же "взро-о-ослый" – его не интересуют шалости близнецов, которые младше великого и ужасного подмастерья самого Дьявола на четыре года. Неа думает, что четыре года – это совсем малость, на самом деле, потому что разница в их возрасте намного больше. Мана с каждым месяцем всё больше погружается в себя, всё больше тянется к Уолкеру, который не обращает на них никакого внимания на протяжении всех трёх лет с того момента, как спас его той странной ночью, и всё больше смотрит в небо, словно там есть все ответы на все невысказанные вопросы. Неа иногда позволяет себе думать, что его старший брат немного сумасшедший. Но спустя пять лет после того, как Аллен Уолкер непрошенным гостем пришёл к ним в особняк, Неа внезапно сваливается с лихорадкой, его мучают чьи-то воспоминания-кошмары, и он с ненавистью понимает, что всё это время был сам немного сумасшедшим. Потому что Мана – вторая половина его самого. *** Ему видятся чьи-то ласковые нежные руки, кровавый закат, шепчущая на сильном ветру корнелия, пшеничное поле и Катерина – молодая, прекрасная, любимая и заботливая. Ему видятся тихие разговоры, нелепые и трепетные поцелуи, грустные карие глаза, кровь на собственных руках, звёзды в чёрном ночном небе и сияющий Ковчег далеко за пределами человеческого взгляда. Ему видится Семья, тысячелетиями стоящая за его (их) спиной, тяжеловесный орган со сверкающим Яйцом, длинные тёмные картинные коридоры (или галереи, похожие на бесконечные коридоры) и белый каменный город, потрясающий своим спокойным великолепием и многовековой безмятежностью. Ему видится собственная (их) слабость, одиночество, боль и горечь – все это обжигает грудь нестерпимым огнём, бешеной яростью и всепоглощающей ненавистью. Корнелия вновь что-то шепчет, но ему уже ничего не видится – лишь чернь и бушующая штормом пустота. *** Неа пробыл в лихорадке несколько месяцев, и по выздоровлению Мана не отходит от него ни на шаг, постоянно норовясь поддержать, и если эта больная обеспокоенность поначалу смущает и радует, то теперь это раздражает. Он старается не обижать брата своей разлившейся в душе подобно океану ненависти, потому что безумно любит его (этого ничто изменить не сможет), и по ночам страдает от бессонницы. Неа не помнит, что ему снилось во время лихорадки – перед глазами лишь какие-то обрывки неизвестных воспоминаний, но он здраво рассуждает, что это просто выверты уставшего сознания, а не надвигающееся безумие. Потому что ему видится пшеничное поле и кровавый закат – а в груди словно дыра, глубокая и чёрная. Неа старается не думать об этом и вновь погружается в мысли о том, как бы хорошо было уничтожить всё человечество. *** Аллен Уолкер игнорирует их и следующий год – лишь иногда одаривает равнодушным взглядом, словно подопытных крыс, и Неа с греющей грудь ненавистью и надеждой верит, что однажды этот Дьявол захлебнётся в своих зельях. *** Им с Маной уже четырнадцать, и Неа внезапно замечает, как брат сблизился с Марианом. Сначала это бьёт по вискам осточертевшей ненавистью, происхождения которой ему совершенно неизвестно, но спустя несколько недель слежки за обходительным Кроссом и смущающимся близнецом, он скрепя сердцем признаёт, что ничего страшного в этом нет. Ну не в постель же парень его пытается затащить, не так ли? *** Когда Кросс всё же пытается затащить Ману в постель, Неа накидывается на него с кулаками, и всё выливается в очередную драку. Мариан откровенно ржёт, уклоняясь от его ударов, а брат у стены пытается сбивчиво что-то объяснить, но Неа всё равно – ненависть застилает разум, заставляет бросаться вперёд, наполняет тело струящейся по мышцам силой, и он бьёт, не отдавая себе отчёта в том, что сейчас делает. Кросс выглядит так, словно ему всё равно, но в его глазах плещется азарт и интерес, и это выбивает из колеи. Но когда Мариана силой оттаскивают от Неа за ухо (парень смешно верещит и отбрыкивается), лицо Аллена Уолкера – непрошенного гостя и сущего дьявола – выбивает из колеи ещё больше. – Я же говорил тебе не нарываться, глупый ученик, – шипит мужчина (за прошедшие шесть лет он так и не перестал напоминать юношу своим утончённым, женственным видом), и Кросс замолкает, виновато и смущённо тупя взгляд. Неа удивлённо отшатывается от них, закрывает собой Ману и смотрит в ледяные родниковые глаза без страха первые десять секунд. Потом паника накрывает с головой, сердце пропускает удар и начинает биться уже где-то в пятках, а Неа всё продолжает смотреть в эти холодные глаза, вновь чувствуя себя тем самым кроликом, которого гипнотизирует удав. – Ты, брысь отсюда, сейчас же, – отрывисто приказывает Уолкер кому-то из них, но Неа, ненавидя и себя (за трусость), и этого чёртового Дьявола (за всё, мать, просто за всё!), хватает испуганно прижавшегося к стенке Ману за локоть и буквально сбегает наверх, в их спальню. Когда через несколько дней Кросс признаётся, что хотел просто позлить младшего Кемпбелла, а видов на Ману никаких не имеет, между ними завязывается очередная драка. Странное дело, но со временем срывать на Мариане свою злостную ненависть, которая с каждым днём топила его в себе всё больше и больше, становится привычкой. *** Мане исполняется шестнадцать, и в этот день Неа неожиданно осознаёт, что брат и правда до ужаса симпатичный. Такие мысли кажутся ему абсурдными, неправильными, идиотскими, но с каждым днём близнец расцветает и становится всё краше, словно совсем недавно сбросил с себя шкуру уродливого утёнка и сейчас превращается в прекрасного лебедя. Неа наблюдает за ним украдкой и всеми силами пытается заставить себя поверить, что не любуется плавными движениями, не засматривается бледной кожей и тем, как нежно рассыпаются по плечам обычно собранные в низкий хвост чёрные волосы. Его это сводит с ума, его преследуют видения, где Мана мягко и ласково улыбается ему, и ему кажется, что где-то он уже видел всё это. Неа ревниво наблюдает, как к брату клеятся на приёмах высокомерные девицы, какими взглядами эти идиотки окидывают его дорогого брата и как сам Мана вежливо улыбается всем окружающим. Неа наблюдает – и желает спрятать близнеца где-нибудь в подвале. Ревнивая ненависть (или ненавистная ревность?) топит Неа в себе, западает ему в уши, затыкает нос и не даёт ровно дышать. – Вот уж не думал, что ты такой нарцисс, – и в один из многочисленных вечеров голос Уолкера врывается в эту убивающую и душащую повседневность потоком ключевой воды: такой же ледяной и такой же бодрящей. – Хотя, на самом деле, это даже не удивительно. Почему-то мне всегда казалось, что ты будешь таким вот странным, – мужчина (хотя в окружении танцующих девиц он вновь напоминает больше юношу) еле слышно хмыкает, при этом почти не меняя своего бесстрастного выражения на лице, и выискивает взглядом Ману, вновь вежливо улыбавшегося новой собеседнице. – Не просто же ты решил так усложнить себе жизнь. На самом деле, это их первый диалог за последние годы, в котором больше двух фраз. Плевать, что диалог больше напоминает монолог, но Неа вполне доволен и этим. Хотя, конечно, он ненавидит собственное чувство беспомощности и кроличьей неподвижности. Загнанность, подсказывает ему сознание, и он соглашается. Уолкер в свете люстр и обществе незнакомых людей (хотя мужчина явно знал их всех) казался другим – Неа не мог понять и увидеть этих отличий, но он был однозначно другим: каким-то неуловимо эфемерным, отчего хотелось прикоснуться к нему, чтобы убедиться, что тот не приведение. Уолкер – дьявол, напоминает себе Неа и обводит его статную фигуру взглядом: стройный, высокий, с длинными густыми рыжими волосами и толстыми круглыми очками на каком-то даже орлином носу. Он спокоен, он равнодушен, он напоминает затаившегося в засаде хищника. – Знаешь, – усмехается Уолкер спустя несколько минут и переводит на Неа этот холодный взгляд, отчего у него всё внутри вздрагивает и завязывается в тугой узел. Ему вновь становится страшно, как когда-то в детстве, почти десять лет назад. – Ненавижу, когда мои исследования стоят на месте. Так что передай Катерине мои извинения, – он чуть наклоняет голову и уходит прочь из залы. Когда все гости расходятся, Неа честно передает эти извинения и искренне благодарит матушку за устроенный приём. Как-никак, а Уолкер впервые за столько лет удосужил его своим вниманием. И это холодное расчётливое внимание подкидывает в костёр ветки, разжигая его – грудь опаляет пламенем ненависти. *** Годы летят один за другим, словно пожелтевшие листья с извилистой корнелии, на ветвях которой Неа продолжает слушать её шёпот, Мана и правда превращается в прекрасного лебедя, пленяя своей красотой и хрупкой грацией, Катерина внезапно становится похожей на готовый вот-вот растаять туман, весь особняк погружается в тягучее молчание и ожидание чего-то страшного, а Уолкер продолжает прятаться в подвалах и устраивать сатанистские обряды в свою честь на пару с Кроссом. Неа частенько думает, что хочет наконец просто все стереть, вернуть к началу, но в следующий же момент задаётся вопрос: а каким оно было, это начало? И тогда всё вновь начинает плясать по кругу: странные мысли о многовековых проблемах, жажда сжечь все человечество, перепады настроения от всеобъемлющего желания скакать по полю, вслушиваясь в шуршание пшеницы и любуясь кровавыми закатами, до всепоглощающей апатии, от трезвого ума и драк с Марианом – до болезненной лихорадки и бредовых не-кажется-своих-воспоминаний. Мана боится и не отходит от него ни на шаг, превращаясь в сторожевого, но ни на что не способного пса, и такие мысли веселят Неа, позволяя цепляться за существующий мир, за брата, за расплывающуюся лестницу, за бледные руки всепонимающей печальной матушки. И только одно звено в этом не прекращающем своё стремительное движение круге остаётся неизменным – Аллен Уолкер, разжигающий ненависть со злостью в груди, вселяющий праведный страх и пробуждающий что-то странное своим холодным стеклянным взглядом. Пробуждающий истину, подсказывает сознание, и Неа, которому стукнуло совсем недавно двадцать три, искренне не понимает – а его ли это сознание. *** А когда истина пробуждается, перед глазами шелестит пшеничное поле, в ушах звенит чей-то высокий мягкий смех, а над ним ласково улыбается Катерина, перед глазами проносятся тысячи лет всё-таки-своих-воспоминаний, и Неа с ужасом понимает, зачем Уолкер притащился к ним в особняк. Потому что Уолкер искал Графа. Катерина ласково улыбается, заправляя пряди встрёпанных волос ему за ухо, гладя прорезавшиеся и горящие стигматы, и о чём-то шепчет, словно на какое-то мгновение обратившись безголосой корнелией, шелест которой Неа не был способен сейчас разобрать. Он всматривается в её всё такое же моложавое красивое лицо, в прекрасные чёрные глаза, в линию пухловатых губ, которые когда-то (кажется, что очень давно) нежно целовал, и понимает, что его матушке, как всегда, всё известно. – Ты всё ещё мой любимый сын, – говорит она, врываясь в шелест и шуршание мира потоком безудержного освежающего ветра, и Неа чувствует, как внутри у него всё расцветает от радостного осознания, что он не Адам. Что он – лишь его половина. И что матушка – прекрасная, как весна, и великолепная, как небо над их головами – вновь всё понимает. Неа бежит к Мане, стремясь наконец обнять его, явно испуганного и слёгшего в постель с очередной болезнью, которые паразитируют в нем всего несколько дней, чтобы потом без следа исчезнуть, но в братской спальне тихо, а сам близнец спокойно спит, и его грудная клетка медленно поднимается и опускается, его чёрные гладкие волосы волнами лежат на подушке, а пушистые ресницы трепещут, пуская на бледные щёки длинные тени. Неа вновь им любуется, вновь испытывает странное желание, название которому сам себе запрещает произносить даже в мыслях, и ласково проводит пальцами по лбу, понимая, что тот все ещё не пробудился. Уолкер как-то в детстве говорил, что Граф разделился неравномерно, вспоминает он и со злым ехидством думает, что игнорировать этого рыжего идиота будет самым лучшим вариантом. И – понимает, что ненависть в груди, жажда сжечь всё вокруг, желание уничтожить глупое человечество и построить на его костях новое, наконец находят свои причины. Ведь он Граф, как-никак. Пусть лишь и его первая пробудившаяся половина, лишённая части характера, которую прячет в себе Мана. *** Первой пробуждается Мечта – взбалмошная девочка с ножками-спичками, с вороньим гнездом на голове и неуёмной любовью к леденцам и пыткам. Неа честно пытается представиться обыкновенным Четырнадцатым, который пробудился совершенно нечаянно и никакого отношения к пропавшему Графу не имеет, но обмануть Старшую не получается, и Роад, восхищённо улыбаясь, почтенно сгибает своё хрупкое кукольное тело в поклоне. – Господинчик Граф, – восторженно выдыхает она, прижимая ладошки к груди, и стигматы на её лбу кровоточат чёрной жижей, стекающей по лицу и капающей на пол. Неа обречённо обводит взглядом особняк когда-то богатой и родовитой семьи и с гордостью думает, что у него получилось пробудиться без лишней крови. Мечта прыгает ему на шею, как и в прежние времена, когда Графом был Адам, и лопочет обо всём на свете, и это кажется таким прекрасным, таким необходимым, что Неа начинает смеяться, прижимая безумную девчонку к себе изо всех сил. Через несколько часов они уже вовсю обсуждают, как будут пробуждаться остальные члены Семьи, как Узы будут крушить столы и стулья, как Удовольствие, оскорблёно надувшись, вновь сбежит к своим человеческим друзьям, как Страсть вновь важно будет строить из себя личную слугу Графа, и когда Мечта внезапно спрашивает: – А почему ты разделился? ..Неа замолкает. Он не может сказать ни слова, потому что совершенно не помнит причины. Не помнит, почему разделился, не помнит, почему прервал свою многовековую жизнь. Ему кажется, что ответ должен быть где-то совсем рядом, что сам Неа уже даже видел этот ответ, но в памяти – чёрная дыра, и Мечта виновато поджимает губы. – Ты ещё все вспомнишь, Неа, – улыбается она и гладит серыми окровавленными пальцами его по плечу. – Когда пробудится и вторая половина, ты вновь станешь собой. Неа не может понять, что в её словах заставило вздрогнуть. Но когда он возвращается в особняк, Мана всё также спокойно спит, и это его пугает до дрожащих коленок. Потому что Неа – не Адам. Неа – лишь половина Графа, его вместилище ненависти и жажды всё уничтожить, его сосуд силы и могущества. А Мана продолжает спать и на следующий день, и это нагоняет панику, потому что брат во сне улыбается, потому брат видит что-то чудесное, потому что брат уже почти с месяц лежит не с лихорадкой, а в каком-то странном трансе (кома, врачи называют это комой), и Сириус, преисполненный лучших чувств, отправляется в Америку, где, по его словам, обязательно должно быть лекарство. Неа знает, что лекарства там нет. Неа знает, что Мана слишком слаб, чтобы пробудиться сразу. Неа понимает, что не хочет его пробуждения. Потому что он не хочет вновь становиться Адамом. *** Мана продолжает спать и спустя два месяца, за которые у Неа вполне успешно получается игнорировать Уолкера, запершегося в своих лабораториях и явно колдующего над чем-то опасным и дьявольским, драться с Кроссом, вымещая на нём свою злость и ненависть, помогать по дому Катерине, ставшей слишком слабой, и познакомиться с новым пробудившимся членом Семьи. Алчность охотно верит в то, что Граф куда-то смылся, чтобы отдохнуть, оставив после себя Старшую и только проснувшегося Четырнадцатого. Ему наплевать на то, кто такой Неа, почему он вообще появился, хотя Ноев всегда было всего лишь тринадцать, потому что Роад весьма успешно отвлекает его от всего важного. Шерил ведётся на их ложь и, сам того не ведая, становится четвёртым игроком – Мана, пусть и спит, всё равно такой же член Семьи, как и все они. Неа заставляет себя думать, что это правильно, что так необходимо, потому что Ноям нужен Граф, им нужен Адам, им нужен Глава, а потому он давит все вопросы в зародыше. Почему я разделился? Чего я хотел? Что будет с Маной? Кто будет вместо Маны, когда он проснётся? Неа боится, что брат не выдержит пробуждения. Боится, что тот сойдёт с ума. Боится, что близнец проснётся кем-то другим. Проснётся Адамом и силой заставит вновь слиться. Неа не понимает, отчего так отчаянно хочет быть просто Неа, но эта жажда и стремление не подчиняться воле Адама, отголоски которого постоянно вспыхивают в его голове подобно огненным всполохам, разжигает в нём тот самый костёр ненависти, который впервые опалил его грудь почти шестнадцать лет назад. Поэтому вполне понятно, почему он наконец решается спуститься в подвалы к обитающему там дьяволу. *** Аллен Уолкер всё так же молод и бледен, словно подвалы для него – могила или склеп, и Неа сначала даже позволяет себе усмехнуться, глядя, как юноша (сейчас для него все они дети) плавно переставляет колбы с одного места на другое, будто в каком-то определённом порядке, и молчит. Он не одаривает Неа и взглядом, когда тот заходит к нему и нагло усаживается на стул, чтобы Уолкер видел его, продолжает заниматься своими делами, не обращая на него внимания, ещё где-то с час, и всё это время Кемпбелл думает, что учёный будет ругаться или обязательно скажет что-нибудь ехидно-ядовитое, когда разговор наконец завяжется. Но Уолкер молчит, пишет что-то в своих тетрадях, проводит реакции, улыбается чему-то непонятному, видя цветные всполохи в склянках, и когда он всё-таки оборачивается к Неа, тот от неожиданности подпрыгивает на стуле. – На что похожа душа по вкусу? – вдруг спрашивает Уолкер, сверкая при этом холодными бликами очков, и Неа честно не может понять, чего ему сейчас хочется больше: дать этому идиоту в морду или же неприлично заржать. – На вату, – ехидно бросает он, скрещивая на груди руки, и юноша удивлённо приподнимает бровь, задумчиво прикрывая глаза. – На сладкую, что ли? – вполне серьёзно продолжает интересоваться Уолкер, и Неа вдруг понимает, что это их первый настоящий диалог за все годы. И то, что этот юноша, совершенно не изменившийся с их первой встречи шестнадцать лет назад, впервые смотрит на него без этого прошивающего всё тело страхом внимания. Словно наконец получил то, что хотел. Неа претят такие мысли, но он не может избавиться от ощущения, что Уолкеру тоже нужен лишь Адам. – На облачную, – сердито бросает он, вскакивая со стула, и уже собирается уходить, как вдруг его внезапно осеняет. – Откуда ты вообще решил, что… – Неужели ты искренне верил, что я не замечу резкой смены твоего поведения? – усмехается Уолкер, в свете одинокой свечи вновь становясь похожим на дьявола, и это уже в который раз вселяет в Неа трепетный страх, который по отношению к обычному человеку Ной просто не имеет права испытывать. Особенно – Граф. – А тебе так нравится следить за мной из тени? – огрызается он, чувствуя себя сущим мальчишкой, и это бесит, это раздражает, это злит до трясущихся ладоней, и тьма соскальзывает с его пальцев, стремясь подчиниться хозяину и уничтожить ненавистного человечишку. Да как он вообще смеет так относиться к нему, к Графу? Но Уолкер, кажется, даже не обращает внимание на то, как его окружают смертоносные копья, как они норовят обрушиться на него градом, и это разжигает в Неа огонь, такой сильный и мощный огонь, что он с бешеным криком вонзает свою тьму в зазнавшегося человечишку. Плевать, что потом скажет матушка, которая так дорожила Уолкером, плевать, что без него не получится спасти Ману (от чего только спасти? От чего?), плевать, что этим действием он только приблизился к становлению Адамом, который тоже ненавидел людей всем своим сердцем. На всё плевать! Лишь бы эта грязь под ногами наконец сдохла! Но Уолкер смеётся. Впервые он смеётся, и Неа с удивлёнием видит, как вокруг юноши густится белоснежный плащ, полыхающей истинной ненавистной силой. Уолкер смеётся, и его смех колоколами звенит в подвале, заставляя Кемпбелла пошатнуться, его смех набухает и взрывается грохотом где-то под потолком, его смех пугает и пробуждает ненависть где-то в груди. Перед Неа стоит Шут. Тот, кто приводит Сердце в мир. Тот, кто является правой рукой сошедшего с ума Сердца. Тот, кто, кажется, и сам сошёл с ума вслед за своим хозяином. Уолкер продолжает смеяться, жмуря глаза и сгибаясь в три погибели, он хохочет, словно только что увидел что-то донельзя смешное, словно его только что не пытались убить. И Неа сглатывает, вновь теряясь рядом с этим недочеловеком, который и правда продал душу дьяволу, потому что по-другому назвать Сердце у него язык не поворачивался. Да кто вообще в трезвом уме согласится прислуживать Сердцу – этому лишившемуся рассудка сгустку чистой энергии? – А ты всегда слишком вспыльчив, или это так отсутствие второй половины сказывается? – наконец спрашивает Уолкер, вновь становясь бесстрастным и безразличным ко всему уродом, и Кемпбелл облегчённо вздыхает, сглатывая, потому что общаться с юношей намного легче, чем с сумасшедшим Шутом. Мана все ещё лежит наверху, видя только одному ему известные сны, и его сознание постепенно захватывает Адам, который не смог подчинить Неа, но ведь брат намного слабее, брат такой хрупкий и нежный, что точно не справится с тысячелетним монстром, который ненавидит людей и желает их уничтожения. Это сводит с ума от страха, потому что если близнец всё же проснётся не собой, придётся пойти против него. А Неа не хочет вредить Мане ровно столько же, сколько желает остаться просто собой. – А ты всегда такой идиот или это Сердце на тебя так влияет? – шипит он Уолкеру, который вновь отворачивается и, подавляя своим спокойствием и сосредоточенностью, принимается за исследования. Их диалог больше похож на переброс обидными репликами, а Неа искренне надеется, что его реплики были обидны этому куску льда, но тот никак не реагирует, словно потерял к Кемпбеллу весь интерес, и это вновь, мать вашу, бесит. – Да и что вообще его верный слуга делает здесь? Шпионишь для своего любимого хозяина, как верная шавка? – ядовито интересуется он, желая вывести Уолкера из себя, желая увидеть на его лице эмоции, желая просто уже наконец расшевелить. Потому что Мана лежит наверху и кажется умирающим. Неа помнит, как этот дьявол (который на деле оказался лишь слугой дьявола, но не суть) спас брата в ту ночь, после которой больше никогда с ними и не разговаривал. Вдруг его пронзает внезапная стремительная мысль: Уолкер в ту ночь ругался и лихорадочно шептал, что Граф обязан будет ответить на все его вопросы. Но что за вопросы? И почему именно Граф? – Моего хозяина здесь нет, – лаконично отрезает Шут, отвлекая от мыслей, и в его голосе слышится лишь ледяная сталь. – И я не шпионю. Сдался ты Сердцу, – хмыкает он, пожимая плечами. – Я просто провожу здесь исследование. Неа замирает, сглатывая, и, вновь совершенно забывая, что ему уже, чёрт подери, не одно тысячелетие, с горькой обидой понимает, что Уолкеру все же нужен Адам. Чтобы исследовать его. Как этот человечишка (слуга Сердца, полусумасшедшее существо со священной дрянью в теле) вообще смеет думать об этом? – И что же ты исследуешь? – зло бросает Неа, понимая, что просить помощи у Шута будет слишком опасно. И глупо. Уолкер молчит с несколько минут, словно полностью погружённый в свои мысли, и Кемпбелл, рассерженно выдохнув, уже открывает дверь, чтобы наконец покинуть этот чёртов подвал, как вдруг за спиной сухо раздаётся: – Души. Неа ничего не отвечает и выходит в светлую гостиную, чувствуя, как внутри всё кипит и бурлит. *** Мана спит уже третий месяц, и Катерина не отходит от его кровати ни на минуту. Бледная, уставшая, осунувшаяся, она сидит подле него, гладит по мягко улыбающемуся лицу, разговаривает с ним, поёт колыбельные, и Неа наблюдает за ними украдкой, боясь нарушить хрупкую атмосферу материнской горечи, боясь спугнуть блуждающее по путеводной нити сознание брата. Он каждый день размышляет, усердно взвешивает все плюсы и минусы, пытается понять скрытые мотивы и в конце концов всё же решает вновь спуститься к Шуту, хоть так и не смог докопаться до истинных причин его здесь нахождения. Неужели просто исследования? Без какого-либо злого умысла? Без надежды на то, что можно вонзить нож в спину? Хотя если бы Уолкер и хотел их убить, он бы уже давно это сделал. Но Шуту нужны были ответы. Он был учёным, ему требовалось всегда что-то исследовать, что-то открывать, и Неа мог его понять – Адам тоже любил науку. Да только Неа – не Адам, и он пытается задавить такие мысли глубоко в себе. Уолкер в подвале один, Кросс вновь где-то пропадает (кажется, он подался в священники – ну что за идиотизм), и Кемпбелл, видя, как Шут медленно выводит в тетради заковыристым почерком длинные предложения, садится у стены, отчего-то не желая его прерывать или отвлекать. В нём – еле сдерживаемое желание уничтожить всё глупое человечество и миллион мыслей о своей Семье, ещё не до конца пробудившейся, но уже ужасно любимой. А совсем скоро пробудится Мана, и они вдвоём будут наставлять Ноев, будут вести войну против сумасбродного Сердца, высасывающего из каждого мира всё, что можно было высосать, и никакой призрак Адама (прошлого Графа, прошлого их) не будет пытаться захватить сознание, переключаясь с одного близнеца на другого. – А как выглядит душа? – вдруг врывается голос Уолкера в его мысли, взбудораживая всё в груди, и Неа ошалело смотрит в лицо юноше, мимоходом отмечая, что тот выглядит так, словно ему всего лишь двадцать лет. – А тебе вообще сколько? – вырывается раньше, чем он успевает обдумать свой вопрос, и Кемпбелл, чувствуя себя провинившимся учеником, стыдливо сжимает зубы, со злостью понимая, что рядом с этом недочеловеком вся его многовековая бравада куда-то испаряется. – Сорок, я ровесник Катерины, – с невероятной мягкостью в голосе отвечает Уолкер, вспоминая женщину, и Неа на секунду замирает, отчего-то ужасно счастливый, что не он один так ценит матушку, но тут же сердито куксится и скрещивает руки на груди, всем своим видом показывая недоверие. Шут закатывает глаза, становясь таким живым в это мгновение, что хочется, чёрт подери, проводить в этом подвале намного больше времени, лишь бы доставалась возможность как можно чаще лицезреть эту, оказывается, подвижную мимику. – Тело перестало развиваться, когда я получил Чистую Силу, – он неопределённо пожимает плечами, недовольно кривя губы в подобии усмешки, и Неа понимает, что эта тема определённо ему не приятна. И поэтому с завидным удовольствием продолжает её. – Но что всё-таки достопочтенный слуга Сердца делает здесь? – он любопытно приподнимает брови и с восторгом наблюдает, как Уолкер равнодушно фыркает, пряча за спокойствием раздражение. – Провожу исследования, говорил же, – бросает Шут, вновь возвращаясь к своей работе с таким выражением на лице, словно хотел получить ответ на какой-то из своих вопросов, но эта попытка вновь провалилась, и Неа готов смеяться над всей этой ситуацией, впервые за долгие годы чувствуя себя прекрасно. – А ещё прячусь от твоей семейки, от Апокрифа, от… – Уолкер замолкает, загнув два пальца, и мотает головой, словно бы стряхивая с себя все мысли. Кемпбелл считает, что ему необходимо услышать продолжение, а потому поспешно принимает решение ответить на его вопрос: – В человеке души не видно, а в акума – нечто похожее на скелет, обтянутый полуразложившейся кожей. Уолкер делает несколько пометок в записной книжке и, горестно вздыхая, заканчивает: – И от Сердца. Неа понимает, что в груди у него сейчас горит не ненависть, а неуёмная радость, только тогда, когда ощущает, что улыбается как идиот уже с несколько минут. *** – Помоги мне спасти Ману. Когда желаемое наконец озвучено, Неа чувствует себя прекрасно: то, что терроризировало голову на протяжении нескольких месяцев, пока близнец спал, вылилось из него подобно водопаду, разбиваясь о пол хрустальной пеной. Он искренне считает, что Аллен – полусумасшедший Шут, скрывающийся от собственного хозяина, – не откажет, обязательно согласится, потому что просто не мог не согласиться, и это кажется Кемпбеллу в чём-то слишком детским суждением, но ему кажется, что именно так всё и произойдёт. А потому удивление, когда Уолкер все же отказывается почти без промедления, когда он тут же с неизменившимся выражением лица говорит: «Нет», чуть ли не оглушает Неа. Он шокировано вглядывается в гладкое бледное лицо юноши, пытаясь найти там хотя бы намёк на шутку, но Шут серьёзен как и всегда, и это сбивает с толку. – Почему? – срывается с губ прежде, чем Неа успевает осмыслить вопрос. Он кажется сам себе маленьким ребёнком, тем самым мальчиком, который испытывал трепетный страх и неконтролируемую ненависть рядом с Уолкером, который боялся собственных мыслей и не понимал причин таких эмоций. А на самом деле всё оказалось слишком просто. Просто настолько, что хотелось хохотать от осознания. Нои ненавидят Чистую Силу. Они чувствуют её, запоминают, ищут. И потому эта пожирающая грудь ненависть появилась именно тогда, когда Уолкер впервые переступил порог их особняка. Неа кажется сам себе мальчишкой, когда понимает, как сильно умудрился привязаться к этому юноше, как сильно стал реагировать на решения, казалось бы, совершенно не важного человечишки, – и даром, что уже несколько тысячелетий. Аллен смотрит внимательно, серьёзно, но без того исследовательского интереса, что раньше пропитывал каждый его взгляд, и тяжело вздыхает, словно бы и правда испытывая что-то вроде затруднения. – Мне нужен Граф. Мне нужен ты независимо оттого, в каком количестве ты будешь, – лаконично отвечает Уолкер, и Неа кажется, словно у него из-под ног земля уходит. – А потому я продолжу лишь наблюдать, – он прикрывает глаза, кивая будто бы в подтверждение своих слов, и возвращается к разбиранию раскиданных на столе бумажек. А Неа так и стоит, словно громом поражённый, потому что внезапное осознание зажигает в груди уже даже позабытую ненависть. Осознание, что Уолкер даже не видел самого Неа – он видел лишь Графа, разделённого на двоих. От очередного всепоглощающего потока Тёмной Материи Шут закрывается сияющим плащом, даже не глядя в его сторону. *** Катерина смотрит на него и мягко улыбается. Её длинные чёрные волосы растрёпанны и касаются пшеницы самыми кончиками, переплетаясь с колосьями, и Неа кажется, что время застыло. Катерина умирает. Граф пробудился. Мана заснул. Неа не знает, что делать. А корнелия шепчет, что когда-нибудь всё всё-таки наладится. Катерина смотрит на него, и её прекрасные чёрные глаза потухают. Она продолжает улыбаться, и в этой улыбке ему видится просьба не сходить с ума. Вновь. *** – Я же говорил… я же говорил тебе, говорил, говорил… Обрывистый сбивчивый шёпот, прерываемый редкими судорожными вздохами, и длинные встрепанные рыжие пряди на лице мёртвой женщины. Треснутые стёкла очков и алая кровавая рука, в детстве казавшаяся ему игрушечной. – Глупая, глупая, глупая… я же предупреждал, что ничего хорошего из этого не выйдет… Неа согласен с ним, но ничего сказать не может – он чувствует себя мальчишкой, боящимся вставить и слово. У него в груди – дыра, из которой не останавливаемым потоком сочится кровь. У него внутри – нет половины души, потому что Граф пробудился, а Мана заперт где-то внутри проклятого костюма без возможности найти выход. Неа чувствует себя так, словно вновь умер, хотя умирал он лишь однажды. И то – будучи Адамом. – Но ты не слушала, ты всегда меня не слушаешь, а Рэди волнуется, Рэди беспокоится, Рэди боится… Его тонкие губы касаются щёк мёртвой женщины, имя которой Неа пытается забыть, его редкие ресницы бросают длинные тени на её бледную кожу, его дрожащие пальцы касаются её ладоней, словно бы в надежде нащупать пульс. Его лихорадочный шепот переворачивает всё в том куске души, что остался у Неа. – И теперь ты мертва… глупая, глупая, глупая моя Катерина… я же говорил тебе… Тощие руки нежно обхватывают тело мёртвой женщины, обнимают, гладят, будто пытаясь вернуть к жизни, и Неа надоедает смотреть на этот цирк – он подходит к Уолкеру и грубо отрывает его от трупа, пытаясь не думать, что когда-то давно (ещё в той жизни, которую он делил с Маной) тоже обнимал и целовал хрупкое тело Катерины. Уолкер не похож на себя. На лице у него нет больше равнодушного спокойствия, в глазах застыли слёзы, пальцы дрожат, губы беспрерывно что-то шепчут, а волосы, всегда причёсанные и собранные, неухоженной гривой спускаются на плечи и спину. Уолкер смотрит на Неа, и в его взгляде плещется непонимание. И – внутри у него всё загорается. Внутри вдруг всё вспыхивает, как когда-то давно в детстве, когда он и правда был мальчишкой, когда рядом были Мана и матушка, когда всё было хорошо, когда не было никакого Уолкера. Если бы не он. Если бы не этот мерзкий человечишка. Неа уверен, что это Аллен во всём виноват – отказался помочь спасти Ману, а теперь нет ни Маны, ни Катерины. Есть лишь разбитые Четырнадцатый, который скрывается от Графа, и Шут, который прячется от Сердца. …зачем он пришёл сюда? Зачем пришёл в особняк? Неа не понимает, что им ведёт, когда руки сами касаются длинных рыжих волос и медленно огибают острые плечи. Когда снимает с Уолкера мятую рубашку и валит его на пол. Когда кусает чужие губы и царапает уродливую алую руку. Когда вслушивается в сдавленные всхлипы и со злостью всматривается в пустые серые глаза. Он ничего не понимает. Ничего – кроме лишь того, что дыра в груди стала чуть меньше. А потом Аллен, вновь безразлично смотря вверх и деланно спокойно надевающий рубашку, надрывно сипит: – Я помогу тебе. И Неа отчётливо слышит «Я убью тебя». …так зачем же Шут прибыл в их забытый богом особняк? Неа не хочет об этом думать, но всё равно с ненавистью понимает, что всё это время ошибался. *** Аллен с каждым годом становится всё более нервным, и Кросса это явно пугает, пусть тот и пытается казаться радостно-шутливым. Аллен чувствует Апокрифа, который наступает им на пятки, пытается изобрести разнообразные сыворотки, чтобы разделить Графа и Ману, скрывается от Ордена, от Ноев, которым Неа злорадно рассказал про разгуливающего по миру Шута, и постоянно хмурится, когда что-либо из этого не получается. А ещё – болезненно шипит каждый раз, когда Неа пытается его взять где-нибудь в укромном уголке. Ему тяжело сказать, что им движет в такие моменты, но злость и ненависть, вспыхивающие в груди, необходимо куда-то девать. Драки с Кроссом уже не помогают, а Уолкер просто не отказывается – ему, видимо, тоже уже некуда девать свои разрушительные эмоции. Неа скучает по брату, верит, что однажды сможет спасти его, и старается не думать, что с каждым днём, месяцем, годом сделать это всё сложнее. Они колесят по миру, отбиваясь то от экзорцистов, то от акума, и отчего-то Неа даже нравится проводить так время. *** – Так почему ты продался Сердцу? – однажды спрашивает он у разнеженного Аллена, и тот тут же ожесточается, кривится, становится обыкновенным Уолкером (безразличной скотиной), но всё же коротко отвечает: – Из-за тебя. Неа не понимает ответа, а потому наваливается на юношу, дёргает его за пряди, шутливо щурится, и в этот момент ему кажется, что ничего за маленькой комнаткой старенькой таверны нет: ни Графа, сидящего буквально на хвосте, ни обозлённых Ноев, ни сошедшего с ума Сердца, разрушающего миры, ни мешающегося под ногами Ордена. Аллен неохотно кривится, поправляя ворот рубашки, и цедит сквозь зубы: – Я изучал души, помнишь? – Неа кивает и принимается слушать. – И вышел на Графа и Ноев. А там… Меня нашло и Сердце, – юноша жуёт губы, словно не желает признаваться в чём-то, и утомлённо выдыхает: – Мне нужна была информация для своих исследований. – То есть ты… – удивляется Неа, приподнимая брови, и Уолкер безразлично кивает. – Мне плевать на Сердце. В груди у Кемпбелла вновь расцветает что-то непонятное. Что-то, что, кажется, и заставило Адама в итоге разделиться. Что-то, что никак не могло жить вместе со всепоглощающей ненавистью. Что-то, что жило в нём по отношению к Катерине. Неа остервенело мотает головой и заставляет себя думать, что ему не нужен никто, кроме Маны. Аллен глядит на него понимающе, и в его ледниковых глазах что-то таинственно мерцает. *** Когда Граф вновь оказывается перед ним, Неа замирает в нерешительности. У Графа лицо Маны, потому что это тело принадлежит Мане, его дорогому любимому брату, который так и не смог проснуться, который оказался слишком добрым и слабым для подавления Адама, для его поглощения, уничтожения. Неа поднимает меч – но не может им ранить. Позади – отправившиеся в очередное перерождения Нои и испуганно смотрящая на них Роад, которой было известно больше всех остальных. Граф хохочет и вонзает меч в Неа первым. *** Аллен пытается дозваться до него, хлопает по щекам, судорожно касается пальцами ран, и говорит какую-то несусветную чушь. Он просит взять свою тело. Он говорит, что сохранит воспоминания. Он умоляет остаться в живых, иначе тогда уже некому будет противостоять Сердцу. Неа понимает, что в очередной раз крупно ошибся, что в очередной раз не смог разгадать его замыслов, что в очередной раз слишком переоценил себя. А Аллен снимает с левой руки перчатку, и алые костяные пальцы пробегаются по ледяной коже Неа. – Я стал Шутом лишь для того, чтобы узнать про Графа, – шепчет он, и в его словах так много оправдания, что Неа хочется тут же замотать головой, остановить его, заставить замолчать. – Я пришёл к вам лишь для того, чтобы защитить Катерину, – безжалостно продолжает он, и в его глазах плещется паника, в его глазах бушует шторм, а Неа слушает его, и с каждым новым словом понимает, что и правда был всего лишь мальчишкой. Всегда. И плевать, что ему уже за семь тысяч лет. – Я напоил тогда Ману кровью, потому что мне нужен был Граф для моих исследований и для свержения Сердца, – его руки дрожат, но Аллен продолжает, словно желает признаться ему во всем. Словно раскрывает все свои карты. Словно больше уже никогда у него не будет возможности рассказать об этом. – Я хочу помочь тебе, потому что Адам безумен и должен умереть. Неа мотает головой, жмурит глаза, пытается отстраниться, закрыть уши руками, но его тело парализовано, в его голове звенит голос Аллена – полубезумного Шута с наконец раскрытыми картами, – и ему кажется, что он сейчас просто растворится. Уолкер вдруг улыбается. И от этой улыбки, полной горечи и вины, становится ещё хуже. – А ещё… – хмыкает Аллен, щуря глаза. – Я всегда хотел попробовать на вкус душу бессмертного. Шут смеётся, и в его смехе, кажется, гремит чьё-то отчаяние. Неа теряет сознание, перед ним всё смазывается, тело наливается свинцом, а серые глаза искрятся как-то донельзя незнакомо и до отчаяния привычно. *** Когда чернота перед ним наконец рассасывается, Неа видит странного вида монохромный мир. У него в груди – дыра. И в этой дыре наконец-то нет ни следа от ненависти и злости, что терроризировали его на протяжении последних, кажется, семи тысяч лет. Словно их кто-то высосал, проглотил, забрал себе. Неа не сомневается, что всё это дело рук Уолкера, и надеется, что когда-нибудь ещё увидится с ним. …но в итоге даже Шут предстаёт перед ним разбитой и выброшенной кем-то куклой.