Терзая бумагу

Очередная клякса упала с кончика моего пера. Уже который день я пытаюсь начать, но сперва падает клякса. Клякса стала символом мироздания для меня. Может быть, я достаю каждый день лист и макаю перо в чернила только для того, чтобы упала клякса? Я об этом не думал. В последнее время я мало думаю. Я исключительно пытаюсь начать. Хотелось бы мне порассуждать в вольтеровом духе, пройтись иронической армией по трупам моральных устоев. Но получается только клякса. Может, в кляксе есть скрытый смысл? Вольные каменщики любят находить тайные знаки. Возможно, в будущем кто-то будет определять суть человеческого бытия по кляксам. Возможно, в этой кляксе суть моей жизни. Она такая же черная, тягучая и бесформенная. А, может, это моя кровь? Может, в моих жилах текут чернила, а не красная субстанция, как у всех. И это она стекает тонкой струйкой на белый лист, когда я прокалываю палец пером? Я совсем разучился держать его. Руки уже не слушаются. Надо бы начать. С чего? «Я, маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, хочу излить свою душу перед тем, как отправиться в неизбежные, манящие и холодные объятия смерти»? Как это примитивно. Я как миллионы графоманов собираюсь ныть о своей тяжелой жизни и нелегкой судьбе моего непризнанного писательского гения. К черту. Я не писатель. Я больной человек. Поэтому я и нахожусь в сумасшедшем доме, разговариваю с людьми в своей голове и пытаюсь найти смысл мироздания в кляксах. Вчера опять приходила Жюстина. Она в последнее время заходит часто. Встает за моей спиной и смотрим, как я роняю кляксы на белоснежную бумагу и пожелтевший больничный халат. Потом она слизывает чернила с моих пальцев. Она смотрит на меня взглядом, полным жалости, презрения и желания. Наверное, я не заслуживаю ничего из этого. Я заслуживаю лишь маленькую комнатушку в Шарантоне, этом сумасшедшем доме, многими называемым приютом. Приют. Последнее пристанище. Ну, вот, опять я подал все в духе аляповатых романтиков. Жюстина тоже была романтиком, пока ее не изнасиловали. Теперь она приходит и смотрит на меня. Молчит. Целует мне руки, а по своим проводит острым стилусом. Я устал от этого. Больше меня это не возбуждает. Кляксы мне теперь дороже обнаженных женщин. Мне больше не нужно истязать себя нарочно — жизнь делает это за меня. Мои кости ломятся, руки трясутся, день без мигрени — уже праздник. Я получил то, к чему стремился всю жизнь — я болен, унижен, раздавлен. Еще клякса чем-то напоминает мне каплю спермы. Когда-то плодом моих семяизвержений на бумагу были Жюстина, Жюльетта, герцог Бланжи, Эжени. Я издевался над бумагой, насиловал ее, скреб ее своим пером. Святые черти, как меня возбуждало это! Каждый раз, когда я надавливал на угол бумаги пером, я чувствовал приятное покалывание в кончиках пальцев и внизу живота. С моего пера на лист стекали чувства, страдания, образы. Теперь я вынужден писать в одиночестве, роняя не судьбы, но кляксы, уныло сморщивающиеся на белой простыне бумаги. Значит ли это, что я больше не способен писать? Утрачивает ли мужчина умение грамотно излагать мысли вместе с потерей мужской силы? Мне нравится нянечка, которая каждый день заходит ко мне. Она приносит мне бумагу. Сначала ее удивляло, зачем мне столько бумаги — ведь я, максимум, использую три листа из пачки, и то заляпывая эти листы кляксами. Я тогда сказал, что я пишу, а она долго удивлялась — она не верит, что из черной кляксы может развернуться разноцветный мир. Теперь она больше не спрашивает. Просто приносит пачку бумаги и кладет ее на стол. Она добра ко мне. Она стирает мои вещи и моет меня, потому что иногда я не в состоянии дойти до туалета. Мне семьдесят четыре, и мои ноги постепенно начинают забывать, зачем они вообще нужны. Она говорит, что ее сын тоже увлекается писательством. Она давала мне что-то почитать из его писанины. Я уснул, не прочитав и половины. Я не писатель. Я не могу критиковать писательство других людей. Я просто старый человек, который хочет спать и часто ходит в туалет. Иногда под себя. На бумагу упала вторая клякса. Я всмотрелся в нее. Очень внимательно. Как ученый или инженер, который со всех сторон осматривает придуманный им механизм. Кляксы — это мои инструменты. Мои музыкальные инструменты. Это как ненастроенная гитара — она издает звуки, но слышать их неприятно. Кляксы — это мое писательство. Но только понимаю его один я. Через много лет будут говорить, что маркиз де Сад под старость сошел с ума и заляпывал листы кляксами. На уроках в школах будут рассуждать о… Впрочем, что за глупости я говорю. Какие уроки в школах? Лучше, чтобы меня все забыли. Кажется, пришла Жюстина. Снова. Она закрыла окно. Она каждый раз это делает. Мне нельзя много холодного воздуха — у меня астма. А я так люблю дышать. Странно это, любить дышать — не правда ли? Можно любить женщину, можно любить вкусную еду или танцы. А я люблю дышать. Когда ты кашляешь так, будто твои органы через пищевод и рот сейчас выпадут наружу, когда ты становишься весь красный, как во время напряженного соития с девушкой, ты понимаешь, насколько дорог воздух. Ты делаешь вдох, такой хриплый, пробивающийся через мокроту — но вдох. Как младенец, который дышит первый раз, когда его достают из чрева матери. Я люблю дышать. А мне закрывают окно. Зачем? Они думают, что я не умру, если мне будет тепло? Впрочем, не пристало мне ворчать — обо мне заботятся. А что мне еще надо: бумага у меня есть, кровать тоже, нянечка добра. Еще бы немножко воздуха. Как бы я хотел сейчас помолодеть и написать еще одну книгу. Но это мечты, которые губят человека. Мечты вообще губят людей. Мечты создают иллюзию нереальности. Иллюзию, что когда-то все будет хорошо. Жюстина тоже мечтала — мечтала о высоких чувствах и искренней добродетели. Мечтала, пока над ней не надругались. Пока ее тело не было отдано на растерзание мужчинам. Она мечтала, а между ее ног пристраивались все новые и новые мужчины. К черту мечты. Есть только кляксы. Вся жизнь моя сейчас — это кляксы. Может, нянечка права и из клякс не создать разноцветных миров? Мне стало душно. Снова подступает к горлу кашель. Жюстина, ну открой окно. Я умоляю тебя. Она молчит. Она всегда молчит. Она лишь слизывает с моих пальцев чернила, как когда-то слизывала кровь и сперму. Надо пойти кровать. Скоро я снова начну кашлять и задыхаться, а по моему опыту, это лучше делать лежа. Я последний раз тряхнул пером, и на бумагу упала третья клякса. Я добрался до кровати, лег на нее и закрыл глаза.