Лемниската

С семейными узами не ладится; после смерти отца кажется ни черта не стоящей – Дарлин не плачет и не возвращается, укатывая в закат. Дома остаётся не особо любимая мать; у Дарлин свобода в приоритетах и абсолютная нелюбовь к подчинению, Дарлин быстро предаёт семейные узы во имя собственной самодостаточности. Эллиот её брат; Дарлин помнит ночёвки в одной кровати во время очередных ссор, помнит глупое детское «всё будет хорошо» и крепко скрепленные руки. Только всё заканчивается с его совершеннолетием (может быть, даже раньше), а она валит в Нью-Йорк, в Лос-Анджелес, Дарлин просто валит, не особо разбирая дорог. Они с Эллиотом семья, и эта мысль по возвращению кажется даже более нелепой, чем сожаления по поводу рано покинутого дома. Эллиот носит чёрный капюшон, работает рядовым инженером и смотрит на мир с опаской; Дарлин отлично помнит этот испуг и боязнь мира, его взгляд, кажется, единственное, что остаётся ей на память от тех забытых лет. Жизнь вокруг абсурдна и скучна; Дарлин явно выходит за предложенные обществом рамки. Она много курит, ходит в солнечных очках и шортах осенью и терпеть не может обязательств и крепких связей. Дарлин близко непостоянство; когда Эллиот начинает свою безумную акцию по уничтожению, она даже и не думает отказываться. Эллиот напуганный, отрешённый; Эллиот забывает о ней раз через раз, а затем вспоминает, непонимающе оглядываясь – Дарлин устало ловит этот напуганный, ни черта не знающий взгляд, как бы говорящий «какого чёрта?». Дарлин не плевать, только Эллиоту не помочь, да и ей, если честно, тоже; Эллиот в очередной раз (не) мажет мимо щеки сухими губами в её, перемазанные помадой винного цвета. У них одна фамилия и хобби на двоих; Дарлин думает сказать «да» только ради чего-то, кроме «Алдерсон», только от этого кровное родство не меньше. Дарлин прожигает жизнь одноразовыми, ни черта нестоящими связями, позволяя себе забыться; если задуматься, то смена фамилии ни черта не меняет. Дарлин больше не смотрит; каждый раз находит новые общие черты: то резкость движений, то большие уставшие глаза, то поворот головы. Дарлин совсем не хочет отмечать сходств, только различия видеть не получается; ненавистное «сестра» звучит на повторе в голове, заставляя посылать всех к чёрту и бежать к кому-нибудь непостоянному и ничего не стоящему. Дарлин свободная; Дарлин гуляет, где и когда хочет, Дарлин творит, что и как хочет, у Дарлин банально не предусмотрены тормоза. Дарлин бракованная, бракованный и он, и за эту схожесть Дарлин ненавидит себя ещё сильнее. У них на двоих столько схожестей, что травила себя таблетками Вселенная и валились звёзды с небосвода, глядя на перманентную ненависть в глазах со слишком схожим цветом. Дарлин плохая, грязная; Дарлин отсчитывает секунды и делает вид, что не видит очередного «кто ты такая?» взгляда. Они могли бы начать всё сначала, без родственной связи и воспоминаний практически; только Дарлин пусть и без совести, но не окончательно, Дарлин не может соврать. Анджела говорит, что без неё было лучше; Дарлин улыбается, дёргает плечом и смеётся по-старому, а после давится дымом на балконе очередного ничего не стоящего, чёрт знает какого по счёту, безымянного – Дарлин не забивает голову лишней информацией. В памяти огромный пробел; Дарлин не видела Эллиота лет десять (или время слишком быстро летит?), Дарлин помнит только подростка с испуганным взглядом и вечно опущенной вниз головой. Повзрослевший Эллиот с тем мальчиком не вяжется, только взгляд ещё испуганнее и идеи безумнее, только таблетки уже ни черта не действуют. Для него она практически каждый раз новая, он для неё образ из тысячи кусочков-воспоминаний, который совсем не хочется соединять воедино. У Дарлин руки трясутся каждый раз, когда она выдаёт «сестра», Дарлин, кажется, разбивается каждый раз, когда признаётся в их родстве; Дарлин не хочет помнить. Мозг Эллиота изощряется каждый раз по новому; Дарлин лишь учиться замечать его беспамятство, не обращая внимания на вечное отсутствие родственников у его новых жизней. Эллиот теряется, Эллиот раздваивается, живёт за двоих; в Эллиоте напуганный социофоб и совершенно не боящийся общества отец, раздающий команды. Дарлин не хочет видеть; Дарлин упрямо не сталкивается с ним первое время, в надежде не заметить очередное непонимание. Ей слишком сложно; она становится самой близкой и понимающей, Дарлин вбивает номер, позволяя себе запрещённое, Дарлин обнимает так крепко, что едва сама не ломается. Дарлин дорожит, ценит, чувствуя к себе большую, чем обычно, ненависть из-за этого. Она считает дни сигаретами, один день – ровно десять. Эллиот сперва давится дымом, а потом привыкает, мирится; он ведь не помнит, что сам когда-то пробовал курить первым, а она начала, лишь насмотревшись. Когда план оказывается практически сбывшимся, Эллиот сидит рядом; у него на лице сплошное ничего, но Дарлин чувствует, видит – Эллиот радуется где-то внутри, где-то за этой крепкой защитой он счастлив, и ей ничего не остаётся, кроме счастья в ответ. Дарлин кричит, словно банши, пугая голосом птиц на крыше; Дарлин смеётся, как безумная и вместе с тем плачет. В ней столько эмоций, столько пестрящей яркими красками жизни под въедливым сигаретным дымом. Сердце бьётся бешено, сбивается, Дарлин давится собственным смехом, а Эллиот смотрит на неё как на безумную. Эллиот снова мажет мимо щеки по губам без помады; Дарлин нервно сжимает восьмую за день сигарету и разбивается с очередным «сестра». Конец неизменно приходит на восьмой; восьмёрка похожа на лемнискату – вечность с поцелуями невпопад, поделенная её разрывающим «сестра» и его беспамятством.