***
В горло словно песка насыпали — кажется, снова сорвал голос (в который раз?). Беспорядочно упавшие на лицо пряди застили взор, но убрать их уже не было сил. — В порядке? — раздалось сзади. — Да, — Вальгаав едва разомкнул губы, но Мастер всё равно понял. — Хорошо. Его держали сзади, прижав к груди — так сильно, что, будь он человеком, на плечах у него остались бы синяки. Наверное, опять вырывался, метался и пытался убежать (от самого себя, что ли?). Жалкий. Мерзкий. Изувеченный. Сломанный. Гаав наконец разомкнул руки, выпуская ученика, и тот сразу же отодвинулся на самый край низкого ложа, едва не упав с него, словно прикосновения были ему омерзительны. Словно — потому что, на самом деле, совсем не были. Даже наоборот. Когда это началось? Может быть, в тот вечер, когда Гаав велел ему перебираться в его спальню? Тогда, увидев испуг на лице ученика, Мастер объяснил спокойно — надоело бегать ночью по коридорам, проснувшись от воплей. Вальгаав не мог сказать, что в тот момент было сильнее — разочарование или облегчение. — Ты вырубился, что ли? — его легонько тряхнули. — Простите. Я задумался. — И о чём же? Лица собеседника Вальгаав не видел, но знал, что тот насмешливо вздёрнул бровь. — Я не хочу больше быть для Вас обузой. Зачем Вы меня спасли? Чтобы получить вместо солдата — мальчишку, который плачет по ночам, потому что ему снятся кошмары? — Ну да, ты всего-то стал свидетелем гибели целой расы. Вообще не о чем переживать. — Гаав невесело усмехнулся. — Послушай… Жёсткая ладонь легла Вальгааву на плечо — он вывернулся из-под неё, горячей, почти взаправду обжигавшей, и вскочил. Конечно, не смог поднять на учителя глаз; так и стоял, глядя в пол и судорожно обняв себя за плечи, пока Гаав не поднялся сам и не взял его ладони в свои — осторожно, но крепко, так, что вырваться было невозможно, сколько не дёргайся. — Что с тобой творится? Вальгаав только ниже опустил голову. — Да посмотри же ты мне в глаза! Это было тяжело, почти непосильно, но ослушаться Мастера он не посмел — поднял голову, тряхнул ей, убирая упавшую на глаза прядку. Синий взгляд напротив был строгим и тревожным; это, сказать честно, отбило у Вальгаава последние остатки решимости. — Я… — голос его пресёкся, — я не знаю, как мне сказать об этом. — Словами, Вальгаав, словами! — Было совершенно очевидно, что Марю-о сейчас взорвётся: не понимать ситуации, в которой оказался, он очень не любил. — Если… если мы способны испытывать то, что люди называют любовью, то… я люблю вас, Мастер, и… — И? — И желаю, — он вновь опустил голову, не вынеся пристального, пытливого взгляда напротив. — Я должен был справиться с этим сам, я знаю. — Справиться? — Гаав стиснул его запястья так, что они онемели. — Почему ты молчал? — Я не имею на это права. — Валь… — Марю-о разжал руки; жёсткие пальцы, не привыкшие ласкать кого бы то ни было, коснулись щеки Вальгаава. — Я хоть раз причинил тебе зло? — Нет, Мастер… — Тогда откуда такой страх? — Гаав притянул его к себе, беспорядочно гладя по спине и волосам. — Я так устал быть один, Валь, — вдруг поделился он шёпотом, сделавшись на секунду совсем непохожим на себя. — Я никогда не оставлю вас, — последовал такой же тихий ответ. — Что бы не случилось. — Иди сюда…***
Сгибает плеч моих гранит Тысячелетняя усталость. А сколько нам ещё осталось? Пусть Эль от бед тебя хранит. Останься в эту ночь со мной И будь моим — душой и телом. Мне одиночество разъело Нутро, как будто кислотой. Рассвет нас разлучит с тобой, Меня на бой позвав суровый, К тебе вернусь — порвав оковы, С победой, нет ли, но — живой.