Море

Композиция: — Leaves` Eyes — Ankomst

      Лавкрафт не любил море с его темной водой, в которой плескалось и рябило отражение набегающих с горизонта грозовых туч. Ледяной ветер развевал длинные волосы, белил и без того мертвенно бледную кожу, мог притихнуть, а потом резко накатить — словно море, и без того стабильно дышащее прохладой, делало особенно глубокие вздохи, подгоняя непогоду в спину.       Море любило Говарда таким, каким он был — страшным, пугающим, не от мира сего. Море ластилось к его сильному телу накатывающими волнами, студило сначала щиколотки, потом и колени, и бедра, порывами ветра хватало за волосы, отводя их прочь и открывая умиротворенное лицо.       Море было его домом, и, словно верный пес, оно приветствовало его возвращение.       В черных волнах по пояс они сели вдвоем, тесно прижавшись. Иногда их почти опрокидывало на спину, погружало в глубину ледяной толщи, тащило по черно-песчаному дну, грозя утащить совсем, но неизменно отпускало, словно смеясь над дрожанием одной едва-едва теплой пары рук, что была крепко сжата другой — сильной и холодной, белоснежно-белой с сероватым отливом, как брюхо рыбы.       Хозяин едва теплых рук забывался и, когда море приходило ластиться, — боролся с ним, забывал, как строго его учили отказаться от поиска воздуха, как приказали подчиниться волнам и покорно двигаться вместе с приливом и отливом. Холодная широкая грудь, монолитной глыбой прижавшаяся со спины, теперь не вызывала ничего, кроме ужаса.       Человек, привыкший к темноте и теплу, никак не хотел идти к холоду. Никак не хотел разучиваться дышать. Никак не хотел становиться частью общей песни — шумной, но последовательной. С приливом и отливом, с плеском и накатом воды море пело, а с ним пел, глубоко дыша, Говард.       Говард — но не его человек, что, пойманный в крепкую ловушку чужих рук, нарушал единую мелодию песни своими сиплыми вздохами, дрожью своего тела, отчаянным теплом, что волны крали снова и снова. Море и Говард хотели, чтобы человек остался с ними навсегда, — такой послушный, преисполненный спокойствием от их песни, холодный и навсегда прекрасный.       Человек не хотел и сопротивлялся. Человек предпочитал жить и бороться, хотя прежде был готов отдаться ледяной воде сам.       Человек продолжал оставаться человеком и не желал становиться ничем иным.       Лавкрафту это не мешало. Он не злился на своего спутника и уговаривал море не злиться тоже, не бурлить, крутя опасные воронки-водовороты вокруг них. Побывав в мире, где людей было много, он понимал — его человек не был готов к настоящему знакомству с нежной матерью, да.       Но он его непременно научит — им ничто не помешало бы сделать это даже сегодня, сейчас. Лавкрафту, прикрывающему темные, полные древнего голода глаза, вообще ничто было не способно помешать. Ни холод воды, ни свист расходящегося ветра, ни непогода — они не мешали, но и не были нужны тоже. Его безразличие и мертвенный, древний покой пугали его чуть теплого, дрожащего от страха и подбирающейся к губам синевы мужчину. Белое бесстрастное лицо морского бога, высеченное из алебастра, украшенное мокрыми волосами, как водорослями, наводило на него ужас.       Пусть увидеть его целиком у По и не получалось — это не мешало ему вздрагивать и биться, пытаясь освободиться, ощущая с долей отчаяния, как море тащит его вглубь, тянет под воду, и, словно якорь, не позволяющий ему ни спастись, ни подчиниться волнам, Лавкрафт держал его своими руками, сжимал тонкие запястья, и рядом с его сине-зеленого оттенка кожей белизна По была почти ослепительной, мраморной.       Говард будто приносил поднимающимся над ними волнам прекрасный дар, высокое произведение искусства, и море лишь алчно рокотало, готовое принять подарок, но уже через секунды недовольно шипело пеной — дар древнего был до краев наполнен страхом и… жизнью.       Черная острая галька впивалась в бледные худые ноги, в бедра. Галька рассекала мраморно-белое тело, царапала грудь и спину, била в лицо — море целенаправленно бросало ее вместе с черными волнами, как убийца бросал свое орудие. Воздух и вода рвали отчаянно сводимые спазмами легкие человека, заставляли ежиться, льнуть к ледяному камню чужого тела, отчаянно отыскивая крохи тепла и не находя даже тех.       Холодные воздух и вода уже очень давно и очевидно были не для теряющего остатки своего тепла человека, но пара не уходила — продолжал сидеть Лавкрафт, вслушивающийся в родные звуки, завороженный качкой, а вместе с ним, прикованный, оставался и беззащитный, но желанный штормящими водами По.       Море швыряло волны и откатывало прочь, недоумевая — почему древнейший из его детей не хочет просто отдать ему дар? Бледно-белое, отчаявшееся и молящее на понятном лишь людям языке, мраморное от холода и страха, дитя суши прекрасно выглядело бы, хранись оно на глубинах — как тысячи других мужчин, женщин и детей, как ценнейшие картины и статуи, как сотни, тысячи кораблей всех времен и народов.       Бесценный коллекционер, море было готово забрать Эдгара из рук своего вассала.       Но именно он не отдавал ему желанную добычу.       Тело в руках Лавкрафта отчаянно искало, нуждалось в тепле, но сам Говард был холодным, с, словно не принадлежащей живому, гладкой кожей. С таким же успехом По мог бы жаться к статуе и целовать ее ничем не согреваемые уста в попытке вдохнуть жизнь и не расстаться со своей. Статуе, что лишь недавно была человеком и у которой море крало самые прекрасные, любимые черты.       Но разница безусловно была — ведь у статуй не бывало еще никогда столь длинных волос, что, живя своей жизнью, напитавшись водой и солью, вились, оплетали руки, ноги, обхватывали дрожащие горло подрагивающего от холода и ужаса мужчины. Как шелковые водоросли, как черные и блестящие смертоносные путы, волосы Лавкрафта пеленали его личную добычу, не позволяя измотанному борьбой телу склониться к воде больше необходимого, отбирая у волн.       Он прижал к себе обессилевшего По, провел пальцем по его посиневшим губам и теням под глазами. Промерзшего, продрогшего, онемевшего и незаметно сорвавшего голос, потерявшего себя среди горечи и соли морской воды — как же Говард любил его беззащитность в эти секунды!       Держа пальцами его подбородок, Лавкрафт внимательно всматривался в лицо и свободной рукой ерошил влажные темные кудри. На ум просилась мысль, что песня-разговор с морем продлилась слишком долго, и Эдгар, чье тело продолжало ласкать вода, теперь выглядит не вполне… живым.       Однако темные ресницы дрогнули, веки приподнялись. Говард, касающийся его с безразличной маской на лице, кому угодно дал бы подумать о своем равнодушии и отстраненности. Но По всегда видел что-то кроме этой маски, что-то за ней, под ней. Видел и страшился верить, не смея дышать глубже необходимого, цепенея, пока сердце упорно продолжало проталкивать ледяную кровь по сосудам. Заставляя его тело дрожать и биться в петлях волос пойманной рыбой, что ищет воздух, — только По искал тепло.       Искал хоть что-нибудь живое.       Соль на губах, попав в ранки, причиняла боль, — и Аллан, обретя хоть какой-то голос, заскулил. Потом была минутная тьма и леденящая кровь ласка.       У поцелуя Говорда был вкус моря, йода, водорослей, беспощадности и неотвратимой судьбы. Мягкий и податливый, нежный внутри рот заскреб песок, однако Лавкрафта не озаботил сдавленный звук, прокатившийся из груди вибрацией, когда он принялся проталкивать длинный язык дальше в едва-едва теплое, конвульсивно сжавшееся горло.       Его не озаботил так же взметнувшийся испуганной птицей пульс.       И хрипы.       И только когда тело в его руках совсем обмякло, откинулось в путы волос мертвым грузом, он остановился. Он смотрел на болезненно-бледное лицо, гладил белую впалую щеку и любил своего обычного теплого, а сейчас заледеневшего мужчину в своих объятиях странной, страшной, неясной никому, кроме самого По, любовью.       Если Эдгару и было суждено умереть — то только от рук, губ, поцелуев и ласки своего личного бога. Останься он в живых — так тоже лишь его милостью, лишь в его объятиях. Послушный, полностью подавляемый силой воли древнего, идеально кукольно-марионеточный, не смеющий перечить или противостоять — По был жертвой любви древнего бога, и никакому морю, холоду и ветру была неподвластна та сила, что разлучила бы Лавкрафта с его добычей.       Говард смотрел, как дрожит и трепещет кружево ресниц, и голубые, с тонкими рисунками вен веки, и меловые щеки, и все его изнеможенное лицо имело страшно притягательное зрелище. Лазурные тени стеклись прямо в ямочку на подбородке, в ямочку под горлом, где чуть искажала настоящие краски холодная и соленая капля моря. Тени расписали высокий лоб и виски у каймы волос, запятнали крылья носа, будто кто-то мазнул пастелью.       Кто-то равнодушный, вроде него самого.       Он снова и снова целовал непослушные, занемевшие губы любовника и не ощущал ответной реакции. Даже попытки шевельнуться гасли, едва вспыхнув, заглушенные изнутри же мертвым холодом пробравшейся в человеческое тело стихии.       По остывал, превращаясь в желанный для моря дар, в произведение искусства, во что-то чужое Лавкрафту, что-то, что он не желал видеть, пробуждаясь утром в одной постели; что-то слишком холодное, чтобы его любить всей своей хладной сущностью, как он это делал.       По, безвольной куклой лежащий в чужий руках, уже давно не ощущал своих ног. Перед ним был Океан, или, быть может, Посейдон — черноволосый, мощный, прекрасный, сильный. Бог моря, что в эти секунды отдавал морю его жизнь. Бог моря — древний и нареченный убийцей, монстром.       Тот самый бог, что пальцами впился в худые белые бедра, что принудил кровь продолжить течение по венам, что приказал искрам тепла и жизни разнестись по обессилевшему телу.       Бог вдохнул в него жизнь — и в ответ на это желание бога, По ощутил, как пробуждается, скидывает с себя тиски ледяной стихии. И от этого становится больно до выступивших в уголках глаз слез и комка в горле.       Пробежавшие по коже муравьи разогрели кожу болезненными покалываниями, что разгорелись пожаром. Пожаром, из-за которого Эдгар скинул охватившее его оцепенение и выгнулся в чужих руках, беззвучно крича, с сипом проталкивая лед воздуха в легкие, кашляя, задыхаясь, но неизменно пылая.       Лавкрафт силой пресек колотившую тело дрожь и судорожные подергивания еще в середине процесса с индифферентным вниманием, свойственном его положению. Из его рук нельзя было вырваться, его воле нельзя было воспротивиться, а ледяную кожу, под которой наверняка можно было бы отыскать переливающуюся чешую, нельзя было оцарапать.       Его Эдгар продолжал дрожать и метаться, охваченный лихорадкой, сгорающий, и он прижал его крепче к своему телу, чтобы подавить ее, стиснув в титанических объятиях, затянув петли мокрых волос на нежной коже до глубоких следов, которые расцветут красным, бордовым и фиолетово-желтым спустя некоторое время.       Дома, завернув По в одеяла и усадив у камина, он будет с ним куда трепетней и нежней, любя его тепло и жизнь, но здесь, посреди моря, в своей колыбели, он, опьяненный, в третий раз целовал свою добычу — эту бабочку у себя в руках, трепещущую, шелестящую крыльями, пылающую лихорадочным теплом и светом ярче любого маяка, храня в самой своей сути волю к жизни и постоянному движению.       И в этот раз По отвечал ему, позволяя своему языку сплестись с чужим, вернее, вынуждая самого себя, давясь теплой густой слюной. У них обоих языки были холодные, как тела глубинных рыб, но лишь у По язык был занемевшим и непослушным, плохо управляемым. Однако и с ним он все равно старался ответить на ласку лаской, гасил пляшущие по коже искры огня, глядя в темные, глубокие, как омуты, мертвые глаза того, кого он столь странно и нежно любил.       Видя в его глазах целый мир, столь отличный от приевшегося моря, Лавкрафт ощутил удовлетворение и отпустил его горло, его лицо, руки и бедра из тисков. Длинные темные волосы свободно свесились вдоль тела, словно потеряли к жертве всякий интерес.       По задрожал и крепче вжался в широкую грудь, пытаясь отыскать тепло, но нельзя отыскать то, чего нет, то, что бессмысленно искать, фантомное присутствие чего ощущал лишь сам Эдгар.       Под его ладонью билось сделанное из куска камня сердце, и оно перегоняло абсолютно холодную кровь, с человеческой не сходную ни по составу, ни по температуре.       Говард помог ему подняться, однако даже после этого Эдгар не сделал ни шага — он просто не мог идти, слишком замерз, пока сидел в холодной воде, пойманный и скованный, и ждал, когда море и Лавкрафт допоют свою песню, когда утихнет прокатившийся шторм, оставив после себя лишь моросящий дождь.       Но это было ничего — в груди древнего горела лавой подводного вулкана нежность. Нежность, твердившая ему, что сегодня можно и нужно подбросить в костер их странной любви немного топлива.       Он окончательно вытянул из воды сжавшееся белое, по-человечески хрупкое тело и легко поднял на руки, закутал в свои волосы, защищая своими объятиями, целуя ледяными губами острое плечо. Обнаженный По спрятал лицо в сгибе его шеи; горячие губы так сильно выделялись в сравнении с остальной ледяной кожей, что это пугало.       Лавкрафт заторопился в маленький дом недалеко от берега, плечом открыл дверь и поспешил положить мужчину возле еще теплого камина на мягкую звериную шкуру. Подбросив дрова и смахнув рыжие искры, он впервые радовался ярко горящим язычкам пламени, принимающими свою жертву.       Нагой Эдгар, преисполненный внутренним светом, продолжал оставаться мраморно-белым, с темными пятнами синяков на коже. Блестели капли морской воды, дрожь сотрясала его от макушки и до пяток, но сам он…       Говард никогда еще не видел его таким — счастливым, с лихорадочно и безумно блестящими глазами.       Но в истории Лавкрафта были и другие люди.       Те, что шепотом рассказывали истории о спасении от русалок.       Те, что запирались в комнате и страшились всякого, кто может войти.       Те, кто прекрасно знали нравы моря и то, как оно поступает с теми, кого оделило милостью видеть.       Теперь По — один из них. Ребенок моря. Нежная жертва любви Лавкрафта, чей впечатлительный разум надкололся в этот день, позволяя границам реальности расшириться непозволительно для человеческого ума.       Говард целует острую скулу мужчины и набрасывает на его тело плед, после чего несет таз с теплой водой и помогает потихоньку приходящему в себя По смыть соль, вывести из каждого пальчика запах моря и ощущение вонзившего в кости холода.       Требуется меньше получаса, чтобы чистый и отогревшийся Аллан свернулся перед камином на мягкой шкуре, одетый в свой теплый халат. С чашкой чая в тонких пальцах, куда Лавкрафт добавил мяту, бальзам и тростниковый сахар, он напоминает обычного себя, — и в тоже время, древний замечает, как иногда меняются его глаза. Как он провожает взглядом незаметных для обычных людей духов воды, которыми полнится это побережье. Как игриво прикасается к одному из щупалец Лавкрафта и улыбается, разделяя с ним его тайну.       «Он будет видеть истину», — осознает, как нечто неизбежное, Говард, но улыбается.       По улыбается в ответ и снова пьет свой чай, глядя на мир обновленными глазами.       Теперь время древнего присматривать за любимым, следя за тем, как он греет длань, то протягивая ее к огню, играя с этим ярким детищем саламандр, то снова обхватывая длинными пальцами фарфор.       Доктор Фауст этого времени, По отдал свою душу Лавкрафту и морю, скрепил договор тремя поцелуями и своей жизнью вдобавок — стоило ли жалеть и удивляться результатам оплошности морского бога?       Глядя на любознательного, похожего на ребенка мужчину, оглядывающего все вокруг, будто открылось второе дыхание, Говард считал, что не стоило, — тем более, что Эдгар уж точно не жалел.       Между ними с этого мгновения — ничего, кроме истины.       У них любовь такая же, как шумящее за окном море, — холодная, таинственная, непонятная обывателям, садистски-мазохистская, руководствующаяся лишь принципом выживания, но и в ней бывали свои штормы, свои штили. И в ней, в этой любви, как и в морских глубинах, погибали любые попытки лучиков солнца пробраться на глубину, чтобы прогреть, осветить, отыскать живущих там, в толще воды, неизвестных никому чудовищ.       Лавкрафт смотрел на скрывающееся на дне зрачков По море и улыбался — тонко и незаметно, и людям чужим показалось бы, что он морщится в гримасе.       По отныне видел в черных глазах Говарда живущее в нем глубинное чудовище, бога и тянулся, приоткрыв пересохшие губы, чтобы огладить кончиками пальцев волевое лицо.       Тени от огня плясали на очертаниях их соприкасающихся губ, в блестящих глазах, в переплетении рук, волос и тел, раскинувшихся на шкуре перед ярко горящим камином.       Звук поцелуя тонул в выдохах, столь похожих на шум моря, беснующегося от дождя и накатившего из глубин шторма, за окном. — Мой и моря, — лаская податливое тело, шепнул Лавкрафт, прижимаясь щекой к узкой, потянувшейся к нему ладони, прикрывая глаза от удовольствия, когда пальцы зарылись в длинные волосы — так по-человечески, так желанно и любимо. Голос древнего был похож на умиротворенный шум прибоя — шелестящий, неуловимо мелодичный, позволяющий различить среди общего звучания так громко пропетую сегодня песню. — Только твой, — горячо выдохнул в ответ По, отлично слыша скрытые прежде для него-человека ноты, и выгнулся, чувствуя сквозь уплывающее сознание поцелуи в грудь, хриплом шепотом договаривая, — море обойдется.