Ангелы Божьи

Я вхожу в гримерку, лью воду на руки и тщательно пытаюсь смыть краску с лица. Белая-то смывается с горем пополам, а вот черная слеза, кажется, так и осталась на щеке. Я часто не выхожу на поклон. Что мне там делать? Пусть перед зрителями отдувается Арлекин, а не я. Плечи болят. Синяки останутся, я уверен. Я слышу, как он входит в гримерку после того, как отгремели последние аплодисменты. Встает сзади, обнимает за талию: - Не очень больно было? Я пытался, но.. совсем не бить нельзя, ты знаешь. - Знаю. Нет, не очень. У меня и так все плечи в синяках, подумаешь, еще парочка. - Прости, - он виновато улыбается, и не простить его я не могу. Мы давно забыли, как нас зовут. Мы – часть театра, всего лишь Пьеро и Арлекин. Я давно не помню, где родился – мой дом – моя гримерка. Он не помнит, сколько ему лет. Не помнит, когда у него день рождения. Зато помню я. Он ведь младше меня на два года. Он ведь ребенок еще, Арлекин. И все равно для всех теперь он – Арлекин. - Ты веришь в Бога, Пьеро? - А что в него верить. Я верю в Скарамуччу, Буратино, Арлекина, в конце концов. Я не верю в самого себя, почему я должен верить в Бога? - А в ад и рай ты веришь? – он прижимается ко мне крепче, пытаясь спрятать нос в цветастое одеяло и при этом видеть мое лицо. - И ад, и рай есть на земле, зачем верить в то, что и на небе будет так же? - А... - Спи, - я укрываю его одеялом чуть ли не с головой, - Спи. Нам завтра рано вставать. Он обиженно сопит, но вскоре засыпает. А я не сплю. Мы часто спим в одной постели, в гримерке – так теплее. Коломбина спит за стеной, а утром всегда приходит проведать нас. Одеяло не греет совершенно. Жена Панталоне усердно шила его два месяца подряд, и каждый лоскут напоминает нам об этой милой старушке. В том году она умерла от лихорадки. Панталоне больше не смеется, а мы тоскуем по ней. Наверное, я не верю в Бога потому, что он забирает на небо в первую очередь самых хороших, а плохим лишь воздает по заслугам. Наверное, Богу не хватает ангелов. Когда-нибудь Бог заберет у меня Арлекина. А потом наступает утро. Кажется, будто за окном, где-то в городе, начался пожар. Бывшее еще пять минут назад темным небо становится розовым, затем – красным и только потом поднимается солнце. Арлекин встает вместе с солнцем, а я притворяюсь, что сплю. Я слышу, как он шлепает босыми ногами по полу, и у меня еле хватает духу остаться в постели. Он часто садится перед зеркалом на колченогий табурет и смотрит в зеркало так долго, что я боюсь за него... Дурашка. Разглядывает маленькие прыщики и уже начавшие появляться мимические морщинки. Вот и сейчас снова. - Арлекин, - тихо зову я его с постели, - Арлекин. Он молниеносно вскакивает с табурета. Тот с грохотом падает. - Ты не спишь? Доброе утро... - Доброе, - отвечаю я и зеваю, - Ты бы стульями не раскидывался, а то Коломбина проснется... Он яростно краснеет, нагибается поднимает табурет. - Ты... Я... В общем... Скарамучча принес сыр. И жареный хлеб, - Арлекин нервно сглатывает, - У меня немного осталось и... - Ты даже и не прикасался к своему куску хлеба. Я откидываю одеяло, встаю и иду к низкому столику с облупившейся краской, на котором стоит тарелка. Арлекин отступает на шаг. - Я не голоден, - запинаясь, произносит он, пытаясь уверить в этом и меня, и себя. - Ты не просто голоден, ты чертовски голоден, - заключаю я сую ему в руки тарелку, - Ешь. Если есть, что есть, нужно этим пользоваться. Арлекин вновь отступает, продолжая держать в руках тарелку. - Но я... Я правда не хочу есть, Пьеро, - и он бессильно опускается на табурет, - Кажется, я болен. Я озабоченно смотрю на него. Господи, только болезней нам не хватало... - И чем же ты болен? – я опускаюсь на колени рядом с ним. Арлекин смотрит мне в глаза и шепчет: - Тобой, Пьеро, я болен тобой. Я не успеваю ничего сообразить, как он прижимается губами к моим губам и обнимает за плечи. Не соображаю я, и когда отталкиваю его и ухожу, хлопнув дверью и забыв, что сейчас всего шесть утра. Коломбина молнией вылетает из своей гримерной. - Что-то произошло? – потряхивая кудрями, спрашивает она. - Все в норме, все отлично, - отвечаю я и вытираю губы тыльной стороной ладони. - Почему ты хлопал дверью? – продолжает допрос Коломбина. Я задумываюсь на секунду. - Сквозняк, - отвечаю я и иду в кухню. Мне было неприятно? Мне не понравилось? Мне было противно? Нет, нет и еще раз нет. Тогда что со мной происходит? Что? Я сворачиваю на полпути и возвращаюсь в гримерку. Арлекин сидит на кровати, обхватив голову руками. - Арлекин, - зову я его, и, когда он не отвечает, сажусь рядом, кладу руку на плечо. Он вздрагивает, и я замечаю, что по щекам бегут слезы. - Арлекин, ты что? Ты что? Он всхлипывает и утыкается носом мне в грудь, а я неумело глажу его по взъерошенным рыжим волосам. Спустя две недели Арлекин умер. От лихорадки, как и жена Панталоне. Я многого не успел ему сказать. Теперь в театр возьмут нового Арлекина. Он будет плясать на публике и смывать краску с лица перед зеркалом в гримерке. И вскоре он забудет, что когда-то он был вовсе не Арлекином... Но это будет позже. А сейчас... Сейчас я понимаю, что Богу был нужен еще один ангел.