Царь горы

      Наутро Гарри проснулся совершенно здоровым. С трудом сглатывая малое количество вязкой слюны, он подставил в ванной голову прямо под кран и напился. В корзине с грязным бельём обнаружилась его рубашка, спортивные брюки, а с краю свисало несколько смятых, ещё влажных бежевых полотенец. Понюхав ткань, Гарри ощутил резкий запах уксуса и немного — спирта. Он мягко сжал пушистый комок и зажмурился, пытаясь прогнать непрошеное чувство мучительной нежности.       После горячего душа растеревшись жёстким полотенцем докрасна, Гарри окончательно пришёл в себя. Проснулся зверский аппетит. Одетый по-домашнему, Гарри тихонько передвигался по квартире в одних носках, чтобы не разбудить Снейпа. Неизвестно, сколько тот не спал, но, судя по всему, не меньше суток.       Он быстро позвонил Гермионе и, удостоверившись, что всё тихо, отправился на кухню. Напевая под нос, он приплясывал, задвинув подальше мысли о Дамблдоре и работе. Будучи убеждённым оптимистом и быстро переключаясь, он отлично приспосабливался к любой обстановке. Сегодня всё было особенно лёгким. Гарри, прихлёбывая кофе, стоял у стеклянных дверей на крышу и с удовольствием жмурился от солнца. Впервые он видел в Лондоне синее небо, лохматые облака и загадывал, какое именно вылезет следующим и на что оно будет похожим. Облака были серовато-белыми, казалось, слепленными из той же нежности в ванной, и Гарри тоже воображал себя облаком, прохладным и свежим. По крайней мере, оглядываясь на дверь чужой спальни, он чувствовал себя именно так.       Каким-то непостижимым образом Снейп заставлял его признаваться в собственных мыслях. Гарри больше не играл ролей, потому что Снейп не представлял для него угрозы — теперь Гарри был убеждён в этом. Это было интуитивное, но абсолютное знание. Северус Снейп мог быть кем угодно и прислан откуда угодно, но он не собирался использовать услышанное или увиденное здесь против Гарри.       Их идеологическое противостояние заставляло Гарри постоянно пребывать в напряжении, но не ради достижения победы. Он боялся, что Снейп отмахнётся от его слов, от его вопросов, посчитает глупцом, не достойным внимания мальчишкой, а что ещё скажет тот, чьи взгляды противоположны твоим? Спорят только с тем, чьё мнение небезразлично. Куда как проще сказать «отвянь, ты неправ», или «пойди посмотри телевизор», или, что ещё хуже, просто игнорировать.       При этом отступаться от своих убеждений в угоду мирному сосуществованию Гарри был не намерен. Он знал, что Снейп неправ. Снейп просто не мог быть правым, иначе на земле всё было бы по-другому. За поведением окружающих Гарри внимательно наблюдал с детства, не отрицая, что перенял большинство виденных им привычек. Но Снейп ухаживал за ним во время болезни, извинился перед ним… а Гарри обращался с ним, как с пустым местом. Если бы он жил по тому же принципу, что и сам Гарри, ничего бы не было, признался он себе. Всё было бы кончено тогда, в самом начале. Они никогда бы не сблизились, а Снейп дал ещё шанс. Вдруг стало ясно, почему он злился на себя за то, что пырнул противника вилкой. В то же время Гарри с ядовитым злорадством представлял, что случилось бы с принципами профессора, будь на месте его обидчика тот же Линдсен. Этот орангутанг не оставил бы от Снейпа мокрого места. И снова Гарри порадовался, что Снейп достался именно ему, что можно защитить его.       Но Снейп и не стал бы говорить с кем-то вроде Линдсена, понял Гарри отчётливо. Это значило, что на него Снейп смотрел иначе. Они говорили снова и снова, Гарри постепенно узнавал Снейпа ближе и сам открывался ему всё больше, поражаясь их такому странному и необычному сходству, которого ни он сам, ни Снейп не мог предположить. Теперь он почти не удивлялся, почему так отреагировал, когда впервые увидел Снейпа в толпе народу. Словно было ясно, что этот человек перевернёт его жизнь с ног на голову. Гарри овладело настолько сильное чувство, что притворяться кем-то другим стало попросту невозможно. Он ещё не понимал, что любовь обнажает целиком, — она, как самое чистое зеркало, отражает без искажений, — и лишь наслаждался, чувствуя себя живым, новым, чистым, обнаженным — ядром без скорлупы и шелухи.       Альбус Дамблдор был старым и противным, но когда-то ведь и он был другим. Гарри попытался представить расчётливого, решительного политика молодым, вспыльчивым, ещё неуверенным в своих силах, но уже знавшим, чего хочет. Наверняка он делал что-то бескорыстно, и у него было живое сердце, которое даже умело болеть. Не то что сейчас: о приросшие доспехи колотилась высохшая, чёрствая изюмина.       Гарри приложил ладонь к груди, туда, где глухо стучало. С ним этого не случится, успокоил он себя. Ведь он умнее и умеет учиться на чужих ошибках. Он не станет таким же, как Дамблдор, не позволит себе превратиться в унылого бородатого козла. Теперь другое время — всё по-другому. Не так уж трудно быть разными людьми одновременно: так делают все. Все защищаются и, наверное, все умеют, когда нужно, от этой защиты избавляться, как ежи сворачивают свои иголки. Ведь не может быть так, что ты был одним человеком, а потом навсегда стал совсем другим только потому, что изо дня в день шипел на врагов?       Но Снейп не хотел причинить ему зла, — Гарри почему-то в это верил, — и оттого, что всё меньше ожидал нападения, становился безмятежным и открытым, даже не задумываясь, какое это счастье — быть самим собой.       Как только Снейп показался на пороге, Гарри вспыхнул как лампочка. Не в силах сдерживаться, он тут же улыбнулся, с замиранием сердца ловя ответный взгляд. Тень улыбки отразилась в чёрных глазах, и Гарри улыбался ещё шире, при этом пытаясь сдержаться, стесняясь своих с трудом подавляемых чувств.       — Я в порядке. Спасибо тебе.       Снейп кивнул.       Обменявшись коротким приветствием, Гарри и Снейп долгое время не говорили друг другу ни слова. Снейп, скрестив руки на груди, хмуро разглядывал поверхность стола и, наконец, спросил:       — Могу я вам помочь?       Гарри взглянул на Снейпа искоса и медленно покачал головой.       — Не можешь. У меня куча врагов. Многие хотят занять моё место. Твоя философия и справедливость здесь не живут.       — Не хотите рассказать, что произошло?       Гарри снова мотнул головой. Он не смотрел на Снейпа, шаря по полкам.       — Я на рынок пойду. Обед хочу человеческий. Здесь есть рынок?       Он бросил на Снейпа быстрый взгляд, в котором тот распознал сомнение.       — Есть, — ответил Снейп медленно и указал рукой на табурет: — Сядьте!       Гарри замер и решительно поднял голову, набычившись, будто собрался броситься на своего гостя с кулаками. Однако в тоне Снейпа слышалось только спокойствие. Плюхнувшись на сиденье, Гарри буркнул:       — Чего тебе?       — Я поеду с вами. Вы склонны попадать в неприятности.       — Снейп, ты… ты собрался меня вроде как охранять?       В голосе Гарри прозвучало изумление. Смех он сумел сдержать.       — Это ты по-своему даёшь понять, что моя охрана никуда не годится? Вместо неё поедет размахивать скрипкой профессор музыки?       — Мне нет дела до вашей охраны, — сказал Снейп сердито. — И нет дела до вас. Но вы постоянно влипаете в истории. Ищете каких-то приключений. Если вас убьют, я окажусь в гораздо более неприятном положении. Хочу быть уверен, что до конца расследования вы доживёте. А дела, в которых я заинтересован, я привык контролировать лично. Что же до ваших врагов…       — Не знаю, что должно было случиться, чтобы пошатнулось ваше лошадиное здоровье и чтобы вы ни с того ни с сего принесли мне свои извинения, — продолжил он, — не в вашем это характере. Но мне и без того ясно, насколько вы выведены из равновесия. Ваше состояние может увидеть и использовать кто-то другой. Не знаю кто, но догадываюсь, что ничего хорошего ждать не придётся. Я предлагаю вам трезвый взгляд человека старше и опытнее. Оставим мораль в стороне. Можете не называть имён — они мне не нужны.       Гарри замер. Снейп любил рассуждать, взвешивал всё тщательно, но когда было необходимо действовать, он всегда действовал. От его неожиданных слов огнём вспыхнуло у Гарри внутри — он с трудом погасил это чувство. Стало больно, и он, злясь, бросил:       — Имена и так ничего не значат. Враги все одинаковы, и чем они безымяннее, тем проще их уничтожать.       Он стиснул кулак и, глядя на него, отрубил:       — Мне не нужна помощь.       Он тут же глянул на профессора исподволь, но тот по-прежнему был спокоен. Наконец Снейп кивнул.       — Поедемте на рынок.       — После завтрака. И бельё нужно постирать, — проговорил Гарри непослушным голосом, чувствуя, как к сердцу прилила кровь. Он уже забыл, каким тяжелым умеет быть одиночество. После смерти Мадди у него больше не было никого. Были родственники, соратники, подчинённые, но это ведь обязательные отношения. Семья есть семья, даже если в ней нет ни одного по-настоящему близкого, а на работе разве заведёшь друга, если повсюду конкуренция за место потеплее? Любовников и любовниц же Гарри в свои душевные переживания не посвящал, что с самого начала обрекало все его связи на плоский финал.       Гарри бухнул на стол пакет с мукой. Облачко поднялось и осело, пачкая чёрную полированную столешницу. В кухне начал витать флёр беспорядка. Гарри принялся замешивать тесто для блинов. Он неосознанно хмурился и бросал на Снейпа осторожные, пытливые взгляды. Зрачки профессора расширились и блестели в свете ярких светильников, — несмотря на его спокойствие, казалось, что-то тёмное и яростное закупорили в хрустальном сосуде.       — Я загружу, — сказал Снейп, вставая.       Гарри оставил миску, слушая, как он скрывается в ванной, и глядя в чёрную мраморную стену.       Простыни, миски, чашки, стакан из-под сока, весь в отпечатках, неубранная швабра в углу, облачко муки на столе — мещански неважное, недостойное внимания на фоне мировых заговоров, глобальных проблем и высоких открытий. Немного чести пустой чашке со следами растёкшейся кофейной гущи на дне и пятнами на блюдце, смятой салфетке у раковины. Мелочи жизни: испачканные пастой зубные щетки, влажные полотенца, сломанный крючок из чересчур тонкого алюминия в гардеробной — маленькие немые свидетели больших трагедий, отнюдь не герои пьесы. Упоминать о них не комильфо — сентиментальный муравейник вещей на фоне умирающих планет. Гарри мог бы поклясться, что, пребывая среди витающих вокруг миллионов и убийств, он стал слишком внимателен к сырым полотенцам, простыням и торшерам. В торжественно циничном мире дельцов не было принято продавать душу за занавески. За миллиарды, за пятьдесят мэноров, за власть, за бизнес, за вечную жизнь, но не за мирное утро без глянца, где самой серьёзной проблемой оказались невыстиранные полотенца. Вот ведь, человеку и правда хочется грязного белья. И когда Снейп возвратился, Гарри чувствовал себя удивительно чистым, влюблённым во все чашки, ложки и полотенца на свете. Скользкий фарфор и холодный металл, мягкая ткань и шершавое дерево, пластичное тесто — всё, что было вокруг, хотелось потрогать и впитать, вдыхать вещи, любить их, и тёплые стены, и душный воздух, как Гарри никогда до этого не делал и даже не задумывался, что такое возможно. Он скользнул на соседний стул и размеренно, глубоко дышал, видя окружающие предметы, даже не открывая глаз.       — Мне хорошо, — сказал он вслух.       Снейпа было не слышно, он тоже не двигался. Тогда Гарри скосил глаза на него и, опять улыбнувшись, принялся раскладывать вилки в незамысловатую мозаику, поглаживая их металлические ручки.       — Бывают удивительные ощущения, да?       Снейп кивнул, не глядя. Гарри чуть нахмурился и спросил незначительным тоном:       — Отчего они?       Снейп всё ещё не смотрел на него. Гарри забрал миску с тестом, принимаясь в ней колотить венчиком.       — Почему мы всё утро молчим? Я, по-твоему, слишком много говорю?       Он добавил:       — А ты меня пугаешь.       — Вы меня тоже.       — Я не хотел.       — И я.       — Эй! Так почему ты молчишь?       — Вы хотите каких-то слов?       — Нет, хочу знать, почему ты молчишь.       — То есть, всё-таки хотите слов?       — Хочу, чтобы ты чувствовал то же самое. Чтобы тебе было хорошо!       Снейп усмехнулся.       — Собираетесь вколотить в меня это чувство?       Гарри покачал головой. Тогда Снейп возразил:       — Вы сами только что молчали, потому что вам было хорошо.       — Насколько хорошо должно быть, чтобы не хотелось говорить и не хотелось идти? Не меньше, чем до смерти. Плохо так тоже бывает. Будто пригвоздили копьём к земле, и больше не подняться. Вроде шипел, как сода в уксусе, и в одну секунду растворился. Всё, что до смерти, пугает. Неважно, хорошо это или плохо. Тебя самого уже нет.       — Что же останется после вашего растворения?       Какое-то время, сосредоточенно возясь с тестом, Гарри молчал, а потом сказал серьёзным тоном, чем-то напомнившим тон самого Снейпа:       — Не знаю. Трудно помнить себя до и после. Наверное, вроде как перерождаешься. Другим и одновременно самим собой.       Он сел, сложив руки на коленях.       — Я не замечаю, как меняюсь. Но что-то очень сильное, сильнее меня, вроде смерти, может заставить увидеть эти перемены. А чем чаще и сильнее умираешь, тем круче меняешься.       — По-вашему, можно очень умереть?       — Можно. Только это очень больно и трудно. Я такого не люблю.       — А мой дядя говорит, что люди не меняются, — добавил Гарри задумчиво. — Глупо считать, что какой-нибудь тупой мудак станет очкастым умником. Вот ты, например. Ты такой весь человеколюбивый. Ведь никогда не будет так, чтобы ты ни с того ни с сего решил кого-нибудь грохнуть.       — Как же история с вами и этим мальчиком, Колином?       Гарри вздохнул.       — Ну хорошо. Наверное, это в тебе уже было. Неудачный пример. Мне кажется, я меняюсь, но я вспоминаю эти его слова и не верю сам себе. Не представляю, чтобы мой дядя вдруг начал снимать котят с деревьев. Или чтобы Дадли — это мой двоюродный брат — решил стать профессором музыки.       — Изначально в нас заложено практически всё в той или иной степени. Человек — это открытая система, которая сообщается с внешней средой. Вы ведь не станете спорить, что на нас влияет жара, холод, голод. Под действием этих влияний человек меняется и сам меняет окружающую среду. Зарежет курицу. Срубит дерево, чтобы разжечь костёр. Но обмен происходит не только на физическом уровне, но и на эмоциональном. Нас меняют люди и события, музыка, которую мы слышим, книги, которые читаем. Нечто может поразить вас настолько, что изменит всю вашу жизнь. Сделает профессором музыки, — Снейп вдруг чему-то улыбнулся. — Конечно, всё зависит от того, насколько вы открыты и восприимчивы новому. Ваш дядя утверждает подобное, потому что с ним самим не происходило никаких кардинальных изменений. Чем существеннее трансформация, тем радикальнее должно быть событие, приведшее к этим изменениям. В обычной жизни такое происходит не каждый день. Иногда не каждое десятилетие. Я даже допускаю, что под влиянием внешних факторов человек меняется настолько, что больше не способен изменяться.       Гарри рассмеялся.       — Ты удивительный. И очень умный. Тебе точно не стоит меняться.       — Для человека, незаинтересованного в искусстве и в людях, вы слишком всем этим интересуетесь.       Гарри пожал плечами.       — Мы же среди людей. Их приходится изучать. Простыми я их не считаю, — пробормотал он. — Ты очень сложный, а я хочу тебя понять.       — Я тоже хотел вас понять, — сказал Снейп, и в сердце Гарри вспыхнула радость.       — И как, понял?       — Нет.       Гарри улыбнулся.       — Я тоже нет. Вот беда, верно?       Он снова отставил злосчастную миску и просто сидел рядом, чтобы остаться поближе. Снейп улыбался сдержанно, и Гарри тепло улыбался ему в ответ. Со страхом и удивлением он понял, что это, наверное, и есть ещё не счастье, но его преддверие.       — Это неважно, — сказал Гарри. — Хочу, чтобы тебе было хорошо.       — Мне хорошо.       — Я знаю.       — Зачем тогда спрашиваете?       — Хотел услышать.       — Вы всегда чего-то хотите? Услышать, увидеть, почувствовать? Вам бывает достаточно?       Гарри покачал головой.       — Нет. Я имел несчастье родиться человеком.       — Рад, что вы помните об этом, — сказал Снейп сухо.       — Главное, чтобы ты помнил, — парировал Гарри.       Глаза Снейпа вспыхнули, и когда он посмотрел на Гарри, лицо его тоже светилось. Казалось, они точно настроенные на одну частоту, могли обменяться эмоциями.       Замерев, Гарри спросил:       — Как думаешь, можно читать чужие мысли?       — Можно.       — Думал, ты назовёшь это шарлатанством. Повсюду толпы магов, колдунов и астрологов. Куда ни плюнь сплошные волшебники. Здесь, в Лондоне, я пока не особенно видел, а в Италии их как тараканов. Я не выношу предсказателей. Все они будущее предсказывают и мысли читают. В смысле, лохов ищут, а я, как ты понимаешь, лохом быть не хочу.       — Будучи в здравом уме, признались бы в такой способности, обладай вы ею?       Гарри задумался всего лишь на мгновение.       — Нет, — ответил он, — но, я думаю, это невозможно. Мысли нельзя передать на расстоянии. Они нереальные.       — Сто лет назад передачу изображения по воздуху никто не мог даже представить. Мысль — тоже электрический импульс. Рано или поздно человек создаст приборы и для этого. Альберт Эйнштейн был глубоко убеждён в способности людей к телепатии и даже пытался произвести для этого расчёты. Нам с вами может это казаться фантастикой, но подумайте вот о чём: первобытный человек, впервые взявший в руку камень, чтобы расколоть орех, ни за что бы не предсказал, что сможет совершить этой неуклюжей конечностью его далёкий потомок. Собрать сложнейший механизм. Провести операцию на сердце. Сыграть на скрипке. Написать «Джоконду». Возможно, ещё миллион лет спустя и наши потомки будут считать нас первобытными варварами, а наше умение сопереживать — зачатком примитивных телепатических способностей.       — Какое-то волшебство… — пробормотал Гарри. — Как будто люди когда-нибудь станут кем-то вроде колдунов. А Эйнштейн — это кто?       — Эйнштейн — это такой колдун от физики, а для человека, жившего лет триста назад, вы уже страшный чародей — с вашим телевизором, телефоном, автомобилем и пылесосом.       Гарри снова улыбнулся — на этот раз открытой, пленительной улыбкой. В ней не было ни апломба или превосходства, ни смущения. Всё его лицо осветилось — улыбнулись и губы, и щёки, и брови, и зелёные глаза. Гарри подпёр голову руками и, продолжая улыбаться, с долей восхищения смотрел на Снейпа.       — Ты сказочный сказочник.       — Я всего лишь описываю вам возможную реальность, а вот вы действительно любите сказки.       — Да, мне говорили, что я выдумщик и пустомеля.       Гарри замолчал. Улыбка его потухла. Снейп, всё это время следивший за ним внимательным взглядом, вдруг сказал мягко:       — Я говорил, что у вас хорошая фантазия.       Гарри не ответил. Он сидел вполоборота и смотрел куда-то далеко.       — Если бы ты был волшебником, чем бы ты занимался?       — Разумеется, я учился бы читать мысли, — отозвался Снейп, усмехнувшись. — Это дало бы мне неоспоримое преимущество.       — И всё? — спросил Гарри разочарованно. — Но ведь ты бы скрывал это своё умение. А как бы ты боролся с врагами на глазах у всех? Метал бы огонь? Приручил дракона? Не мыл бы голову? Ты бы вообще дрался?       — Если бы выбора не осталось, — ответил Снейп недовольно. — Я не люблю драк. Предпочитаю пользоваться мозгами.       Он повернулся к Гарри и продолжил своим тихим, низким голосом:       — Ваши драконы погибли. Вы не умеете метать огня. У вас нет вашей волшебной палочки, нет магии. Вы безоружны. Ваш враг силён и многочислен. Что спасёт вашу жизнь? Полагаете, ваша победа в силе вашего оружия? Она в слабости вашего врага.       — А если у врага нет слабых мест?       — Такого не может быть. Уступите ему первый ход. Взамен вы получите нечто более ценное — информацию.       — Я не умею уступать!       Снейп хмыкнул, а потом покачал головой.       — Вы уже уступили. Дамблдор вас опередил, поэтому вы так нервничаете. Сейчас вы знаете, чего он хочет?       «Меня, — подумал Гарри, — и чтобы я дрался вместо него».       Помедлив, он проговорил мрачно:       — Хочет моими руками таскать каштаны из огня.       Снейп кивнул будто сам себе.       — Если у вас недостаточно сведений и вы не можете устраниться, тяните время. Терпение — тоже разновидность настойчивости. Чем больше вам станет известно, тем точнее вы ударите в слабое место, тем меньше потерь будет с вашей стороны. При идеальном расчёте враг уничтожит сам себя. А вы слишком уязвимы, — продолжил он. — Чересчур торопитесь, решаете всё в лоб. Нашли уличных бандитов, но найти отравителя уже не так просто. Силу побеждает хитрость, а яд хитрее меча.       — То есть, ты на стороне того, кто тебе яд подсыпал?       — Я определённо считаю большей угрозой его, нежели вас.       На лице Гарри проступило возмущение. Он был явно задет.       — Это почему же?       — Вы известное зло.       Гарри всплеснул руками.       — Думаешь, что знаешь меня?       — Полагаю, так оно и есть.       Снейп встретил его воинственный взгляд, и Гарри с трудом выдержал этот маленький поединок, чувствуя непривычное смущение. Запал его утих. Почему-то вспомнилась Гермиона, и Гарри сказал задумчиво:       — Ты думаешь, что знание — справедливое оружие, и поэтому считаешь, что вправе им драться? Ты это зовёшь искусством войны?       Профессор кивнул.       — Побеждает тот, кто превосходит знанием. Война — это путь обмана.       — Откуда ты знаешь?       — У меня свои битвы.       Гарри отвернулся.       — Со мной ты сражаешься таким способом?       — По-вашему, тогда я предлагал бы вам знание?       Гарри невольно почувствовал себя членом тайного общества.       — Мы не враги, — без вопросительной интонации проговорил он.       — Нет.       Гарри положил голову на руки и, не утерпев, снова улыбнулся Снейпу. Лицо профессора было спокойно, но Гарри научился читать улыбку по его глазам.       — В разное время слова звучат по-разному. Прости меня, — повторил он, — я… виноват.       Гарри тяжело набрал воздуха в грудь, с трудом выдохнул и закрыл голову руками. Некоторые слова даются гораздо тяжелее самых отчаянных поступков.       Снейп молчал, и разгадать его мыслей не удавалось.       — Ты прав, — пробормотал Гарри, — насчёт мыслей. Мы можем видеть то, что сию секунду творится на другом конце земли, и для нас это уже совсем не магия. Только в чтение мыслей всё равно не верится. Наверное, потому, что какой-нибудь мыслевизор ещё не стоит в каждом доме.       — Верить вообще трудно, да? — добавил он. — Труднее всего, если тебе уже не пять. Над доверчивыми все смеются. А если уже смеялся над тем, кто верит, самому поверить во что-нибудь уже не удастся.       Гарри увидел в глазах Снейпа интерес и что-то не поддающееся определению.       — На сегодняшний день можно прочесть если не мысли, то чувства. Это умение приходит с возрастом. Нужны тренировки. Контакт глаз. Вы не улавливаете настроение окружающих?       — Я улавливаю твоё, — сказал Гарри плутовато, пытаясь спровоцировать Снейпа на откровенность, — могу считаться гуру настроений. Расскажи, я проверю. Что ты чувствуешь?       Он принялся неторопливо вытирать с блестевших пальцев масло.       — Удивление, — ответил Снейп медленно, и Гарри вытаращил глаза.       — Ты не путаешь? Удивление — это то, что чувствую сейчас я. — Он засмеялся. — Почему удивление?       — Вы меня удивляете.       — Чем?       — Каждым своим словом.       — Ничего удивительного. Я не ты, уже сорок бочек слов тебе наговорил. Есть из чего выбирать.       Снейп усмехнулся, и Гарри, не сдержавшись, тоже фыркнул.       — Скажи же, — проговорил он, выжидающе глядя. — Что тебя удивляет?       Снейп покачал головой.       — Я не умею подбирать слов, как это делаете вы. Если бы поэзия могла стать человеком, она обернулась бы вами.       Гарри был ошарашен и откровенно смутился, чего сам от себя не ожидал.       — Это самые странные слова в моей жизни. Снейп, я едва одну книжку прочитал целиком. Стихов никогда не сочинял. На уроках литературы последний раз классе в шестом был.       — Плох тот поэт, кто черпает поэзию на уроках литературы.       — И где же, по-твоему, её находит хороший поэт? Только не надо про сердца, звёзды и прочую муть. Сколько звёзд давно лежит в земле? Все умирают, — сказал Гарри озлобленно, — поэзия тоже. Поплачут на пышных похоронах, нашлёпают на памятнике «поэзия, покойся с миром» и разойдутся по делам. Сто раз такое видел. Ты ещё меня и осуждаешь, а я-то живу по закону! По закону людей. Темза — вот она твоя поэзия! Разве река может быть такой полуразложившейся, а? Поэзия давно там захлебнулась — никакой говновоз её уже не откопает.       Снейп нахмурился. Глаза его были серьёзны.       — Я не стал бы хоронить её так легко. В этом её секрет. Поэзия не умирает в чистых руках. А сколько грязи носят чужие — об этом вы не думайте.       Он перевёл взгляд на руки Гарри, сильные, крепкие, испачканные в муке и масле. В торопливых, ярких движениях его загорелых рук проявлялась вся его нервная и живая натура. Гарри невольно сжал свои крупные кулаки, чувствуя неловкость. Он тоже смотрел на руки Снейпа, на его пластичные, изящные пальцы. Невольно он вспомнил, на что были способны эти руки, и долго стоял без движения.       — Каждый считает, что у него рожа чище всех, — выдавил он наконец, — а я тебе уже сказал, что не боюсь грязной работы и плаваю отлично. Не скажу, будто бы мне руки марать охота потому, что кто-то и в дерьме должен возиться. Я разное видел и разное делал затем, чтоб дальше в чистоте жить. Чтобы купить себе даже не пароход, а самолёт, который так высоко пролетит, что я не увидел бы больше ржавые реки.       — Но вы так и не взлетели. Где же ваш самолёт?       Гарри поджал губы и недовольно дёрнул плечом.       — Это я раньше так думал, а теперь всё это ни к чему. Даже если я на космическом корабле полечу, те реки и по небу поплывут за мной, как кометы. Правда, что не войдёшь в одну реку дважды, потому что, если уж вошёл, навсегда там себя оставил.       Впервые за все эти дни Снейп видел его по-настоящему опечаленным.       — Ну, я давно потерял невинность, — добавил Гарри будто бы виновато, — так со всеми это происходит. Сейчас даже реставрировать её научились, да разве тут к месту секонд-хенд? Себя не обманешь. Только выглядишь чистеньким, но сам-то знаешь, откуда выплыл.       Снейп покачал головой.       — Гарри, вам не нужно об этом думать.       — Почему?       — Ценность человеческой души не в том, что она чистой пришла, а в том, что, окунувшись в реку зла, такой вышла оттуда.       Гарри посмотрел на него скептически.       — Такого не бывает.       — Бывает, — сказал Снейп задумчиво.       — И сколько их вышло? А сколько утонуло в дерьме? — Гарри скривился и снова принялся оттирать руки полотенцем.       — Вы же любите побеждать, — ответил Снейп с лёгкой усмешкой, — не тоните. А о других, повторяю, не думайте. Однако вы так печётесь об утопающих… Вы всё-таки хотите спасти мир?       Гарри фыркнул.       — Вот ещё. Пусть хоть все пропадут. Меня тошнит от спасителей. Моё место здесь, где всякий сброд и где не надо прикидываться святым. Я тот, кто я есть, за плечами у меня мешок дерьма, и я его не выдаю за подарки. Так что, Снейп, мне уж точно не лапать хрустальную поэзию своими лапами трубочиста. Я люблю драться, могу и в зубы ей дать ненароком, а она похуже праведников будет, чуть какое крепкое словцо — и сомлеет. Разобью твою поэзию в брызги, и нате — умерла!       Он рассёк воздух кулаком и замолчал.       — Вы не боитесь смерти?       — Нет, — отозвался Гарри равнодушно. — Чего её бояться? Её вокруг до хрена.       — «Ничто в природе не боится смерти. Замёрзнув, птица падает с ветвей, ничуть о гибели своей не сожалея», — процитировал Снейп, и Гарри, огорошенно подняв голову, встретился с ним глазами.       — Это…       — Лоуренс. Английский поэт.       — Ты мне стихи читаешь?       — Вы возражаете?       — Нет. Всё это… как-то так… — проговорил Гарри непослушным голосом и отвернулся, почему-то ужасно смутившись. — А ещё что-нибудь знаешь?       — Комар отлично знает: он мал, но хищный зверь. И всё же ест он ровно столько, чтобы набить живот. Он мою кровь не спрячет в банк.       Гарри молчал. Он встал, неловко повернувшись и задев рукой злополучную миску с тестом. Миска упала. Тесто разлилось, но обоим уже давно было ясно, что завтрака не будет.       Снейп вдруг встал следом и, вытащив из угла уже знакомую швабру, сам принялся убирать.       — Сварите кофе? — спросил он между прочим.       В наступившей тишине, растерянно глядя на вытирающего тесто Снейпа, Гарри решил, что дело плохо. Каждая минута, проведённая рядом, запоминалась в деталях. Гарри наблюдал за его настроением, сохранял в памяти его жесты, будто фотографировал, и день ото дня испытывал всё усиливающееся беспокойство. Прихоть превратилась в потребность, чтобы Снейп был рядом как можно дольше, чтобы Снейп говорил с ним, чтобы Снейп любил его.       — Сварю, — ответил он неожиданно покорно.       Снейп выпрямился. Гарри отобрал у него грязную миску. Они снова молча посмотрели друг на друга. Гарри не контролировал своих чувств, и чем он становился взволнованнее, тем спокойнее выглядел Снейп. Но взгляд его не был равнодушным, не был и жалостливым, — от этого взгляда Гарри захотелось накричать на Снейпа, поколотить, а потом упасть на колени и плакать, как он не плакал даже мальчишкой.       — Контакт глаз — как из фильма про пришельцев, — прошептал Гарри.       — «Контакт» — значит «прикосновение». По моему мнению, это реальная связь и реальное оружие.       Чёрные глаза Снейпа смотрели пристально, но больше не враждебно. Гарри не сводил глаз с него уже довольно долго, но, казалось, это совсем не смущало обоих.       Словно угадав его мысли, Снейп сказал:       — Чтобы плод созрел, ему нужно время. Вам не удастся обойти законы природы. Так же нужно время, чтобы разглядеть собеседника и перейти от обсуждения метеоситуации к полновесной беседе.       Гарри понял, что он говорил не о разговорах вообще, а о них двоих, и с трепетом прикасался к Снейпу одним только взглядом.       — Я не смогу теперь делать такое запросто, — сказал он задумчиво. — Смотреть в глаза. Не готов на это со всеми подряд. А с тобой иногда мне кажется, что я знаю всё, о чём ты думаешь, а иногда — что ничего.       Помолчав, он добавил:       — Наверное, я и правда нечасто это делаю. И редко видел, чтобы кто-то кому-то долго смотрел в глаза. Только чтобы доказать, кто сильнее, или если влюблённые вечно пялятся… — Гарри ещё раз глянул на Снейпа и отвернулся, неуклюжей рукой отмеряя кофе.       — Я вспомню, что взгляд — оружие, когда очередной урод захочет занять моё место, — пробормотал он недовольно.       — Помните, что важно не оружие, а тот, в чьих оно руках. Человек всегда будет сильнее животного.       Гарри пожал плечами.       — Оставаться человеком — самое трудное на свете. Мне нравится глубоко дышать, метко стрелять, иметь острый слух, зоркие глаза. Быстро бежать, языком трогать зубы, кусать ими мясо, пить мясной сок, когда испытываешь голод. Я хотел бы родиться зверем. Сильным, благородным. Не знать страха. Выгрызть чьё-то сердце, чтобы съесть, а не чтобы продать. Я жил бы в лесу, чувствовал землю, её тяжесть, нюхал её влагу, знаешь, когда гниют листья…       Гарри обернулся. Его зрачки были расширены. Он беспокойно взглянул на Снейпа.       — И тогда я посмотрел бы тебе в глаза, человек! И тогда — я убил бы тебя!       Гарри с досадой убрал закипевший кофе с огня. Продолжать разговор не хотелось, но Снейп тоже молчал, скупо принимая фарфоровые чашки. Его бесстрастное лицо могло украсить плеяду портретов церемонных Великих инквизиторов от Торквемады до титулярного архиепископа Гераклеи. И всё же Снейп был неспокоен. Гарри ощущал его замешательство.       За кофе стояла непривычная тишина. Снейп изредка задерживал свой изучающий, долгий взгляд на Гарри. Гарри же бросал на него взгляды короткие, быстрые, как вспышка молнии. Последние события сдерживали его, хотя хотелось подняться и перемахнуть через барную стойку: магия магией, а он не готов был любить исключительно глазами.       — Кофе закипел, — сказал Гарри виновато, — гадость вышла. Завтрака нету. Я и правда ещё не очухался. Хочешь, я позвоню в ресторан?       — Перестаньте.       Профессор отмахнулся и собрал остатки посуды. Гарри задумчиво наблюдал за ним. Снейп вполне освоился здесь и легко перехватывал инициативу. Интересно, понимал ли сам Снейп, насколько всё изменилось между ними? Конечно понимал, решил Гарри.       — Можем позавтракать в городе, — предложил он.       — Можно.       Гарри, оперевшись спиной о раковину, смотрел, как Снейп программирует посудомоечную машину. У него были волнующие руки, заботливые, внимательные, ловкие. Это были руки мастера. Хотелось сказать об этом, но Гарри уже не был уверен, что имеет на это право. Он молча следил за движениями Снейпа, пока тот не ощутил чужой взгляд.       — В чём дело?       Гарри покачал головой, давя в себе что-то похожее на нежность. Нельзя было чувствовать это — оно грозило разорвать сердце изнутри, поэтому Гарри попытался заставить себя уйти, однако вышло всё по-другому. Снейп выпрямился и подошёл ближе. Он вроде бы чувствовал себя неловко, но решительно задержал Гарри и заговорил первым, не сразу подобрав слова:       — У Дамблдора вы… вас изнасиловали?       Гарри побледнел.       — С чего ты взял?       Снейп молчал, и Гарри стиснул зубы, продолжая с вызовом глядеть ему в глаза.       — Держите меня за идиота? — спросил профессор тихо.       Чувствуя, как голову жжёт от мыслей, что мог навообразить себе Снейп за эти два дня, Гарри ответил так же, почти шепотом:       — Снейп, я в норме.       — У нас с вами очень разные понятия о норме, — заметил тот, вытаскивая из кармана пару знакомых запонок и вкладывая Гарри в ладонь. — Вчера ночью вы смахнули это на пол. Я не знал, придёт ли кто-то, и решил не оставлять их на виду.       — Ты…       — Я просто их подобрал, — прервал его Снейп нетерпеливо. — У меня было два дня, чтобы всё обдумать и понять, что произошло. Вы ответите на мой вопрос?       — Ничего не было.       — Надеюсь, для этого вам не пришлось его зарезать.       Это уже не был вопрос, но Гарри покачал головой.       — Вы очень туманно понимаете истинный смысл слова «насилие», но рад слышать, что мои опасения не подтвердились.       Снейп смотрел на него очень серьёзно. Гарри вдруг с силой оттолкнул его и выбежал из кухни.