Царь горы

      Утром понедельника казино и правда пустовало. Гарри, переодевшийся и заново обработавший себе руку, устроился в своём кресле в ожидании капореджиме. Еженедельные отчёты после разборок с Линдсеном и Уизли были ничем не примечательными. Казино подставляли мошну, драгдилеры толкали наркотики, налоги скрывались, шлюхи трахались, нищие попрошайничали. Гарри, сидевший во главе своей организации, в общем-то, мог испариться лет на десять, и, если бы об этом никто не узнал, всё продолжало бы катиться по накатанной. Сегодняшним утром он почувствовал это особенно остро, когда все расселись по своим местам и принялись обсуждать дела.       Смерть Квиррелла не произвела впечатления ни на одного из присутствующих. Магазин должен был отойти наследникам. Возможно, те продадут его или повесят новую вывеску, но поставлять камни всё равно будет синдикат напополам с Уизли. Другим способом наследники не смогут ни сохранить бизнес, ни выдержать конкуренцию. На Гарри поглядывали со всё возрастающим уважением, а кое-кто решил, что Квиррелла грохнули по приказу босса. Все знали, что Поттер был очень недоволен кражей дорогостоящего антиквариата. Не прошло и нескольких недель, как инструмент нашли, а вор был мёртв. Поэтому Гарри неожиданно ловил на себе одобрительные, а порой — почтительные взгляды.       Вскрытие и Квиррелла, и Петтигрю показало, что оба были накачаны фенциклидином, но смерть наступила в результате столкновения. Гарри, хорошо понимая, как действует этот наркотик, усомнился даже в том, что Квиррелл вообще был в состоянии вести машину, тем более на такой скорости.       Сам Гарри понимал, что фактически палец о палец не ударил ради поисков скрипки. Большую часть работы провели, правда, по его приказу, Гермиона и Тонкс. Это их люди обнаружили следы Петтигрю и прочёсывали Банглатаун. Однако Гарри, конечно, не стал никого разочаровывать и негласно приписал все заслуги себе. Тем не менее Гарри везло. Это замечали все. Везучие люди пользуются тем особым видом лестного восхищения, которое всегда сопровождает лёгкость, в какой бы форме она ни проявлялась: танец, карточная игра или бизнес. Гарри Поттер вёл дела легко и тем вызывал желание держаться его ближе.       Гарри ввёл в совет Уизли. Теперь и Рон, и Чарли принимали непосредственное участие в обсуждении сделок. Гермиона была этим недовольна, поскольку ей приходилось работать вдвое больше. Гарри даже умудрился на неё рявкнуть, а потом искренне извинился. Она не была для него телохранителем, скорее, исполнителем особо деликатных поручений. Ему было выгодно стравить между собой Уизли, тем ослабив их, но, заметив, с какой ревностью в последние дни Рон стал поглядывать в сторону Чарли и Гермионы, Гарри почему-то опечалился. Впрочем, Гермиона доложила ему, что Чарли тоже плотно сидел на крючке: став свидетелем, как его брат попытался зажать её в тёмном углу в казино, Чарли сгрёб его за шиворот и пригрозил хорошенько отодрать, чем вызвал у Гермионы усмешку, а у Рона в глазах — проблеск ненависти.       — Не гони лошадей, иначе взбесятся, — только и ответил на это Гарри.       Он с досадой ощущал нечто, похожее на слабые угрызения совести. Рон, по-видимому, и правда серьёзно влюбился, а Чарли продолжал задевать младшего брата, давая понять, что Гермиона уступит, несмотря на то, что она для него — всего лишь очередной трофей. Обстановка накалялась, и Гарри подозревал, что его цель достигнута. Рассорив двух Уизли, он ослабит клан, вынудив расколоться на две части и всю семью.       — Этот придурок ничего так, — сказала Гермиона грубовато, и если бы Гарри не прислушивался так внимательно к интонациям, то ни за что не распознал бы в её голосе смущение.       Он бросил ей вслед задумчивый взгляд. Всё-таки Рон ей немного нравился, хотя его ребячливость резко контрастировала с холодным, тяжёлым нравом девушки — она часто одёргивала его по самым незначительным поводам, чего никогда не позволяла себе с Чарли, с которым держалась нарочито вежливо и просто, стараясь выглядеть неискушенной.       — Не хочешь сходить куда-нибудь поесть? — спросил её Гарри вечером. — Я голодный — слона бы съел, а здесь — неохота.       Неожиданно Гермиона согласилась. На другом конце города, где их никто не знал, они заехали в небольшую забегаловку — крохотный паршивый клуб c танцполом, оба предпочтя шумное, людное место пафосному ресторану. Гермиона угостила его огромным прожаренным бифштексом, который они, пачкаясь подливкой, запивали кисловатым английским пивом. Осушив большую кружку, Гарри со стуком опустил её на заляпанный столик, облизываясь и вытирая пену с губ. Пиво неожиданно ударило ему в голову, как шампанское, он жестикулировал и рассказывал Гермионе о невиданном урожае лимонов и винограда в прошлом году, перемешивая свой рассказ с историями о дерьмовом вине, которое ему иногда приходилось пить в Италии. Гермиона улыбалась сперва сдержанно, а потом принялась смеяться, когда Гарри упомянул, как, будучи мальчишкой, выпил полстакана базарной грушевой настойки, отчего опьянел так, что полчаса бродил по рынку, не понимая, где находится.       — Я тащился и говорил: «Я иду на рынок», а вокруг все толпились и мне отвечали: «Так ты уже на рынке!», а я им отвечал: «Нет, я иду на рынок!». Кончилось тем, что я подрался, — сообщил Гарри сконфуженно, а Гермиона почему-то залилась смехом и махнула полной немолодой официантке в грязном переднике.       — Повтори!       — Гермиона, ты богиня! — провозгласил Гарри, когда им принесли ещё один бифштекс и две пивных кружки по литру каждая. — Хочешь, я на тебе женюсь?       — Не раньше чем я с тобой трахнусь, — ответила та, скривившись и залпом выдувая половину своей пивной порции.       — Поехали трахаться, — заявил Гарри, а Гермиона фыркнула.       — Не хочешь жениться, тогда пошли танцевать!       Он схватил её за руки и потащил на танцпол, где принялся кружить её по всему залу. Они оба хорошо чувствовали ритм и даже пьяными умудрялись двигаться в такт, хотя их танец больше напоминал нервный тик. Шпильки из её волос выпали одна за другой, и волосы хоть и выбились, из-за средств для укладки встали торчком, как непролазный лес. Гермиона, разлохмаченная, с шальными, пьяными глазами, походила на ведьму, и невольно у Гарри мелькнула мысль, что всё великое искусство танца вышло из вот такого первобытного дёрганья и почему-то ему стало ещё смешнее. Он схватил девушку в объятия и прижал к себе, зарывшись лицом в её колючие от лака растрепавшиеся волосы, а потом вдруг поцеловал в губы — нежно и целомудренно, как брат, отчего она остановилась, тяжело дыша, и покраснела. Гарри огляделся и метнулся в коридор, который вёл к туалетам.       — Держи, ах ты ведьма! — закричал он, сунув ей в руки метлу. Кое-кто из присутствующих обратил на них внимание и засмеялся. Гермиона, не растерявшись, взмахнула метлой и огрела его между лопаток, пока Гарри, петляя между танцующими, пытался избежать её гнева. Они выбежали на улицу, а за ними рванул охранник. Тогда Гарри и Гермиона перехватили метлу вдвоём и наставили её, как гранатомёт, на охранника.       — Пли! — завопил Гарри, и они рванули к ошарашенному охраннику с метлой наперевес.       — Гони его! — завизжала Гермиона.       — Хулиганы! — завопила какая-то женщина позади, и Гарри с Гермионой, тут же забыв об охраннике, развернулись и помчались к ней.       — Черти! — взвизгнула испуганная старушка, а Гарри состроил страшную рожу и крикнул: — Изыди!       Старушка ойкнула, а Гарри и Гермиона, завидев, что к охраннику прибавились ещё двое, мигом отшвырнули метлу и дали дёру вниз по улице. Добежав до угла, они юркнули в проезжавшее мимо такси.       Проехали они всего пару кварталов, остановившись у следующего клуба. Они смеялись, и снова танцевали, и курили настрелянные за соседним столиком дешёвые горькие сигареты, и пили ещё пиво, заедая его отвратительной едой, на которую Гарри в своей обычной приглаженной жизни и взглянуть-то не взглянул бы. Если бы его дядя или крёстный узнали, что он ест и пьёт, их бы вывернуло наизнанку, и от этой шальной мысли Гарри получал ещё большее удовольствие, словно ему нравилось быть пьяным и грязным как свинья. Это на мгновение отрезвило его, он вдруг испытал ни с чем не сравнимое отчаяние. Как будто Северус появился где-то в стороне и глядел на него. Гарри уронил голову на руки и почувствовал, что сейчас заплачет настоящими пьяными слезами и выложит всё Гермионе.       — Нам пора, — сказал он холодно, подняв голову и глядя в угол.       Ни слова не сказав, Гермиона тут же перестала смеяться. Её лицо приобрело обычный угрюмый вид. Она поднялась и, расплатившись, помогла шатающемуся Гарри выйти из бара.       — Поехали к нам? — предложила Гермиона.       — Только если буду третьим, — пробормотал Гарри, неожиданно изысканным жестом целуя ей руку.       Молча они добрались до дома Гермионы. Луна не встретила их — она лежала в спальне обнажённая, на кровати, раскинув руки и ноги в стороны. Её полная белая грудь волновалась, вены на голенях кое-где цвели сине-зелёными пятнами, она бесчувственно глядела в пустой потолок и тихо напевала. Что-то ей виделось там, и она иногда смеялась.       Гермиона, посмотрев на неё, отвернулась.       — Давно с ней?       Она молчала.       — В борделе подсадили, — ответила она наконец. — Ты пойдёшь мыться?       Гарри кивнул. Они зашли в ванную вместе.       — Горячей воды мало, — сказала Гермиона недовольно, пуская едва тёплую струйку и быстро раздеваясь. Гарри последовал её примеру, и она с каким-то смешанным чувством разглядывала его обнажённую фигуру. Гарри не терялся и не двигался — просто стоял, позволяя ей рассмотреть его выбритый лобок, яйца и вялый член. Она подняла взгляд, а потом снова уставилась туда, вниз. Её щеки немного порозовели, и она, смутившись, попыталась отвести глаза, но почти сразу снова стала его разглядывать. Гарри взял её за руку, и они влезли под душ, торопливо намыливая друг друга и обливая водой. Гермиона выглядела совсем плоской, как мальчишка, так что Гарри рядом с ней казался особенно сильным и широкоплечим. Они вытерлись одним полотенцем и вышли в спальню голыми. Улёгшись в кровать, она приглашающе отбросила край одеяла, и растрёпанные влажные волосы упали ей на лицо и плечи. Гарри под её холодным взглядом лёг. Он чувствовал себя странно: будучи обнаженным и не испытывая желания, он придвинулся ближе, обнял Гермиону за талию и, прижав к себе сильной рукой, другую положил ей на почти детскую грудь. Кожа её пошла пупырышками, а маленькие соски отвердели. Она спрятала лицо у него на груди, её влажные волосы мочили ему кожу, и всякий раз, когда Луна смеялась, Гермиона вздрагивала и гладила его по спине.       — Невилл — мой лучший друг, — сообщила Луна в потолок, а потом пьяно, вальяжным движением перевернулась на живот. У неё была очень красивая, крепкая и налитая грудь — Гарри невольно залюбовался, а она вдруг поднялась на четвереньки и потянулась как кошка, продолжая напевать «Люби меня нежно». Она снова засмеялась и упала на постель поперёк, разбросав свои будто изломанные руки и ноги по Гарри и Гермионе.       Через несколько мгновений стало тихо. Она перестала петь и широко открытыми глазами смотрела куда-то вверх. Гарри только сейчас обратил внимание, что Гермиона лежала как камень, хотя это Луна обмякла камнем на его и её ногах. Гарри позвал её, но она не откликнулась.       Гермиона повернулась к нему, и Гарри поцеловал её глубоко, лаская языком, но в их поцелуе были только печальная нежность и животный страх одиночества.       — Можно? — спросила она шёпотом и осторожно тронула его член кончиками ледяных пальцев — с опаской, как пытаются погладить дикого зверя.       Гарри молчал, гладя её худенькие плечи и острые лопатки.       Она взяла его в руку без всякой страсти, а за холодным любопытством она прятала страх, но Гарри так хотелось, чтобы к нему прикоснулись по доброй воле, из желания приласкать, что он закрыл глаза, представив, что это Северус осторожно гладит его член. Гермиона отдёрнула руку, когда он набух. Гарри открыл глаза. Она смотрела на него настороженно.       Тогда он снова обнял её и тоже опустил руку. Хотя они были голыми, в их прикосновениях не было влечения, только искреннее любопытство. Они трогали друг друга между ног, как это делают дети в детском саду, обнаружив свои нелепые и таинственные половые органы. Гарри думал, что у него была целая уйма девушек, но ни об одной он не думал как о подруге. Это всё был один разноволосый и разнофигуристый трахательный объект — говорящее влагалище.       — Ты девчонка, — пробормотал Гарри с лёгким удивлением.       — Я, наверное, смогла бы с тобой трахнуться, — ответила она буднично под аккомпанемент возобновившегося пения.       — Я знаю, — сказал он и снова поцеловал в губы на этот раз по-братски, как сделал это в баре, — наверное, я тоже.       Они переложили Луну вдоль кровати, а сами прижались друг к другу сильнее: троим здесь было тесновато. В темноте Гарри нежно баюкал Гермиону и думал о Мадди. Почему-то теперь он был уверен, что тот, кого Гермиона когда-то заколола, всё-таки её изнасиловал. Луна изредка сопровождала их объятие пением и вспышками тихого смеха.       На следующий день по просьбе Гарри вернулся после собрания Люпин с рассказом о Колине.       — С неделю назад устроил погром. Мы с Тонкс уехали, а мальчика пришлось запереть в спальне. Порвал гардины, разбил вазу, распорол у кресла обшивку и раскидал содержимое по комнате вместе с перьями из подушек. Потоптал грязными ботинками простыни и плюнул на зеркало. И тем не менее не разбил ничего, в понимании мальчика, дорогостоящего. Ни телевизор, ни фотоаппарат, ни ноутбук — Тонкс оставила ему развлекаться. Она начала выговаривать за подушки, а он в углу спрятался и оттуда поливал её нецензурщиной.       Гарри фыркнул.       — Настоящий зверёныш.       — Мальчик, конечно, болен. Целый букет. Хронический бронхит, с ушами неладно, и что-то кожное вроде коросты. Тонкс уже неделю его мажет мазями, пичкает лекарствами, пытается ставить горчичники. Я такой ругани даже на работе не слышал. Но он только поначалу визжал, срывал с себя всё, даже залепил ей горчичником в лицо, а теперь притих.       Гарри вдруг вспомнил, как намеренно выводил Снейпа из себя: оскорблял, разделся догола, лез драться и целоваться — как тот ухаживал за ним во время болезни и с какой силой потом он оттолкнул Снейпа.       — Сидит часами в комнате и молчит. Перестал воровать и рассовывать еду по карманам, — сказал Ремус, — а поначалу даже кашу рукой зачёрпывал и прятал. А вчера спросил о тебе. И о Северусе тоже.       Гарри молчал.       — Чего ему? — наконец буркнул он.       — Думаю, хочет знать, увидит ли вас ещё. Всё-таки вы забрали мальчика. — Ремус смотрел в мрачное лицо Гарри и добавил: — Но он ни на что особо не надеется, потому что спросил так, мимоходом.       — Вот и прекрасно.       Гарри стиснул ручку и подписал последние бумаги, переданные ему Гермионой для открытия ещё одного счёта. Не лучше ли привыкать с детства, что надеяться не на что? И если и есть внутри что-то излишне хрупкое, стоит разбить это как можно раньше, потому что позже — только больнее. Это и называется закалять характер.       Сквозь зубы Гарри спросил:       — Что вы будете с ним делать?       Ремус помолчал.       — Не знаю. Ребёнок — такая ответственность… Я считал, что у меня уже никогда не будет семьи, но тут появилась Тонкс. Благодаря и тебе тоже, — сказал он с мягкостью. — Я думаю отдать Колина кому-то из своих. Его бы обучили работе. Но ещё я думаю, что детей мне не иметь, потому что я не могу подвергать такой опасности ни Тонкс, ни будущего ребёнка. Может, этот мальчик — мой шанс.       Пока он говорил, Гарри смотрел на него с неожиданной для себя грустью. Ему отчего-то стало жаль Люпина, жаль и Тонкс, и этого мальчика, Колина, жаль всю эту изменчивую, так быстро увядающую землю, где не существовало безоблачно чистого счастья, а была только какая-то суровая и безнадёжная горечь борьбы.       Движимый порывом, Гарри встал и обернулся к «Прачке». В её взгляде, направленном в даль поля, наверное, сейчас пряталась та же грусть. И Гарри было жаль, что её глаз на картине нельзя было увидеть.       — Я не могу давать тебе советы, Ремус, — пробормотал Гарри. — Ты сам всё знаешь. Дети — это слабое место. Если кто-то захочет надавить, будут использовать семью.       Гарри сглотнул, пытаясь избавиться от сухости во рту. Он думал о Колине и знал, что тот сейчас чувствует. Может быть, Ремус Люпин для него — тоже единственный шанс продлить эту агонию, именуемую детством. Иначе Колин, как и Гермиона, как и Луна Лавгуд в свои одиннадцать лет, встанет лицом к лицу с реальным миром.       Он разозлился на себя изо всех сил за то, что мямлил здесь как двуличный трус. Ему бы сказать, что Ремус слишком долго думает, что Колин уже всё решил за него. Нельзя просто выкинуть его обратно. Но ведь это Гарри привёл Колина к Люпину. Это Гарри должен был забрать мальчика. Однако Гарри, придавленный историей со Снейпом, не представлял, каким образом это должно произойти и куда он денет одиннадцатилетнего мальчишку, когда самому Гарри только исполнилось двадцать два, у него сумасшедшая работа, и совершенно неясно, как заботиться о детях.       Даже если Ремус соберётся избавиться от мальчика, Колин переживёт, решил Гарри со злостью. Ему всё популярно объяснят про обстоятельства и работу и про то, что пора забыть о чувствах и учиться быть взрослым. И Гарри невыразительно бросил Люпину:       — Если некогда возиться с мальчишкой, отдай его.       Когда Ремус ушёл, Гарри ещё долго сидел, уставившись в одну и ту же бумагу. Он будто собирал в себе все силы, когда видел кого-то, а потом, когда оставался один, будто обмякал, чтобы снова накопить сил для движений собственного тела.       Тяжело вздохнув, Гарри отправился к Тонкс и взял ключи от её машины. Его собственная всё ещё стояла у дома Снейпа.       Накануне утром, когда они с Гермионой выходили из её квартиры, Гарри быстро прихватил с собой вчерашний стакан и пустую бутылку из-под виски. Всё это он отвёз эксперту по отпечаткам пальцев, пытаясь вычислить, кто же услужил Дамблдору и подсунул Снейпу записку. Гарри почти что огорчился, узнав, что ни отпечатки Гермионы, ни Луны Лавгуд не соответствуют искомым. Не то чтобы он хотел этого, но тогда стало бы ясно, что к чему.       Выйдя от эксперта, Гарри немного прошёлся, потому что оставил машину довольно далеко. Он уже привык к постоянным проблемам лондонских парковок. Он посильнее намотал шарф на шею и плотнее закутался в пальто. Заболеть второй раз ему не улыбалось, а после вчерашней прогулки его всё-таки могло снова прохватить. Волосы трепало холодным ветром, пошёл дождь на этот раз с кашеобразным снегом, что тут же таял, и Гарри понял, что в Лондон пришла зима.       Навстречу Гарри шла щебечущая стайка студенток. Девушки посмотрели на него, о чём-то перешептываясь, и разом захихикали. Гарри улыбнулся им хоть и слабой, но дружелюбной улыбкой. Девушки поманили его, но он покачал головой. Улыбка исчезла с его лица, и он пошёл дальше, раздумывая, когда, в какой час, этот интерес к флирту исчез в нём полностью. Сегодня он уже успел убедиться в том, что с ним творилось неладное.       Узкоглазая Чжоу Чанг была удивительно красива экзотической восточной красотой. Её чёрные волосы казались ненатуральными из-за их неестественной гладкости и блеска, а чёрные раскосые глаза смотрели словно исподтишка, с преувеличенной мягкостью, ни следа которой нельзя было обнаружить в характере. Чжоу из раза в раз поглядывала на Гарри с интересом, и он не мог распознать что именно: искреннее увлечение, расчёт, а может, и то и другое двигали девушкой. Чжоу была красавицей, и вялая мысль поощрить её всё-таки мелькнула у Гарри, но тут же исчезла. Проблем в организации не хотелось, а девица наверняка прилипнет к нему как репей, пусть не из сомнительных моральных качеств или внешности, но уж точно из-за его должности.       Чжоу уже третий раз задерживалась после собрания под предлогом перераспределения трафика и пересчёта прибыли. Нью-йоркская сделка должна была принести большие барыши, и все находились в приподнятом настроении. Гарри это видел и слышал в оживлённых обсуждениях и излишне дружеском отношении к Кингсли, который время от времени появлялся в их компании.       Вот и теперь: Чжоу подошла к его столу, бросая на Гарри взгляд из-под ресниц. Разрез на длинной юбке приоткрывал её стройные ноги в чёрных чулках. Гарри задумчиво, не отрываясь смотрел на её ноги. Чжоу наверняка решила, что он от неё без ума, раз смотрит так долго. Но Гарри, чувствуя себя как-то нелепо, раздумывал о мужских и женских ногах и о том, почему же всё-таки его физически привлекали оба пола, когда фигуры и причиндалы так непохожи. Теория о потрясающем внутреннем мире ещё могла сойти за объяснение, но ведь у своих любовников и любовниц он никогда не искал бессмертную душу. И чем объяснить, что грудь Чжоу Чанг и яйца Драко Малфоя были одинаково привлекательны?       Второй проблемой оказалось то, что ни Чжоу, ни Малфоя он не хотел. С неприязнью к себе он вспомнил их с Драко первую встречу, их пошлую возню в машине, и его заполнило чувство гадливости. Он вроде бы искал чего-то иного теперь. Моногамия, которая всегда вызывала у него презрение, была для Гарри символом несвободы, скучных и навязанных обязательств, но сегодня он думал о ней почти с наслаждением. Северуса, который мог бы принадлежать только ему одному, Гарри не стал бы делить ни с кем.       Вдруг лавина ощущений от их поцелуев снова нахлынула на Гарри, и он замер, взволнованный. Да кто захочет довольствоваться жалкими ощущениями от безликого секса со всеми подряд, если может изо дня в день испытывать это? На «это» можно было подсесть, как на иглу. Только теперь Гарри понял истинную причину своего постоянного желания хватать Северуса за руку — он мучительно жаждал хотя бы вот такого простого прикосновения, которое пробуждало в нём больше чувств, чем все их свидания с Драко. Гарри весь дышал и жил одним этим прикосновением, этим сумасшедшим чувством и теперь осознавал, что вот она, оказывается, и была жизнь — была, когда рядом был Северус. Каким таким образом Гарри его полюбил? Ведь они совершенно разные, но что-то же вызвало между ними влечение. Ведь не только Гарри, но и сам Снейп испытывал нечто похожее — Гарри цеплялся за эту мысль, не давая ей ускользнуть. Северус желал его и целовал с нескрываемой страстью, которую можно было увидеть в нём, только когда он брал в руки свою скрипку. Не нужно было предсказаний — Гарри заподозрил истину при их первой встрече: это оно — нечто необъяснимое и бессмысленное, где нет места рассудку и обычным уловкам. Поэзия, которой не было названия, — Гарри с волнением вспомнил слова Снейпа. Это была чистая жизнь, и Гарри, сам того не понимая, с трепетным благоговением погрузил в её поток лицо и руки. Неужели лучше было прожить, умереть, так и не испытав эту страсть до дна, не утонув, не узнав, на какие на самом деле чувства он был способен? Гарри недоумевал и удивлялся: он был почти что счастлив своим мучением, и в то же время смертельно страдал. Он жил, жил по-настоящему и чувствовал в этой удивительной полноте глубочайший, скрытый смысл, которого не видел никогда прежде.       Чжоу отвлекла его.       — Мой отец может познакомить тебя с парой хороших бизнесменов из Гонконга, — сказала она.       Гарри молчал. С одной стороны это было бы и неплохо, а с другой — он абсолютно не хотел идти у неё на поводу и оказываться у её семейки будто бы в долгу. Он окинул Чжоу Чанг мимолётным, равнодушным взглядом эксперта в таких марках автомобилей и покачал головой.       — Не сейчас, — ответил он. — Разберёмся с Нью-Йорком, а тогда… Тогда я подумаю.       В лице Чанг мелькнула досада. Она перестала опираться спиной о стол и кокетливым жестом оправила разрез на юбке.       Гарри проводил её взглядом. Он ничего не чувствовал. Скорее уж неожиданная и странная ночь с Гермионой оставила в нём след. Между ними ничего не произошло, кроме осторожных объятий, которые были попыткой спастись от ужасного одиночества, от отчаяния, которое владело обоими, от страха перед бессмысленной и пустой жизнью. Но эта девушка его не тронула, не интересовал его и Драко, и Гарри сомневался, что найдётся кто-то, кого он снова захочет.       Что же до Драко, то он объявился ещё до обеда. Бледный и неуверенный, он мялся у кассы и спрашивал Гарри. По его указанию Грюм Малфоя не трогал, и Драко пришлось уйти восвояси. Однако к вечеру он вернулся, и Гарри, пораздумав, всё-таки спустился вниз, к выходу.       Малфой бросился к нему, но тут же остановился, с недоверием оглядывая его прямую фигуру и хмурое лицо.       — У тебя что-то случилось? — спросил он. — Ты такой странный.       Гарри с досадой отвернулся, разглядывая фонари на парковке.       Драко тем временем, запинаясь, заговорил об их последней встрече и о своих долгах. Гарри слушал вполуха, а потом, повернувшись и разом прекратив комедию, отрезал:       — Долги ты заплатишь. Ты подписал обязательств на двести тысяч. Если нет денег у тебя, заплатят твои родители. Если у них тоже нет денег, будешь платить натурой. Всё ясно?       Драко смотрел на него с испугом.       — Но казино…       — Казино принадлежит мне и моей семье.       Гарри собрался уйти, но Драко схватил его за локоть.       — Ты что? Подожди! Как так? А Северус? Он же твой дядя?       — Никакой он мне не дядя. Меня зовут Гарри Поттер.       Драко отшатнулся. Историю убитых при задержании Поттеров знала вся Англия.       — А как же мы? — спросил он слабым голосом и добавил растерянно: — Ты мне нравишься…       Гарри поморщился. Что-то болезненно отдалось в груди, и он сказал гораздо мягче, чем намеревался:       — Извини. Ничего у нас не выйдет. Забудь всё.       Он с безразличием вспомнил, как опасался, что о его гомосексуальных связях станет известно в синдикате. Теперь было всё равно. Он свернёт шею любому, кто посмеет косо смотреть в его сторону. Он выпрямился и холодно смотрел на Драко.       — Забудь, — повторил он, — иначе одними долгами не отделаешься. Я жду выплаты. Срок тебе месяц.       Он развернулся и медленно поднялся по лестнице, чувствуя на своей спине оторопелый взгляд Драко.       Ему было жаль Малфоя. Гарри симпатизировал ему. Может, это и была подлость, но Гарри, стиснув зубы, с усилием прогнал непрошеную вину. От неё не было проку. Он всё делал правильно.       Дамблдор знает его настоящее имя. Больше нет смысла играть роль какого-то Принца. Дамблдор. Единственный, кто должен занимать его мысли, — это Дамблдор. Гарри силой вызывал в памяти его лицо, потому что в мыслях был Северус, но о нём Гарри не мог думать. Одно это имя заставляло упасть в кресло, уткнуться в стол и снова умереть.       Однако жизнь продолжалась, и никому не было дела до смерти. Гарри вставал, ходил, говорил, мерил шагами ковёр, прислушиваясь к шуму за дверью, изобретал себе новые дела и срочных посетителей. Даже предложил Хагриду распить с ним чаю. Говорить с ним было не о чем, но Хагрид сопел, хлюпал чаем и время от времени рассказывал действительно смешные анекдоты. Гарри даже раз или два хмыкнул, чем удивил сам себя: казалось, у него нет сил, чтобы смеяться.       Когда он оставался один в кабинете, его мучила тишина. Он пытался вернуться к обычному, надеясь, что рутинные заботы и налаженный распорядок отвлекут его, как отвлекает стирка и уборка после похорон кого-то близкого. И действительно: порой Гарри ненадолго забывался, но вдруг в одно мгновение воспоминания накрывали его с головой, и он замирал, пытаясь унять саднящую боль в груди. Он отчаянно хотел жить, хотел вернуться к жизни, но ничего нельзя было повернуть назад. Гарри казалось, что теперь он заперт в камере, но хуже всего — он был сам себе тюремщик. Им овладевали приступы невыносимой паники, потому что никак нельзя было выбраться — только он сам мог освободить себя от этой муки. И Гарри снова кидался сесть, потом тут же вскакивал и метался, как зверь в клетке, по своему роскошному кабинету, не зная, что ещё сделать с собой и со своим сердцем. Гарри огляделся. Может быть, в пентхаусе ему всё-таки станет лучше. Все прежние дни он с радостью спешил домой. Кто знает, может, там наконец исчезнет эта неприкаянность, преследующая его со вчерашнего?       Выйдя из казино, он снова вспомнил, что его машины нет, но все уже разъехались по делам. Гарри хотел было поймать такси, но что-то остановило его, и он медленно пошёл дальше по улице, даже не задумавшись, что до дома пешком не меньше пяти часов.       Он подошёл к небоскрёбу уже за полночь, порядком уставший. Поднимаясь в лифте и разглядывая спящих на экране львов, Гарри понял, что ему ни капли не полегчало и ощущение глубокой, тяжёлой тоски наваливалось тем сильнее, чем ближе он был к дому.       Квартира выглядела так же, как позавчера, будто Снейп и не уходил из неё. Гарри отстранённо подумал, что ещё несколько недель назад он сменил бы замки, потому что Северус даже не вернул ему карточку-ключ, которую Гарри вручил ему. Потом в горле забилась глупая надежда, что Северус здесь, что он сейчас выйдет из своей комнаты, по обыкновению прямой и строгий. Может, он забыл что-то или попросту вернулся, потому что думал о Гарри. Но в квартире было неестественно тихо, а дверь в комнату Снейпа открыта настежь.       Гарри прошёл в гостиную и тупо смотрел на блестевшие на полу неубранные осколки от столика, вспоминая, сколько они со Снейпом умудрились перебить здесь посуды. Гарри щёлкнул выключателем у торшера, и гостиная озарилась искрящимся золотистым светом. Купленный торшер, такой же, как Северус, прямой и строгий, напомнил, что белая квартира больше не была безликой и пустой сценой голых декораций — в ней незримо присутствовали Снейп и Гарри, на месяц забывшие о своих реальных ролях. Гарри прикасался к вещам, и они оживали в его руках, и ему чудилось, что он снова слышит голос Снейпа, видит его насмешливую улыбку, чувствует его ласку. Гарри сунул нос в знакомое бежевое полотенце и, закрыв глаза, перенёсся в тот день, когда Снейп взял его горячие руки в свои. Одно это воспоминание заставляло кожу вспыхнуть от ощущений — Гарри стало жарко, как будто они снова обнялись и кровь быстрее потекла по венам. Он хрипло дышал, а в груди будто свело всё судорогой, и он издал едва слышный стон.       В маленькой спальне он стоял на коленях у постели, сжимая в руках полотенце и шепотом повторяя имя Снейпа, чтобы убаюкать то, что разрывало изнутри.       — Пожалуйста, ну пожалуйста, оставь меня, — бормотал он бессвязно, а отчаяние было до того жадным, что он не мог встать, не мог дышать — с него будто содрали кожу и даже воздух вокруг причинял боль. Одиночество оказалось страшным, невыносимым — Гарри испугался, что в груди всё лопнет от пустоты. Ему нужно было закричать или воткнуть в себя нож, чтобы заполнить сердце. Это было жалко, мерзко и смешно, — зная эти его мысли, никто бы больше не считал его сильным, он стал бы как Мадди — слабаком и ничтожеством, и поэтому где-то глубоко Гарри ощутил зачатки небывалой злости, отчего пустота ненадолго отступила. Он позвал эту злость из самой своей глубины, едва дыша: «Приди. Приди. Хочу тебя». Но он был всё ещё слишком слаб, и злости было недостаточно. Он уронил голову на кровать, на синее одеяло, и нащупал что-то твёрдое. Под подушкой он обнаружил восточную поэзию, которую вернул Северусу накануне его отъезда. Гарри открыл обложку. На форзаце мелким, ещё ученическим почерком было написано: «Собственность Северуса Снейпа». Имя резануло, как будто в глаза попал песок. Гарри прижал книгу к груди и огляделся, не оставил ли Снейп ещё чего.       Так и есть — они забыли о торшере самого Снейпа, и тот по-прежнему возвышался у кровати. Гарри подскочил к нему и схватился за тонкую стойку, как за спасительную соломинку. Он сам отвезёт торшер Снейпу вопреки их последнему разговору. Гарри не считал себя благородным рыцарем, наверное, он и правда был мерзавцем, поэтому смело мог наплевать на данное им слово. Он знал, что это ещё сильнее уронит его в глазах Снейпа, но иначе они не встретятся. Северус попросту прогонит его. Очень своеобразный и жалкий способ умолять, но Гарри не мог отказаться увидеть его снова. Гарри лёг на кровать и, потянув на себя одеяло, зарылся в него лицом. С тишиной невозможно было смириться. В этом мире бесконечной, тотальной нелюбви нельзя было умереть просто так, не попытавшись спасти то единственное, что, как оказалось, только и имело смысл. И Гарри, так и не раздевшись, уснул, прижимая к себе смятое, мокрое одеяло, вызывая в памяти голос Северуса и звуки его скрипки.