Царь горы

      Мистер Томас Риддл не жаловал своё имя. Он взрослел в ту эпоху, когда диснеевские мультфильмы о Томе и Джерри сановито забирали себе «Оскаров». Имя «Томас» у мальчишек и девчонок вызывало соответствующие ассоциации, поэтому не очень везучий мальчик Том, росший в детском приюте Святой Клары в Лондоне, выслушивал слишком много дразнилок и вынужден был бегать за целой кучей «Джерри», чтобы надавать тумаков всем, кто пытался по ночам поджигать спички ему между пальцев ног, подливал уксус в чай и на известном месте прорезал дырки в брюках — для хвоста.       В приют Том Риддл попал в числе прочих детей, оставшихся без родителей из-за войны. Его мать была француженкой. В период, когда в Лионе хозяйничало Вишистское правительство, она влюбилась в гестаповца — широкоплечего немецкого фермера, тогда служившего при коллаборационистском режиме в местной полиции, — и забеременела. Шёл сорок четвёртый год, и несколько месяцев спустя Францию освободили. Гестаповца убили на глазах у беременной жены, а ей пришлось бежать из Франции, спасая «отродье нацистов». Из-за перенесённых потрясений, перебравшись через Ла-Манш и оказавшись в декабре сорок четвёртого в приюте Святой Клары, она умерла в родах, произведя на свет недоношенного ребёнка.       К удивлению монахинь, ребёнок выжил. Кричал, не замолкая, и постоянно требовал есть. Ему дали непритязательное имя и английскую фамилию, чтобы мальчик избежал нелёгкой судьбы и клейма «сын фашиста». Историю его матери Тому сухо поведала директриса после очередной драки, желая повлиять на чересчур самостоятельного подростка. Том, однако, ничего не сказал на это. Не побледнел, не изменился в лице. Как он отнёсся к известию о своём происхождении, она так никогда и не узнала.       После войны детские дома были переполнены, экономика — разрушенной, и заботу об осиротевших детях брала на себя, в основном, церковь. Монахини, где кроткие, где, наоборот, строгие и воинствующие католички, а где и вовсе блаженные, с трудом удерживали дисциплину среди голодных, испуганных детей. В приюте царили первобытные законы, которые в диком сочетании с законом божьим создали чудовищную помесь концлагеря и средневекового монастыря, где господствовал общинно-племенной строй с налётом шаманизма и кровавых жертвоприношений. Озверевшие, потерявшие родителей и человеческий облик дети обладали на редкость живым воображением, когда требовалось изобрести очередной фокус для издевательства над соплеменниками — то, что скрепляло жёсткую вертикаль власти.       Большинство мальчиков и девочек довольно быстро усваивали местные законы и занимали положенное место на социальной лестнице. Соблюдение неформальных правил и обычаев никогда не было игрой, как могло бы показаться со стороны умилённому взрослому, посчитавшему, что он стал свидетелем зарождающегося порядка и формирования будущего общества. Порядок этот был порядком зверинца, общество соответствовало обществу дерущихся пауков, посаженных в одну банку. За нарушение правил можно было огрести серьёзно, вплоть до тяжких телесных повреждений и публичных унижений.       Новичков били всегда. Маленьких, постарше или совсем уже взрослых — избить кого-нибудь было делом чести. Бывало, истязания превращались в экзекуцию на часы, а то и дни — в зависимости от того, насколько пыталась постоять за себя жертва. Особо неприятные, оторванные от коллектива личности одаривались особым вниманием: их били толпой, завернув в одеяло, молча, жадно лупили, избивали ремнями, привязанными на верёвку ключами, палками, ногами. Отобрав еду в столовой, заставляли есть дохлых мух и тараканов. Ритуальным унижениям подвергались все. Старшие отбирали у младших еду, деньги, детские ценности вроде яркой и твёрдой сигаретной пачки или особенно пушистой кисточки для рисования. Постоянно недоедающие мальчишки из младших групп, вынужденные ещё и выполнять хозяйственную работу за старших, зверели сильнее взрослых, и среди малышей издевательства были особенно изощрёнными. Все отчаянно искали самого слабого, чтобы избить, отобрать, почувствовать себя сильнее.       Том рос в приюте с младенчества. С таких спросу не было, а став старше, мальчик, не зная другой жизни, быстро приспособился. Поначалу его тоже били, как и всех. Он тоже выполнял работу за старших, отдавал еду, и платил налог на жизнь — деньги, которые очень редко перепадали в праздники или в качестве поощрения, приходилось отдавать. Окончившему с отличием первый класс Тому досталось редкое сокровище: коробка акварельных красок, в тот же вечер отнятых здоровенным одиннадцатилеткой.       Том умудрился стащить у монахинь спички. Притворившись больным, он прокрался в спальню к пятиклассникам. Обчистив тумбочки и облив всё растительным маслом, он поджёг кровати. Переполох поднялся чрезвычайный. Монахини визжали. Подростки, разом лишившиеся и своих сокровищ, и спальни, вопили. Том благоразумно молчал. Но случившееся придало ему уверенности, и в следующий раз, когда пятиклассники явились требовать налог, храбро встал перед ними, заслонив собой других, и показал тощим кулачком кукиш.       — У тебя уже новая кровать появилась?       Конечно, его избили. Даже семиклассники подключились, жаждущие праведной мести и оскорблённые нарушением признанной дедовщины. Том получил три перелома и лишился нескольких зубов, но больше не платил «налогов» — с тех пор у него всё отбирали и так.       Драки закалили его. Он был хитёр, умён, изобретателен. На каждую драку он отвечал новой выдумкой, а когда сумел сбросить одного из своих врагов в колодец, ничего никому не сказав, количество нападающих уменьшилось. Пострадавшего выловили только к вечеру, бледного и трясущегося. Том его не жалел — доставалось от этого мальчишки и ему, и его соседям по спальне немало — в глубине души он посетовал, что совсем не утопил урода. Директриса приюта сурово наказала Тома, качая головой и приговаривая, что станет молиться за его заблудшую душу, но десятилетний мальчик, уже вытянувшийся в тощую, бледную спичку с чёрной головкой, только сплюнул.       Том взрослел, дрался, учился, ненавидел и опять взрослел, становясь сильнее и решительнее. Вот уже и ему пришёл налог на жизнь с мальчишек помладше, но соседи по спальне стали свидетелями небывалого до сих пор: Том дал в морду своему однокашнику и показал кулак.       — Тронешь малолеток, я тебя у входа постелю вместо коврика!       Кое-кто в спальне взбунтовался. Мол, они-то платили, а эти — пусть живут на халяву, что ли? Но Том, не пряча кулака, повернулся и к нему.       Тогда против Тома организовали целый заговор — бунтовщики из числа старшеклассников и недовольных товарищей ночью устроили ему тёмную. Утром Том красовался с подбитым глазом и в очередной раз сломанным носом, но от своего не отступил. Он заручился поддержкой кое-кого из сверстников и всех младших, пообещав им полное освобождение от налога. Эта военно-политическая борьба быстро закончилась полной победой «пролетариата», а малочисленная «буржуазия», скрежеща зубами, смирилась с новым порядком. Младшие по-прежнему выполняли за старших большинство общественной работы — это изменить было Тому не под силу, но грабёж прекратился. На руку Тому сыграло и то, что с войны прошло почти пятнадцать лет. Приют уже не жил так бедно, как в послевоенные годы: прибавилось дотаций, изредка подавали хорошее мясо, еды стало больше, больше стало и одежды, игрушек, да и разноцветные акварельные краски перестали быть сокровищем. По негласному правилу, существующему в большинстве общественных групп, Том постепенно становился авторитетом не только за выслугу лет, но и за характер, и в результате оказался лидером детдома. К нему стекались недовольные, обиженные, возмущенные, ищущие правды, желавшие мести, и Том, обладавший твёрдым, крутым нравом, не боявшийся ничего и никого, смело рулил приютом, который в глубине души по-настоящему считал своим домом. Признание он получил даже от сухощавой, бледной, лишённой бровей и ресниц директрисы: в особо острых ситуациях та несколько раз тайком обращалась к нему за помощью. Женщине, да к тому же монахине, было нелегко справляться с бандой первобытных подростков.       Приют был смешанным, и хотя спальни мальчиков и девочек размещались на разных этажах, старшеклассники, а порой и кое-кто помладше, регулярно находили возможность сбросить сексуальное напряжение. Том знал, что его однокашники умудрялись совокупляться как кролики, а некоторые девочки были вроде штатных проституток. Сам Том был слишком занят учёбой, ему некогда было тратить время на глупый флирт. Да, в общем-то, ни одна из девочек не трогала его мыслей. Том не афишировал своих интересов. Судьба вынудила его взрослеть среди грубоватых, одичалых детей, но Том был подлинным эстетом. Его кипучая, деятельная натура благоговела у ветки майской сирени. Он замирал, прослеживая взглядом серебристый узор мороза на стекле, слепнул от блеска росы на рассвете сырого и туманного летнего дня. Его манила женщина-загадка — дыхание красоты в телесной оболочке — с чёрными глазами и мраморной кожей. У неё непременно должны были быть чёрные волосы, чёрные брови и алые губы — так шестнадцатилетний Том представлял себе возлюбленную. Сердце его трепетало, и он рисовал точёный профиль девушки с опущенными ресницами. Не идеальная, нет. Может, нос… Нос немного портил её горбинкой, и был грубоват для такого тонкого лица. Глаза Тома загорались, он верил, что однажды встретит её, пленительную, чарующую, совсем не похожую на этих глупых, хихикающих девчонок с обкусанными или нелепо раскрашенными ногтями и сгорбленными плечами.       До тех пор желания плоти Том стремился обуздать. Он определил для себя, что решит вопрос своей девственности, как только поступит в колледж, но туда нужно было ещё поступить, поэтому Том занимался как одержимый, надеясь получить стипендию. Профессию он выбрал, как свою женщину, с тщательным, рассудительным подходом, что, впрочем, не мешало ему испытывать нечто сродни безудержной, подавляющей страсти, охватывающей его тело, когда он думал о своей будущей возлюбленной и о профессии дирижера.       В этом выборе проявилась вся его властная и честолюбивая натура. Он жаждал прекрасного, как бедуин в пустыне, ищущий оазиса. Том родился Художником. Но живопись и скульптура требовали одиночества и уединения, а Том слишком тяготел к людям. Музыка восхищала его, но стать слугой одному инструменту — не слишком ли это мелкое плавание? Том сам желал быть оркестром. Желал повелевать душами сидящих в зале, а разве может всецело владеть ими тот, кто сидит в яме с тромбоном или обнимает ногами контрабас? Поэтому во время редких вылазок приюта в театры взор его всё чаще обращался к фигуре дирижёра во фраке. Дирижёра объявляли, приглашали на сцену, дарили цветы, к его ногам склонялись женщины. Да, это было поистине достойное занятие.       Том был хоть и юн, но не глуп. Он представлял, сколько труда и терпения потребует выбранная им стезя, поэтому и отказался ото всех увеселений, так распространённых в детдоме среди старших.       Покинув приют и поступив в колледж, Том, тем не менее, регулярно наведывался в свой детдом, и с удивлением обнаружил, что они с директрисой стали почти товарищами. Она не нравилась ему. Была чопорной, некрасивой монахиней, лишённой всякого вкуса. Глаза её горели любовью к богу, но она не согревала её взгляда. Директриса не умела, не знала и не говорила ничего, кроме проповедей. Человечность её выражалась в весьма странных формах, включая регулярные наказания розгами и отсидки в сыром, пропахшем мочой карцере с крысами. Однако она была фанатично предана приюту, и Том, будучи ещё совсем юнцом, в полной мере оценивал её самоотдачу. Она делала то, что могла, была уставшей, высохшей женщиной, а рядом с Томом ей почему-то становилось легче, как будто удавалось переложить часть своего груза на его сильные, молодые, мужские плечи. Том не возражал. Он был умным, здравомыслящим юношей, и дать пару подзатыльников очередному бузотёру ему было нетрудно.       Так и повелось. Том закончил колледж. Его смелость и талант быстро заметили — он уехал сначала в Париж, потом в Италию, подписав несколько выгодных контрактов, но по возвращении в Лондон снова появился в приюте. Пятнадцать лет спустя старая и облезшая директриса, подписав бумагу о своём уходе на покой, трясущейся рукой схватила Тома за плечо и, сжимая морщинистый, словно потрескавшийся, рот, церемонно поцеловала его в щёку, на мгновение приложив дурно пахнущий платочек к блёклым серым глазам, глупо таращившимся в отсутствии ресниц.       Директриса умерла в восемьдесят пятом. Приют возглавил молодой, энергичный педагог со стажем, и услуги Тома больше не требовались. Том отнёсся к этому философски, но заметил, что скучает по своему хобби, как он называл свой маленький патронаж. И тогда, уже будучи довольно состоятельным человеком, он включился в благотворительные программы. Том неоднократно сталкивался с Джеральдом Стэнфордом и прежде, но теперь они занялись одним делом — организовали благотворительный фонд. Два года он существовал под их общим кураторством, и Том сумел объединить под эгидой фонда несколько детских приютов, включая и тот, в котором вырос. Он редко вмешивался в дела приютов напрямую, но движения денег жёстко контролировал, чтобы избежать злоупотреблений. Однажды вечером Стэнфорд явился к нему домой встревоженный и шокированный.       Ещё будучи ребёнком, Том знал, что кое-кого из его товарищей в приюте принуждали оказывать сексуальные услуги. Незащищённые младшие редко подвергались открытому сексуальному насилию, но их вынуждали вступать в связь шантажом или угрозами. Те, кто не мог дать отпор, быстро оказывался ещё и в сексуальном рабстве. Сам Том, благодаря своему агрессивному характеру, избежал подобных поползновений, но среди его одноклассников были признанные «девочки», а среди самих девчонок были любительницы слинять из приюта на пару дней, чтобы найти приключений и дополнительных денег. Мальчики таким занимались редко — мало кто участвовал в этих игрищах по своей воле. Забитые и запуганные, они отрабатывали своё существование исключительно в стенах детдома. Том и хотел бы пресечь эти случаи, но удавалось ему это редко: ни жертвы, ни насильники не желали афишировать свою деятельность. Но случившееся теперь было не явлением внутрисоциальных разборок, а тщательно организованным бизнесом.       Дети и раньше сбегали из приютов — их объявляли в розыск, но особо не искали. Внезапно двух сбежавших обнаружили в госпитале Святого Варфоломея. Стэнфорд, встревоженный регулярными слухами о пропаже детей, занялся проблемой лично. Паре друзей, девочке и мальчику, предложили работу — им в голову не пришло, что ни на какую работу они пока не способны, — но их поманили огромной для приютских детей суммой, и они пошли. Под предлогом участия в модельных фотосъёмках их убедили позировать сперва в одежде, а потом и обнажёнными. Дети смущались и раздевались очень неохотно, но возразить прямо не посмели. Голые и сбитые с толку, они попривыкли, продолжая жаться друг к дружке, и приняли участие в странных и нелепых играх. Сперва нужно было замереть в смешной позе и выдержать щекотку, не засмеявшись. Затем постепенно разделись и сами фотографы. Это были такие же части тела, как спина или нога — не было ничего страшного в том, что все они раздеты как на пляже. Модели вместе со взрослыми на камеру изображали мраморные статуи из музеев: обнимались, несмело клали руки на пугающие фиолетовые и волосатые органы и демонстрировали свои. Уже через несколько дней оба практиковали оральный секс на камеру с «режиссёром», «фотографом», «оператором» и «осветителем», ведь, как им объяснили, все знаменитые модели делают это со своими фотографами. После нескольких фотосессий модели уже не видели в происходящем ничего необычного и довольно быстро стали принимать участие в полноценных съёмках порно. Участники менялись, становились всё более жестокими; и девочку, и мальчика вывозили куда-то обслуживать клиентов, в конце концов их избили и несколько раз изнасиловали. Запуганные, они всё же умудрились сбежать и обратиться в больницу. Врачи объяснили недоумённому Стэнфорду, что детям происходящее не кажется ни странным, ни неправильным, наоборот, они вроде бы даже отчасти гордились. Они зарабатывали как взрослые и занимались сексом как взрослые. Сознание своей привлекательности, власти над мужчинами и способности этим заработать делало обоих детей глухими к уговорам и аргументам. Детские и подростковые забавы казались им глупыми и наивными, и, несмотря на помощь, дети, едва оправившись от побоев, отнеслись к врачам и социальным работникам с насмешливым цинизмом. Было очевидно, что рано или поздно оба вернутся к уже привычной для них работе.       Сбежали они сразу после очередного изнасилования, и у них взяли пробы спермы. Эти результаты осмотра и анализов профессор Стэнфорд забрал из клиники и отправился к Тому. Вдвоём они принялись проверять приюты и выяснили, что в подобные съёмки были вовлечены и девочки, и мальчики от пяти до пятнадцати по всему городу. Руководство приютов формально было вроде как и ни при чём, поскольку факт отсутствия детей фиксировался как побег. Сами дети молчали. Кто-то из чувства стыда, кто-то из страха, а кому-то понравилось получать на руки десять-двадцать фунтов и мешок конфет.       Стэнфорд заявил в полицию. Уголовные дела открыли и похоронили. Реальным делом оставалось только изнасилование тех двух десятилетних, а в отношении прочих пострадавших не было ни доказательств, ни подозреваемых. С детьми работал психолог, но добиться показаний было трудно. Единственное, что удалось выяснить следователю: подростков завлекали предложениями высокооплачиваемой работы, а детей младше одиннадцати — учёбой в так называемой школе волшебства, демонстрируя им нехитрые фокусы и физические опыты вроде зелёного огня. Белки и зайцы, как называли детей педофилы, шли за тем, кто рассказывал им о новой жизни, как за гамельнским крысоловом. Большая часть их исчезла. Те же, кто вернулся в приют, рассказывали о произошедшем неохотно, поскольку с них брали слово молчать, представляли всё серьёзной тайной и предупреждали, что их будут допрашивать враги волшебников. Один из мальчиков даже показал мешочек фальшивого золота. Возле приютов устроили засады, и несколько недель спустя полиции всё же повезло взять одного из вербующих в «школу магии». Исполнителем схемы оказался наркоман и бездомный, посредника он описал вяло, и найти организаторов, как и клиентов, не представлялось возможным. Стэнфорд обивал пороги, требовал отчётов, продвижения расследования, но дело было глухим. А потом ему намекнули, что за всем этим стоят такие большие и серьёзные люди, что никто не станет связываться с ними ради пары приютских проституток.       И тогда Том обратился в британскую разведку.       Объединённый разведывательный комитет включал в себя несколько подразделений, в том числе, знаменитые Ми-5 и Ми-6. Комитет, помимо внешней разведки, занимался проверкой всех, состоящих на службе у Её Величества. Том сумел найти там нескольких единомышленников, и делу дали новый ход. Участие Тома в этой истории привело к тому, что ему предложили непосредственное сотрудничество с комитетом, как это случалось с другими известными деятелями искусства. Том пошёл по стопам Сомерсета Моэма — мировая слава и регулярные разъезды позволяли стать идеальным агентом.       Впоследствии деятельность Тома была различной, но участие в «деле приютов» стало своего рода началом его побочной карьеры. Детей снова опросили, но более-менее внятно те сумели описать только «дом с волшебным потолком», куда их привозили, а Джеральд Стэнфорд несколько дней спустя был найден мёртвым в собственной квартире. Копии анализов, которые Стэнфорд забрал себе, пропали. Оригиналы документов, хранившиеся в полицейском участке, как и сами образцы спермы в госпитале Святого Варфоломея, тоже исчезли.       Незадолго до истории с приютами стало известно о контрабанде наркотиков внутри симфонического оркестра. Питер Петтигрю, иногда злоупотреблявший кокаином, стал слишком невнимательным и попался. Том обеспечил ему неприкосновенность и завербовал как шпиона внутри крупной преступной группировки. Синдикат прикрывал кто-то на самом верху, и было ясно, что полиции это дело не по зубам. С помощью Петтигрю довольно быстро узнали, что банды поддерживает крупный политик Альбус Дамблдор. Дамблдора взяли в разработку. Однако тот вёл благопристойный образ жизни, поймать его на чём-то не представлялось возможным. За Дамблдором вели слежку, подключили налоговую полицию, пытались отыскать брешь в его безупречном имидже, но у того, как у любого крупного политического деятеля, была своя охрана из Ми-5. Натравливать два подведомственных отдела друг на друга оказалось делом бесперспективным. Том полагал, что семья Поттеров тоже окажется в поле зрения, но спецслужбы, чтобы не спугнуть, не трогали верхушку банды. На синдикат итало-английской мафии в Лондоне работала целая группа бывших оперативников из полиции и бывших военных. Повышенный интерес к синдикату был бы тут же замечен, и преступники могли уйти в подполье на годы.       В октябре восемьдесят седьмого произошло разом несколько событий: Петтигрю слил информацию о поставке крупной партии наркотиков. Том передал сведения, и отдел, с которым он сотрудничал, стал готовить операцию по захвату наркоторговцев, однако в искомом месте обнаружили ящики, полные видеокассет. Детскую порнографию изъяли, но участников сделки кто-то предупредил. Той ночью Стэнфорд был убит, а наутро при попытке сопротивляться аресту застрелена чета Поттеров. Том в недоумении изучал вечерние газеты и думал, что теперь отыскать истину не удастся. Из верхушки синдиката что-то знал только Блэк, но он испарился в тот же день вместе с семилетним сыном Поттеров. Понадобилось несколько недель, чтобы британская разведка совместно с интерполом и испанской полицией всё-таки арестовала Сириуса Блэка в Барселоне. И даже тогда узнать у него что-то и тем более посадить его было нелегко: ему с трудом выдвинули обвинение в нарушении закона об игорном бизнесе, и только благодаря Петтигрю у агентов нашлись реальные доказательства участия Блэка в наркоторговле. Блэк сел. Петтигрю формально остался ни при чём. Поттеры были убиты, и синдикат действительно ушёл в подполье. Сын и наследник мафиозного клана исчез на просторах Сицилии, и туда британским агентам было не дотянуться.       Том переключился на другие дела. Под видом гастролей он ездил с тайными дипломатическими миссиями в США, в Европу, в Японию. Он не любил ждать, но ничего другого не оставалось. Сириус Блэк сидел в тюрьме, дети перестали массово исчезать из приютов, а против остальной верхушки синдиката не было ни доказательств, ни даже обвинений. Осталось уповать на то, что вышедший на свободу Блэк и вступивший в наследство сын Поттеров прольют свет на забытое дело. Служба, на которую работал Том, организовала наблюдение и за Сириусом Блэком и за Поттером-младшим. И о странных результатах этой слежки он размышлял теперь в библиотеке Малфой-мэнора. Балы ничуть не развлекали Тома, но здесь была «она», а значит — он тоже был здесь.       «Она» всегда была там, где появлялся Том. Могло показаться, что он хладнокровно посвятил своё сердце ремеслу, но и этот могучий Ахилл оказался уязвим. Увы, с женщинами ему не везло. Том заводил романы и обрывал их без сожалений. Женщины нравились ему, и он нравился женщинам. Его карие глаза излучали силу, решительность и ум, его тело было послушным и крепким. Том восхищался красотой, наслаждался женщиной, но его неукротимый ум жаждал другого. Раскалённый металл должно погрузить в ледяную воду, но ни одна женщина не дала ему этого. Том встретил своё пятидесятилетие разочарованным, даже уставшим.       Рудольф Лестрейндж устроился в оркестр Ковент-Гарден, а его молодая жена вынуждена была работать в Дублине, пока Рудольф не устроил ей встречу в Барбикане с мэтром Лондонского симфонического оркестра. Тому Риддлу к тому времени исполнилось пятьдесят четыре года. Его тяжёлый характер стал ещё тяжелее, в едких остротах мелькала злоба и горечь. Изредка Том спрашивал себя: та ли это жизнь, которой он искал, и как вышло, что его искания закончились ничем? Жизнь его была полна как никогда. Он вошёл в самый расцвет своей мощи. Люди восхищались его даром. Том получал невиданное удовлетворение от каждого дня своей жизни, от своей силы, от власти, которую он обрёл на выбранном пути. Казалось, всё было послушным его разуму, — на постановки именитого дирижёра съезжался весь мир, и Том, фанатично работавший день и ночь, повергавший к ногам толпы поклонников и поклонниц, был катастрофически, непоколебимо несчастен. Он желал отыскать ту, во имя которой мог бы совершить больше, гораздо больше, чем уже смог, на его пути появлялись незаурядные женщины, прекрасные женщины, умные, порой необычные, но, увы, ни одна не пробудила в нём неистового желания. Том Риддл жаждал полюбить женщину отчаянно, без памяти, как любил дело своей жизни. Но женщин на своём пути он сминал, следуя когда-то брошенному Цезарем «Veni, vidi, vici». Сила духа зрелого Тома Риддла вполне соответствовала силе грозного римского императора, и Том, так долго жаждавший выпустить её на волю, стал ощущать в своей душе едва заметные проблески отчаяния. Неужели так и не найдётся той, чьё сердце будет так же велико, как его, а желания не будут мелки и обыденны?       Как только Беллатриса Лестрейндж вошла в двери, Том Риддл, распекавший очередного стажёра, смолк. Не так ли предстала перед бедным Антонием Клеопатра? И не такая ли женщина сумела сгубить великого цезаря? Не то порывисто, не то мягко она ступила вперёд, почти неслышно, её шаги были легки, будто она ступала по песку. Том больше всего ценил в женщине осанку, и этот гордый взгляд чёрных глаз, взгляд свысока, поразил его настолько, что всегда уверенный и решительный, он не нашёлся, что сказать. Потому он только ступил вперёд, и грубым, неловким жестом взял её руку, и склонился очарованный, охваченный внезапным безумным волнением, запечатлевая на этой беломраморной коже долгий поцелуй.       Белизна её лица в сочетании с глубоким чёрным цветом волос и глаз пленила его с первого взгляда. Брови выглядели, пожалуй, слишком суровыми и строгими — почти сросшиеся на переносице, но Том не был способен разбирать свои чувства. Он ждал её слов, надеясь, что внутреннее наполнение соответствовало внешнему. Остался бесстрастным он только на несколько мгновений — голос этой женщины, преисполненный благородства, докончил дело. Упоённый прелестью, Том Риддл склонил свою могучую голову.       Никогда он не думал, что быть влюблённым — такое мучение. Всё, что было в нём, терзалось. Кровь бурлила — он снова был двадцатилетний. Беспокойство охватывало его при встрече, звук её голоса заставлял его трепетать. Она не была ни кокетливой, ни милой, ни разговорчивой. Она, как Сикстинская капелла, заставляла погружаться в созерцание. Но фрески не обладали таким чарующим голосом, тонким вкусом и знанием живописи. Её рассуждения о творчестве Дюрера и средневековых живописцев повергали Тома в религиозный трепет. Чета Лестрейнджей тратила весь свой доход на поездки по музеям мира. Рудольф был неглуп, достаточно незауряден, и супруги жили мирно, разделяя совместную жизнь едва ли два месяца в году из-за постоянных поездок и гастролей. Беллатрисе было тридцать два, когда она вынуждена была окончательно перебраться в Лондон из-за внезапно обнаружившейся у Рудольфа тяжёлой сердечной недостаточности. Рудольф старше жены всего на несколько лет оказался на краю могилы.       Беллатриса была принята в оркестр и уже второй год терпеливо сносила все издёвки, придирки и уколы маэстро. Дело оставалось делом. Том рычал, гремел, грозил, а после особо зверской репетиции упал к ногам своей возлюбленной.       Том не смел дать ей ни малейшего повода. Он сам не мог поверить в то, что с ним произошло. Некоторое время он приглядывался к новой арфистке, но выходило как-то само собой, что она увлекала его беседами. Беллатриса редко говорила с ним о работе. Она обладала широким кругозором и удивляла глубокими знаниями истории русского балета. Зачастую эти беседы заставляли Тома забыть, что он сделал искусство своим ремеслом. Где-то между Мясковским и Глинкой он понял, что она — та, которую он ждал всю жизнь.       И вот ирония — умирающий муж стал единственно возможной причиной для Тома сдержать свой натиск. Он терпел — тяжелее всего ему давалось бездействие. Он терзался сам и терзал её — изводил, мучил, пока не поступил свойственным себе образом: разрубил гордиев узел — уволил её.       Его сердце загорелось, затрепетало при виде её гневного взгляда. Удивительно, но она не сказала ни слова — только подошла к нему после репетиции, не выказав ни малейшего волнения, и, взяв его руку, неожиданно покорно склонилась к ней. Это был почти религиозный жест — она поцеловала ему руку, как целуют руку кардинала, но Тому было достаточно. Она говорила ему «да», и только Рудольф Лестрейндж стоял между ними.       — Уезжайте, — грубо проговорил он, сжав её плечи. — Мужчина в отчаянии способен на убийство.       — Проводите меня домой.       Они отправились пешком через тёмный летний парк, где Том, не желавший больше сдерживать своих чувств, прижал её к себе.       — Вы легкомысленны, — заметил он с упрёком. — Пытаете человека, которому нечего терять.       В её глазах мелькнуло нечто сродни сожалению. В сером шелковом платье она стояла как серебряная статуя. Том, желая разрушить это холодное очарование, сжал свои могучие руки сильнее, заставив её дрогнуть и закрыть глаза.       — Я не уеду, — хрипло сказала она несколько минут спустя. — Не могу.       В тот вечер они договорились, что больше не коснутся этой темы. Врачи давали разные прогнозы, но при спокойной жизни Рудольф мог протянуть ещё лет десять-пятнадцать. У Тома не было пятнадцати лет. Он хотел быть счастлив немедленно, ведь и ему самому оставалось уже не так много. Однако ни он, ни она не желали стать причиной смерти Рудольфа, а встречаться тайком претило обоим. Том был слишком прямолинеен и откровенен, чтобы прятаться по углам, — такой же была она.       Том превратился в холодную учтивость. Он изливал свой гнев на посторонних, а она оставалась неприкосновенной. В вечер концерта, когда исчезла скрипка Амати, Том всё же сорвался и принялся нападать на Беллатрису пуще прежнего. Его изводила её показная холодность, тем сильнее он желал вывести её из себя, заставить её сдаться. Он довёл её до слёз, и тогда-то терзаемый любовью и угрызениями совести, явился после всех событий в комнату отдыха, упал ей в ноги, умоляя о прощении, а потом схватил в объятия, готовый взять её немедленно. Кто из них вовремя опомнился? Он понял только, что смял на ней кроваво-красное платье, а она, дрожа и закрыв лицо руками, отвернулась.       — Наверное, мне и правда стоит уехать.       На этот раз возразил он. Невыносима была мысль, что он лишится возможности видеть её. Том дал слово, что больше не приблизится к ней. С той поры он всего себя отдал музыке и своему расследованию. Ужасная борьба и страсть, вспыхнувшая в нём, истощали душу, но сделали непримиримым и свободным настолько, что каждый, кто созерцал теперь Тома Риддла за работой, замирал в благоговении или в ужасе. Казалось, чем больше мучений испытывал этот человек, видя её каждый вечер уходившей к другому, тем ярче, фантастичнее, грандиознее выглядела его работа, которую критики порой называли то гениальной, то оскорбительной.       Стеллажи в библиотеке закрывали все стены от пола до потолка. В главном зале всюду был шёлк, призывающий скорее отдыхать, нежели читать, а в соседней комнате, представляющей из себя что-то вроде малого кабинета, находился старинный секретер, за которым и обосновался Том. Он не включил лампы, а внутреннюю дверь прикрыл ровно настолько, чтобы тонкая полоска света проникла в тёмное помещение. Том удалился в библиотеку после того, как некоторое время наблюдал за Поттером-младшим. Тот явился на бал свежий, как воздух после дождя, в качестве спутника Снейпа. Том же, поразмышляв о юном Гарри и сделав для себя кое-какие выводы, теперь раздумывал, не написать ли Белле письмо. Он хотел провести время в одиночестве, никем не потревоженный, но к досаде своей услышал в библиотеке шум и щелчок дверного замка.