Troye Sivan — The Quiet
Only talking to myself here Now you muffled your voice I'd rather have broken bones And feel myself turn to stone Мана кладёт голову матери на колени, держа уголки губ в слабой, но по-настоящему счастливой улыбке. Отросшие и слегка волнистые волосы лезут в лицо, он их лениво сдувает и чуть погодя чувствует, как в собственную макушку что-то (или кто-то) упёрлось, и ему даже не надо смотреть, чтобы узнать, что именно. Катерина смотрит на каштановые макушки на своих коленях с неописуемой нежностью, теплотой и заботой, на которые только способна. Она улыбается и запускает длинные пальцы в волосы сыновей, осторожно перебирая прядки и массируя кожу. — Расскажи что-нибудь, — говоря в ткань маминого платья, просит Неа и поворачивается на спину, теперь уже смотря женщине прямо в лицо. Мана немного возится и вскоре оказывается точно в таком же положении, как и брат. Они всегда всё делают вместе. Катерина слегка наклоняется, целуя каждого мальчика в лоб. — Уже слишком поздно для историй, — произносит она, кивая в сторону висящего сбоку фонарика, где свечка вот-вот должна потухнуть. За окном царит прохладная летняя ночь с её бесконечным звёздным покрывалом и стрекотанием цикад из травы. Братья одновременно садятся по обе стороны от матери, свешивая ноги со старого дивана. Мана выглядит немного огорчённым, а Неа неприятно хмурится. Катерина издаёт короткий смешок и тычет вредному сынишке указательным пальцев в лоб. — Если будешь хмуриться, то морщинки появятся. — Мне всё равно, — бурчит Неа, вставая на ноги и отворачиваясь, строя из себя оскорблённого. Мана молча соглашается с матерью, ведь если на красивом лице его брата появятся морщинки, он будет уже не таким красивым. А он этого не очень хочет, хоть и будет любить того вечно. Вечно. Это ведь много, верно? — В любом случае, вам обоим пора в кровать. Их кровать небольшая, но Мана рад, что она у них хотя бы есть. Ведь недавно в городе он встречал мальчика, который спал на улице, и у того, разумеется, не было такой кровати, какую он делит с Неа. Вспоминать это очень грустно, и Мана старается об этом лишний раз не думать, сосредотачивая всё своё внимание на маленьком жёлтом пятнышке на белоснежной подушке. Через секунду на соседней появляется суровое лицо брата, и Мана не в силах сдержать милую детскую улыбку, так и просящуюся на лицо. — Спокойной ночи, — желает мать, задувая свечу и осторожно закрывая за собой скрипучую деревянную дверь. Скрип отдаётся эхом от стен. Знаете, а ведь монстры, появляющиеся из темноты в твоей комнате, действительно существует. Они живут глубоко в голове, заполняют её, как только душа хотя бы немного поддаётся тискам страха. Ведь ничего не может быть ужаснее и разрушительнее, чем мысли человека. — Хороших снов, Мана, — зевает Неа и пододвигается ближе, закрывая глаза. Его дыхание спокойное и тёплое, и Мана хочет так же. Никого и ничего не боясь, просто желать Неа приятных снов и спокойно засыпать. Но маленький Мана знает, что ему снова будут сниться кошмары, наполненных алыми пятнами и горячими слезами на собственных щеках. Поэтому он лишь снова улыбается, кладёт ладони под голову и лбом утыкается в чужой, рвано выдыхая воздух. Неа уже сладко посапывает. Брат пахнет молоком, печеньем с вареньем и домом. Хотя Мана не уверен, что у дома есть запах, но если бы он был, то, конечно же, Неа пах бы им. И даже несмотря на то, что он знает, что кошмар будет преследовать его, Мана засыпает спокойным сном. Потому что он слышит дыхание брата. С ним всё в порядке. Он не один на один с тишиной. Ведь это тишина один на один с ним.***
Мана вымученно улыбается, глядя на брата, сидящего у его постели. Собственные руки похожи на веточки, кожа настолько бледна, что практически сливается с белыми простынями и одеялом, а взгляд слишком больной. Но не только взгляд, на самом деле. Мана подмечает, что у Неа слишком большие мешки под глазами, на руках слишком много ссадин, губы слишком покусаны и вообще он слишком. Слишком, чтобы Мана мог смотреть на него без слёз, застилающих глаза. — Прости меня... — выдавливает он, и Неа вздрагивает, с беспокойством и страхом смотря на него. Господи, посмотри на меня как раньше. (даже если «раньше» уже ничего не значит) — За что? — хрипло интересуется Неа, садясь на постель и аккуратно беря его руки в свои, осторожно сжимая и согревая. Его взгляд меняется и становится настолько тёплым, что от него в можно сгореть. И первым у Маны сгорает сердце. Но он молчит. А ведь так ненавидит тишину. Неа пытается улыбаться, пытается поддерживать его, прижимая его руки к своей щеке. И Мана будто обжигается, чувствуя подушечками пальцев горячую и нежную кожу. Руки дрожат, сжимая холодные запястья родного человека. Горло дерёт от криков. Он готов кричать бесконечно, но связки порваны и его голова кружится от избытка кровавых луж вокруг себя. Ему плохо от безжизненного лица Неа. Ему плохо от себя. И всё, что он слышит, — это тишина, поглощающая остатки разума. Нижняя губа дрожит, а горячие слёзы всё-таки вырываются на свободу. Неа подается вперёд, обнимая его за шею и прижимая к себе, и Мана рыдает, уткнувшись лицом в плечо брата, которого так боится потерять. — Прости меня... — повторяет он, сжимая в кулак ткань грязной рубашки. Истерика накрывает и опустошает. Говорить сложно, он заикается через каждое слово. Неа гладит его по голове, шепчет что-то успокаивающее и обещает никогда не оставлять. — Прости за то, что я боюсь. (потерять тебя, ты даже не представляешь как сильно я этого боюсь, Неа) И, кажется, это та самая точка невозврата. Та самая, от которой начинается всё плохое. Но Неа не знает, что она наступила ещё тогда, когда Мана Д. Кемпбелл впервые увидел у себя во сне смерть своего брата-близнеца. — Скажи что-нибудь, — тихий шёпот в плечо после получаса непрерывного плача и содроганий в объятиях тёплого человека, пахнущего домом. Спустя года он уясняет кое-что: дом — это не здание и не место. Это люди. Что может быть страшнее остаться без дома? — Что именно? — в ответ шепчет Неа, садясь поудобнее, потому что ноги затекают. Мана обнимает его сильнее. — Что угодно, что не причиняет мне боль, как эта тишина. И, прижимая мёртвого брата к груди, Мана чувствует, что умирает. Будто кто-то отправляет контрольный в его замершее от боли сердце, разрывая то на кусочки. Сейчас я говорю лишь сам с собой, А ты не роняешь ни слова. Лучше бы я переломал все кости И почувствовал, что каменею.