И не надо о снах и вере

      Рваные края лоохи Лойсо — опалёнными птичьими крыльями, плещущимися в густом ядовитом воздухе.       Чиффа не может отвести от них взгляда. Помнит, как вспарывали эти крылья хрупкую ткань реальности. Хочет отвернуться.       Смотрит во все глаза.       Лойсо занимает место на облюбованной янтарной глыбе, на самой вершине холма, опускает голову низко, чтобы светлые пряди падали вперёд. Закрывает лицо ладонями. Погасшее пламя изумрудными отблесками танцует в его волосах.       Обожжённая птица. Бабочка с резными крыльями, бьющаяся о стекло закрытой банки.       Чиффа всё-таки подходит, приближается беззвучно, осторожно, сминают сапоги ядовитую жёлтую траву. Чиффа подходит близко-близко и замирает на границе. Незримая, несуществующая черта, которую ему не пересечь. Знак будущих граней миров, которые лягут между ними.       — Ты же знал, что так будет, — говорит он. Собственный голос — чужой. Хриплый и надтреснутый. Чиффа замолкает. Глупые бессмысленные слова. Ломкие искривлённые фразы. Совсем не то, что нужно блистательному сэру Пондохве. Ты же знал. Знал всегда, что я не смогу не сделать этого с тобой. Что предам тебя, брошу и оставлю одного.       Лойсо похож на маленького напуганного ребёнка. Неловкая страшная поза. Чиффа почти делает шаг вперёд…       Лойсо поднимает голову.       Лойсо поднимает голову одним быстрым рваным движением. Смотрит на Кеттарийца, и в глазах его бушует яростное пламя. Изумрудное или серебряное — не всё ли равно. Он больше ни на кого не похож, только на себя самого. Зеркало искажается и бьётся на куски, не выдерживая жара. По лицу рябью бегут мелкие трещины.       И заживают.       Лойсо может быть доволен — в этом огне Чиффа сгорает дотла. И мягким дымом, серебристой выгоревшей оболочкой продолжает говорить. Торопливо и путанно. Рассказывает о странниках через Хумгат и о том, что сложно только в начале, а теперь будет легко, и Хумгат сам его примет. Стоит только выбраться отсюда, и, пожалуйста, сэр Пондохва, выбирайся, сбегай, ищи лазейку, хоть я и постарался не оставить тебе ни одной.       — Замолчи, — произносит Лойсо. На удивление спокойно и бесстрастно. Весь огонь собирается внутри, солёными искрами почти вспыхивает на коже. Голос не срывается ни на секунду. — Ты меня уже очень качественно убил, поздравляю. Чего тебе ещё? Заткнись и уходи.       Заткнись и уходи, не хочу слышать твои сказки о снах и путешествиях, о других мирах, о свободе и о…       О чём угодно, Чиффа, рассказывай, но об этом — не смей. Не надо.       — До свидания, — произносит Лойсо. Тушит полыхающий огонь светлыми ресницами. Протягивает руку. Улыбается почти нежно, вонзая острый клинок Чиффе в сердце. Но хотя бы не в спину. «До свидания, Чиффа. Это ты — странник по Коридору Между Мирами. Я же помню. Вот и иди». Но Кеттариец тоже находит в себе силы улыбнуться, сжимает чужую ладонь в своей, гладит тыльную сторону пальцем. «До свидания в этом мире, потому что в любом другом я обязательно тебя найду, душа моя». Лойсо с улыбкой следит за его движениями. Отбирает руку.       Чиффа машинально сжимает пальцами оставшийся в ладони пепел. Показное спокойствие рассыпается серыми хлопьями. Золотистая бабочка обращается прахом.       — Уходи! — шипит Лойсо. Выпускает наружу скопившиеся внутри ярость и боль. — Убирайся и не вспоминай меня никогда! Забудь! Не вспоминай!       Сгорает в его глазах глупое упрямое «не». Лойсо закрывает лицо руками.       — Уходи, — эхом отзывается Кеттариец. Опускается на колени и шепчет. — Уходи отсюда, сэр Пондохва. У тебя впереди столько огненных ветров, морских волн, разбивающих скалы, цветных небес, пляшущих вихрей, звона металла и дорогих ароматных пряностей…       Ты никогда не умел предвидеть, сэр Лойсо. Но я-то умею. Не могу не видеть этого.       — Тебе останется Мир, — говорит Пондохва. Так и не перестаёт улыбаться, и боль в его глазах страшнее ярости. — И все его чудеса. А мне будет вот это, — обводит взглядом пустое золотистое пространство. Трава шуршит у его ног. Ядовитый воздух идёт рябью.       — А потом мы поменяемся местами, — ласково говорит Кеттариец. — И тебе будут все чудеса всех миров. А я останусь в маленьком смешном городе, в который ты никогда не вернёшься. А ты уже даже и человеком-то не будешь. Золотой лёгкой песней, ещё одной стихией…       Лойсо сжимает его руки почти до боли, вырывается, рычит. Мотает головой. Хотел бы по-детски заткнуть уши, чтобы не слышать ничего, но ведь всё равно не получится. Нечего и пытаться. Лойсо не хочет слушать. Не хочет думать о том, что стоит ему уйти отсюда, и к Кеттарийцу он не вернётся никогда. Не из жестокости или мести, а просто потому что…       Потому что Чиффа прав — один серебристый лис, оставшийся в глупом цветном городе не стоит всех остальных чудес этой вселенной. Но Лойсо мысленно обещает себе вернуться. Может быть, не в Ехо, но уж точно — к нему. Хотя бы из упрямства. А сейчас…       — Уходи, — не понять, кто из них произносит это. Выдавливает через потрескавшиеся сухие губы. Лойсо ногтями впивается то ли в свою, то ли в чужую ладонь. Кеттариец сминает в руках обожжённые птичьи крылья. Кеттариец жмурится на пару секунд и отпускает. Столько вымученной нежности, столько боли.       Лойсо аккуратно складывает руки на коленях. Поворачивается к Чиффе спиной.       Охотник всё-таки уходит, спускается по склону холма. На середине, уже почти до конца обернувшись густым серебряным дымом, не выдерживает, оборачивается и просит ещё раз:       — Уходи отсюда, Лойсо. Слышишь? Обязательно уходи.       Бабочка трепещет обугленными крыльями, бьётся о раскалённое стекло.