мамочка, что с нами будет.

— Заебись, да? — Бокуто весь светится счастьем и самолюбованием, ожидая от Куроо и Акааши если не восторженных охов, то хотя бы скупого кивка головы в знак согласия. Бокуто называет это стилем, Куроо — приветом с рынка, а Акааши, как единственный в помещении человек с айкью выше, чем у хлебушка, знает, что порой лучше промолчать. Бокуто уверен в себе донельзя и косые взгляды воспринимает за немые аплодисменты: олимпийка, штанцы, похожие на треники каждого третьего деда, вьетнамки — все с эмблемой "адидас". От белоснежных полосок на одежде Бокуто хочется либо рыдать, либо разводить святой огонь инквизиции, но Акааши лишь едва заметно улыбается чужой нелепости. Бокуто выглядит так, будто собирается караулить у младшей школы хилых пацанов в надежде отнять у них деньги на обед, чтобы потом купить себе пивас в ближайшем супермаркете и в компании голубей пощелкать семечки, хотя на деле, наверное, получил бы от любого первоклассника если не физических пиздюлей, то хотя бы моральных уж точно. — Ты просто пиздюк завистливый, — Бокуто тычет скрюченным пальцем в грудь Куроо и с видом оскорбленной невинности застегивает свою олимпийку до самого подбородка. Память Бокуто немногим превосходит память золотой рыбки, и уже через пять секунд он с вероятностью в шестьдесят девять процентов забудет об обвинениях, вынесенных им же самим в адрес Куроо, но сейчас Бокуто с солдатской точностью разворачивается на сто восемьдесят градусов и с гордо поднятой головой шагает в сторону автобусной остановки, оставив Акааши и Куроо у ворот университета. Акааши, в общем-то, с Бокуто по пути, и он спешно кивает Куроо вместо прощания. — Сегодня пятнадцатое сентября, — Акааши не поучает и не осуждает, а лишь констатирует факт. На улице давно не июль месяц, а теплая осень еще не повод продлять пляжный сезон. — А у тебя глаза красивые, — Бокуто бросает эту фразу неряшливо и между делом, пытаясь утопить насмешку Куроо в собственном пышущем самолюбии и отвлечься, но Акааши все равно теряется на мгновение и чуть не сбивает с ног двух школьников. — Эй, мелочь, смотри куда прешь, — Бокуто хватает Акааши за локоть и машет кулаком мальчишкам вслед. Так себе угроза, если честно, но за это время Акааши успевает вновь прийти в себя и вдобавок обнаружить на пиджаке жирный след от чего-то, что ел один из школьников. — Ох, — Акааши аккуратно высвобождает собственный локоть из чужой хватки и наклоняется ниже, с досадой разглядывая уродливый след на серой ткани. Бокуто зачем-то следует его примеру и даже щурится со знанием дела, тыча пальцем в пятно. — У моей мамки есть клевая штука для таких случаев. Погнали побырику, — Акааши не то чтобы беспомощен в вопросах стирки, он просто знает, что с любой идеей Бокуто проще согласиться, чем пытаться ей противостоять. А эта затея, кажется, даже вполне безобидна и полезна для общества и его непосредственного представителя в лице Акааши, так почему бы и нет? До дома Бокуто ехать совсем недалеко, всего пару станций метро, но в вагон они попадают не сразу — час-пик дает о себе знать. Бокуто нетерпеливый и взъерошенный, оттого только более подозрительный, и Акааши едва заметно ухмыляется, глядя на то, как настороженные бабушки отодвигают свои сумки подальше от него и сторонятся даже в вагоне, вжимаясь в сиденья и других людей. Когда они оказываются на поверхности снова, Бокуто окончательно забывает про слова Куроо и перестает грузиться понапрасну сам, предпочитая вместо этого грузить рядом идущего Акааши. Мать Акааши видела Бокуто всего дважды, но этого оказалось достаточно, чтобы сделать определенные (правильные) выводы — она называет Бокуто разумистом, и теплоты и ласки в этом слове гораздо больше, чем иронии. Бокуто говорит без остановки и зачем-то пересказывает Акааши день, прожитый ими фактически вместе. Акааши изредка кивает, когда того требует ситуация, и время от времени либо подталкивает парня влево, либо тянет на себя, спасая от столкновения с машинами на дороге или пешеходами на тротуаре. Бокуто вовлечен в собственный монолог куда больше, чем в происходящее вокруг, и Акааши приходится контролировать в пространстве не только свое тело, но и восемьдесят килограмм чужого. То ли дуракам везет, то ли Акааши действительно неплохо справляется с лавированием меж хаотично движущихся объектов, но Бокуто, несмотря на свою привычку идти напролом и абсолютно не глядеть под ноги, добирается до собственного дома живым, пусть и слегка помятым — Акааши, конечно, хорош, но с одним деревом Бокуто все же суждено было встретиться. От судьбы, как говорится, не уйдешь. Они до смешного разные, и удивленные взгляды прохожих прямое тому подтверждение. Бокуто вьется вокруг Акааши бешеным сурком и возникает то слева, то справа, ожидая незамедлительной реакции на свои искрометные шутехи да замечания, и Акааши, кажется, даже улыбается через раз уголком губ, подкармливая чужую самооценку, чтобы та благодаря Куроо не загнулась совсем. Акааши же спокоен донельзя и за всю дорогу лишь пару раз сменил руку, держащую лямку сумки, в то время как Бокуто только на руках еще не ходил для полноты картины. Бокуто стаскивает чужой пиджак еще в коридоре и деловито запирается в ванной, отправляя Акааши в свою комнату «чем-нибудь развлечься, пока работает профессионал». Акааши уже бывал у Бокуто прежде, и, кажется, с прошлого раза обстановка в комнате ни капли не изменилась — даже кучка из грязных футболок и носков под письменным столом не выросла и не уменьшилась. Акааши не любитель походов в гости и ночевок с друзьями, потому что дома, в окружении родных стен, и дышится легче, но комната Бокуто ощущалась почти так же, как и его собственная, несмотря на кардинальную разницу в их внешнем виде. Куроо называет это место бараком и гнездом, потому что Бокуто тащит в свою обитель все что ни попадя и складирует эти находки с видом заядлого коллекционера, но Акааши даже нравится — уютно, а еще можно не бояться что-нибудь разбить или уронить, ведь все равно хуже уже не станет. Акааши приходит к мысли, что у него заниженное чувство прекрасного, когда дело касается Бокуто, и, может, он даже не ошибается. Пальцы Акааши цепляют затасканный свитер, серо-голубым комком валяющийся на небрежно заправленной кровати, и в груди приятно щемит — Бокуто, наверное, очень его любит, если хранит до сих пор, даже не взирая на изношенность. Или ему попросту все равно. Акааши поджимает губы, тепло улыбаясь чужой непосредственности, и прикрывает глаза. — Ну йобана, — сначала слышится грохот, и только потом уже раздается недовольный голос Бокуто. Вероятно, стирка все же не его сильная сторона. Акааши разворачивается лицом к двери и хочет уже пойти да предложить свою помощь, но случайно натыкается на свое отражение в зеркале, наполовину скрытом под какими-то фотографиями и вырезками из журналов. Взгляд цепляется не за причудливый коллаж, созданный руками Бокуто, а за дикий контраст — Акааши сам будто вырезанная из бумаги фигура, с его четкими и прямыми линиями одежды, излишне темными волосами и серьезным выражением лица. Свитер Бокуто, прижатый к груди, не позволяет слиться с фоном, а лишь сильнее подчеркивает то, насколько Акааши неуместно здесь смотрится. Зато Куроо, наверное, прекрасно дополняет комнату Бокуто. — Тебе идет. Ему сто тыщ лет, но он клевский. Если хочешь, можешь примерить, — Бокуто возникает в дверном проеме с закатанными рукавами олимпийки и мокрыми с одной стороны волосами (Акааши ставит на то, что Бокуто потерпел поражение в борьбе со стиральной машиной, а это — боевые ранения), — Она даже относительно чистая. Рядом с Акааши Бокуто бывает неловко. Недостаточно неловко, чтобы краснеть и заикаться, но достаточно, чтобы задуматься над тем, куда катится его жизнь. Акааши — воплощение того, что, вероятно, родители ожидали и от Бокуто. Хотели, чтобы вышел толк — толк вышел, херня осталась, как говорится. Бокуто даже становится чуть стыдно за свой беспорядок. — Спасибо, — Акааши кивает и пропадает с головой в мягкой ткани свитера на пару мгновений, а когда выныривает вновь, его встречает чужой удивленный взгляд. Брови Бокуто независимы, словно дама с двумя десятками кошек и бочкой винишка, поэтому перемещаются по его лицу абсолютно свободно, — взлетают вверх и странным образом изгибаются. Акааши смотрит вопросительно и уже было открывает рот, чтобы спросить в чем дело, но взгляд Бокуто намекает на то, что лучше помолчать. Бокуто становится странно серьезным, и его золотистые глаза переливаются особенно тепло и ярко в лучах мягкого сентябрьского солнца. Он делает шаг к Акааши, склоняя голову чуть набок, и касается чужой груди ладонью. Акааши замирает и напрягает плечи, внимательно следя за чужими пальцами, и не знает как собраться с мыслями, чтобы фыркнуть Бокуто в лицо и попросить распускать руки исключительно в компании Куроо. — Наконец-то выглядишь как младшенький, — Акааши готов поклясться, что изначально Бокуто хотел спиздануть не это, а, возможно, что-то относительно умное или душевное, но в данном случае палка даже раз в год не стреляет. Клинический случай. Акааши раздраженно глядит на Бокуто и отодвигает того со своего пути, вновь заглядывая в зеркало. Первая мысль — нелепо, но, кажется, так оно и должно быть. Акааши переводит взгляд на Бокуто, поправляющего свою прическу в отражении стеклянной дверцы шкафчика, и думает, что если нелепый вид позволит ему стать к Бокуто чуть ближе, то он смирится даже с адидасовскими вьетнамками.