Равновесие?

Казешини щурит глаза, выпуская полудвижением век одичало-звериную хитрость, и соскальзывает в белёсый воздух проползшее по длинному языку солоноватое, в тон одеянию хозяйки морозное шипение: «Соде...» А вьюги обволакивают сонной песней слишком резкий новый звук, прикрывая незримыми ладонями уши своей госпожи. Её мир — отчуждёнными молочными разводами замирает в пуху и переливах пылинок невысоких, от того и не манящих, в считанных шагах оседающих вершин холмов. Её небо — пустое, зовущее, с недостатком змеистых сетчатых облаков, обрывается танцующе-свободной синевой в колючий снежный океан. Облака разгладились и обратились в ленты, дыхание вновь и вновь ищет и находит свою белую краску, распыляя её на тысячи капель сроком бытия в пару-тройку мгновений. Её красота — полумёртвая, как статуя с совершенными — до тончайшего волоска сложной причёски — чертами, которые даже лучший ювелир мироздания не в силах отточить настолько, что на кончике одной из граней поселится жизнь и постепенно пустит лианы, расцветёт, посыпая неуловимо-душистой пыльцой свечения каждый участок кожи. Её голос — зеркальная гладкая льдинка с колкими уголками, направленными прямо в сердцевину встреченной на пути пугливой души. Излишне много точности, белизны и холода — сумрачный ветер предпочёл бы, по крайней мере, нейтральную территорию, раз уж снежинке не по нутру вместо острых льдов рвано-режущие скалы. Неприятно. Неправильно. Спокойная — а хочется вихря. Недвижимая — а хочется пляски. Голубые глаза стали безднами, уходящими в одинокий небосвод, на тёмную кожу ложатся обрывки, оставшиеся от перекроенных под ткань тучек — неужто это место намерено стереть, размазать отпечатками когтистых лап вымышленных зверей все тени, подчинить себе непокорную в том числе владельцу смертоносную ночную бурю? Или это игра в «поймай чёрта за хвост», только вот не за хвост, а каким-то образом целиком и сразу, чтобы отпустить под перезвон бубенцов из замёрзшей морской воды — насильно тихий в ласке и притворно ласковый в тишине смех? А если для нечисти в обители чистоты просто не нашлось места, и она вытесняет обратно в устоявшийся мрачный мир незваного гостя? Вопросы повиснут между дальними слабыми метелями — всё равно ответов не будет. Но раз гость пришёл, у него имеется на то причина. На другом конце вселенной, у пропасти — не сорваться бы, гром играет с перьями вечера, молнии нитками зашивают лёгкие ранения, теряют иголки в буйном море, а оно когда-то желало заглянуть за обрыв — куда дальше, где силы и действия больше в черноте перемежается с проржавевшими, уже красными — не рыжими бликами. Лёд, затмивший зрачки, здесь неуместен — впрочем, для белоснежного поля с сугробами те ресницы, словно крылья вороновы, тоже — жаль, поменяться цветами нельзя. Случайность обращается в шанс, и демон поджарыми руками всё-таки схватит маленькую снежную королеву, украдёт, утащит на дальний-дальний край, чтобы показать пустоту, ниспадающую водопадом землисто-пепельного ливня на дно — в противовес светлой пустыне высоко над головой, над трепещущими в потоках воздуха цветочно-седыми — размокшие лепестки незабудок на бумаге — волосами, и оживить, пустить рябь да хотя бы страха, но лучше любопытства по скрежету чересчур ровной глади стоячей и при этом чистой воды вокруг радужки. Укутаться в плотные тени, как в мягкие одеяла, и ощущать на плечах крепкую хватку угольных когтей — скоро обретёт тональность привычки, способной пошатнуть старые покрытые прохладной коркой пригорки. Снег — выцветшей золой, облачным прахом, закрутится позёмкой, что перерастёт в буран. Расколется умиротворённость, успев перед последним разломом кинуть отсвет на одну из извилистых скал. Два местечка по ту сторону человеческого космоса обменяются кусочками — стремление к равновесию теперь сплетает день за днём гибкие пальцы, чьи оттенки — негатив один другого. Вьются две дорожки следов по белому. Издали виднеются два почти соединённых силуэта на чёрном.