The Price

Голубая бабочка бьется в окно, и ты просыпаешься. Чувствуешь, как обрывки подернутого дымкой сна ускользают, водой просачиваются сквозь пальцы. Тебе кажется, что еще миг – еще один стон натянутой до невозможности струны рассудка – и все вернется на свои места, и девушка с синими волосами войдет в комнату, присядет на краешек кровати, уберет растрепанные волосы со лба и назовет тебя милой Макс. Но струна обрывается, и покрасневшие глаза упираются лишь в покрытый грязными разводами потолок. Занимается рассвет, и тебе страшно. В глубине твоей расщепленной, словно снятой через разбитый объектив души ты понимаешь, что никто не сможет тебе помочь. Ни твой отец, в волосах и бороде которого все больше седины, а на исхудавшем лице – все больше горьких морщин, ни твоя мать – с глазами, печальными, как небо поздней осенью. Не помогут тебе серьезные люди в очках, с толстыми блокнотами и фальшивым сочувствием, все эти психологи, терапевты, аналитики, которые все говорят и говорят, пока ты не можешь больше думать ни о чем кроме своей смерти и нее. Не поможет тебе ни новый город, куда ты сбежала, проехав всю Америку от океана до океана, город, который зажимает тебя в серо-бетонные тиски – все крепче и крепче, пока ты не можешь сделать вдох, ни новая школа, полная новых друзей – безжизненных, декоративных, словно фигурки оригами, которые ты делаешь из старых фотографий – чтобы через секунду смять их в кулаке. Расскажи им, как ты боишься. Расскажи им всем, как ты устала блуждать по волнам воспоминаний, которых никогда не существовало, как устала бежать от действительности, тенью крыльев бабочки нависающей над тобой. Расскажи, Максин Колфилд, но, умоляю, не жди, что они тебя послушают. Ты сидишь, прислонившись спиной к кровати, а раннее утро пахнет скорым дождем и горчит на языке. Перед тобой – стена, покрытая фотографиями, на каждой – все та же осточертевшее до невозможности голубое создание – вечный спутник ее саморазрушения. Ты рвешь фотографии каждый день, сминаешь их, сжигаешь, запускаешь самолетиками из окна, и вместо каждой мертвой делаешь новую. Если в этом ритуале и был когда-то смысл, то его давно унесло вместе с вечерним отливом. Может быть, это помогает сосредоточится, найти потерянный фокус, а может, ты просто становишься безумной, и летишь, летишь, со смехом летишь в бурлящие внизу воды. Однажды ты отнесла пачку старых – еще с той жизни – фотографий на холодный пляж и подожгла. Ты смотрела, как крохотный костерок на глазах вырастает к темному еще небу, как равняется и затмевает встающее солнце, а потом долго держала руку над пламенем – пока кожа не покраснела и не покрылась волдырями, как обычно, после этого наврав что-то родителям о причине ожога. Стоишь в оконном проеме, пальцы сжались так, кто кажутся принадлежащими окоченевшему трупу. Медленно очень медленно ты начинаешь спускаться вниз, босые ноги скользят по черепице крыши, а ветер треплет волосы и безголосно шумит над ухом, грозя сорвать вниз и разбить о бездушный асфальт. Дыхание спирает, но не от страха – давно уже не от страха. Ты идешь, дрожа от холода, по пустой улице, мимо тоскливо горящих уличных фонарей. Небо – перевернутый серебристый океан, лежащий где-то там, недостижимо далеко. Тебе нет дела до неба, нет дела до ветра, нет дела до бабочки, неслышно парящей над плечом. Ты идешь на свет уличных фонарей, словно впереди одиноко горит путеводный маяк, а буря все ближе и ближе. Сколько бы ты не пыталась от него убежать, берег всегда будет рядом с тобой, всегда будет покорно лежать у твоих ног – холодной, серебряной гладью. Здесь ты стояла – изо дня в день, рассвет за рассветом, бросая камни в воду в надежде, что приливная волна накроет тебя. Вокруг – ни души, лишь голодные чайки нарезают круги – темные, размытые силуэты. Но перед твоими глазами встают не они, а киты – огромные туши, морские скалы, дочиста обглоданные северным морем и выброшенные на берег. Галька обжигает ледяным холодом под ногами, а ты поднимаешь голову к затянутому облаками небу. Начинается дождь. Голубая бабочка застыла на протянутой – куда? – ладони. В тебе бьется желание сжать кулак, сдавить тонкие крылья, швырнуть крошечное изломанное тельце прямо в плещущиеся под ногами волны. Но в следующую секунду бабочка улетает, словно ее здесь и не было, а твоя ладонь покоится в пальцах Хлои. Ты держишь ее руки, словно заряженный пистолет, приставленный к твоему виску, ты растворяешься в ее ласковой, грустной улыбке, в глубоко прячущих искрящиеся огоньки глазах, прижимаешься лицом к ее плечу, глушишь рыдания в промокшей насквозь куртке, в голубых волосах, а она убирает с твоего лица взмокшие пряди, прижимает к себе темноволосый затылок и шепчет сквозь дождь, что все будет хорошо. Ты еще не забыла, что это значит? Целуешь Хлою – словно утопающий, жаждущий глотка спасительного кислорода. На ее губах – вкус дождя, горького шоколада и призрачного тепла далекого орегонского солнца. Она отвечает тебе, и ты тянешься, тянешься, тянешься, падаешь так быстро, что ветер свистит в ушах. - Лети, Макс Колфилд. Ты же можешь… Хлоя рядом с тобой в сердце бури... ...На берегу никого, и слезы звездной крошкой сыпятся вниз. Твоя тень вжимается в землю перед встающей громадой рассвета, и ты мимоходом размышляешь о том, какова цена всего этого, и сколько еще жертв тебе придется принести для того, чтобы удержать вместе разваливающееся карточным домиком «Я». Может быть, однажды ты войдешь в воду, камнем пойдешь на дно – к своим выброшенным письмам, к Хлое Прайс и отражению бледного солнца на воде. Может быть, ты уже это сделала, а может быть, не сделаешь никогда. Может, все это – лишь сон голубокрылой бабочки, летящей над океаном.