Пролей на меня прохладный свой взор

Целовать, прядь волос «Целовать – не целовать; целовать – не целовать», - мысль бьёт Чёрному в висок, не позволяя сосредоточиться на содержании рассказа Курильщика; тот размахивает руками, чертит пальцем в воздухе некие круги, изображающие, очевидно, завершённость либо цикличность некого процесса-явления, рассказывает о технике работы любимых мастеров, снабжает их мелкими и чертовски интересными подробностями из личной жизни художников, однако Чёрный, как ни старается – искренне!- сосредоточиться не может; тёмно-тёмно-каштанового цвета прядь, чуть завиваясь, спускается Курильщику на лоб; а он и не замечает, говорит, говорит, говорит, ритмичные движения руками; Чёрный с удивлением думает о том, какие же у Эрика – Э р и к а – маленькие и бледные руки, и как идеально они бы смотрелись, если бы… Чёрный чуть наклоняется вперёд, молясь про себя, чтобы сейчас ничего не произошло, ничего и не происходит – Курильщик слишком занят своим рассказом, чтобы заметить учащённое горячее дыхание Чёрного в непривычной близости у своего виска; Чёрный выпрямляется и выдыхает. Интерпретация, коридор, компас. Они всегда неловко молчат, сталкиваясь в коридоре, и Курильщик каждый раз опускает глаза; в последние пару недель он только и делает, что сокрушается, сокрушается, сокрушается – он наговорил Чёрному лишнего, как тот будет интерпретировать, как тот уже интерпретировал; он, видит бог, не имел ничего дурного в виду, просто с Чёрным тут можно поговорить, с единственным из всех – можно; Курильщик проезжает мимо визгливой, раздражающей, яркой шайки крысят; он вспоминает ледяные глаза Сфинкса, пытается представить, как он мог бы делиться подобным с ним – и ему не по себе, передёргивает. Чёрный всегда появляется из ниоткуда, и в такие моменты Курильщику хочется закопаться по самую макушку в истёртый линолеум; иногда ему кажется – вполне верно, кажется, кажется – что Чёрный каким-то образом вычисляет момент, когда Курильщик под покровом ночи покидает спальню, покидает максимально бесшумно и осторожно с одной лишь целью – не пересечься случайно с Чёрным, не смотреть ему больше в глаза, не тонуть в этом водовороте незаданных вопросов, неоправданного всепрощения, всепонимания, которому ещё рано между ними зародиться. Иногда Курильщику кажется, что у Чёрного в голове есть некий компас, маяк, извечный ориентир, будильничек, который срабатывает каждый раз, когда Курильщик максимально бесшумно прикрывает за собой дверь спальни, чтобы не столкнуться с Чёрным в коридоре. Чтобы Чёрный нашёл его сам, по известным лишь ему самому законам. Курильщик одновременно боится до дрожи в пальцах и радуется – песня, танец сердца – когда знакомая фигура двигается ему навстречу в неверном свете коридорных ламп. Девушка, духи, семнадцать …Конечно, у него есть девушка; конечно, как же иначе. Эрик чувствует стойкий, совсем взрослый аромат её духов даже через два часа после того, как она ушла. Он одновременно ненавидит её (потому что на её месте должен быть, чёрт возьми, он, и наплевать, что маленький, тощий, некрасивый колясочник одного с Чёрным пола – решительно на-пле-вать) и радуется её наличию (потому что теперь у него, наконец, есть настоящая причина перестать воображать себе варианты развития их с Чёрным, простигосподи, отношений). Курильщик знает эту девушку, она ему даже несколько нравится в неком общечеловеческом смысле – однажды она угощала его и Лорда самолично сваренным кофе, и кофе этот был хорош; да и вообще, наверное, очаровательные девушки заслуживают Чёрного больше, чем тощие неловкие колясники. Однако однажды, когда Курильщик заезжает в Шестую за забытым блокнотом с набросками и видит, как девушка сидит на кровати спиной к нему и застёгивает лифчик, он вылетает из комнаты моментально, на ходу посылая в воздух какие-то горячечные спутанные извинения, а потом в ярости и бессильной ревности курит и колотит стены в учительском туалете. Его отпускает только когда он, возвращаясь в Четвёртую, автоматически читает стены, чтобы отвлечься. «Тяжело быть семнадцатилетним», - гласит вязь миниатюрных букв, ползущая вверх, и Курильщик не может с этим не согласиться. Любить, горько, холодный Курильщик старается сдерживаться изо всех сил, но всё равно скулит как-то жалко, щенячьи, по собственному же мнению. Ему хорошо, ему охренительно хорошо, так хорошо, что хочется полосовать плечи партнёра ногтями и расцвечивать комнату стонами на все лады – и в то же время больно, горько и – и зачем Чёрному этот цирк, зачем ему это всё. Его тихие поскуливания попадают в один ритм с уверенными, размеренными движениями Чёрного, и это удивительно, и это кажется таким правильным; Курильщик закусывает ребро ладони, но слова всё равно не может сдержать внутри, и они падают, непрошенные. - Любишь, любишь? – он старается спрашивать почти беззвучно, и по щекам почему-то текут слёзы, которые он замечает не сразу, хочет списать на физическую боль и нервное напряжение, но никак не на отчаяние, не на туго сплетённый клубок чувств в груди. Он жалеет, что спросил это, совсем глупо, совсем – ведь ясно же, что таких не любят, Чёрный просто жалеет его, Чёрный всегда просто жалел его. Чёрный останавливается, и взгляд у него спокоен и вдумчив, и Курильщика словно холодной водой окатывает, его подбрасывает прямо под горячим телом, прижимающим его; и Чёрный смотрит на его красное от стыда и слёз лицо, несколько бесконечно долгих секунд смотрит, и Курильщик слышит удары собственного сердца, успевает глупо, болезненно всхлипнуть – и чувствует, как Чёрный накрывает его сверху всем телом, бескомпромиссно, требовательно целуя, и хочется плакать и смеяться, смеяться и плакать – и целовать в ответ.