Я знаю: он жив, он дышит. Он смеет быть не печальным. А. Ахматова
«А Эхо кого-нибудь ненавидит от всего сердца, очень-очень сильно?» Я ему: мол, разве он не хотел сказать «любит»? Рэнт пожимает плечами и отвечает: «Разве это не одно и то же?» Чак Паланик
1. Крыша горячая, как сковородка. Солнце, если ты осмелишься поднять на него глаза, – ослепительно черное, не позволяющее себя по-настоящему увидеть. Оно обжигает роговицу, плавит радужку, заставляя ее вытекать наружу раскаленной лавой. А ты, наивный, думаешь, что это всего лишь слезы. Запуская невесомые лучи в твои ноздри и уши, оно проникает в самую глубину твоего существа – хищно, безжалостно. Равнодушно висит оно высоко над твоей головой и палит так, что кажется, будто это средневековый инквизитор в красном балахоне льет тебе на макушку кипящее масло. Безразличный ко всему палач водит по твоей спине раскаленным утюгом – чугунным, с углями, именно такой был когда-то у твоей собственной прабабки. Палач всего лишь выполняет свою работу. Для него твой персональный кошмар – повседневная рутина. Когда все закончится, он вернется домой к жене и детям. Съест свой ужин. Выпьет чай. Ляжет в постель. А ты так и останешься лежать на центральной площади в своих колодках с кровавым месивом там, где когда-то была спина. Небо без единого облачка и почти белое. Невыносимое. Полдень… В здравом уме ни один человек не полез бы в этот час на крышу. Но Крысе ли претендовать на адекватность?.. Она стоит, обхватив себя руками, на самом краю парапета, дрожащая и бледная. Ей холодно. Острые локти покрыты мурашками. Крыса смотрит вниз на потрескавшуюся асфальтовую дорожку, на осыпающиеся кусты сирени. Как же она устала! Крыса не знает, зачем пришла сюда: скорее всего, просто для того чтобы побыть одной хоть какое-то время. Хоть совсем чуть-чуть – никого не видеть. Никого не слышать. Уединение – роскошь, непозволительная для жителей Дома. Сделать шаг – и все закончится. Всего один шаг – ведь это так просто. Вот она лежит, как сломанная кукла, нелепо раскинув тонкие белые руки, на асфальте. Лицом вниз. От головы расплывается черная лужа чего-то густого и липкого. Вшивая на предплечье испуганно чешется, в последний раз вскидывает острую мордочку и замирает – уже навсегда, как и ее хозяйка. Знаменитый полумесяц бритвы (тот самый – под каким из ногтей?) валяется рядом; когда Крысу найдут, никто не заметит его, он будет затоптан в грязь, как и осколки ее зеркальных бирок – сейчас они так красиво играют на солнце, радужно переливаясь; битое стекло всегда насмешливо блестит. Еще одна легенда будет уничтожена. Никто не вспомнит о нем, столько раз спасавшем ее жалкую, никому не нужную жизнь, равно как и саму Крысу – она в этом уверена – забудут достаточно быстро. Был Летун, поставщик мелких радостей, не станет его – и жители Дома, погоревав (возможно, и то не факт – кому придет в голову грустить о таком чудовище, как она?), моментально найдут другого. На следующий же день, раздав ее последние вещи. Сняв колокольчики со шведской стенки… Наверное, часть из них Русалка вплетет себе в волосы. Не как память – просто потому что они так забавно звенят – каждый на свой лад, а это милое, светлое дитя так любит все звенящее. А вот саму Крысу не любит никто. Интересно, как отреагирует Слепой. Хотя, ясное ведь дело – никак (когда это он на что-то реагировал?). Чертов истукан. Каменюка. Надо же было связаться с таким… Крыса стоит здесь одна, ей так плохо, так больно и холодно… стоит, сжигаемая заживо этим чудовищным солнцем, и даже не чувствует этого, не видит, как медленно краснеет ее кожа, не знает, что завтра на плечах появятся волдыри. Она стоит здесь, рискуя сорваться вниз, а ему и дела нет. Весь в своем вожачестве, озабоченный делами стаи, делами Дома, чужими проблемами – как будто собственных у него не возникает никогда. Где уж тут о Крысе вспомнить – да и кто она вообще ему такая? Набор отверстий для его августейшего конца: чуть лучше, чем Габи, – и то лишь потому, что чистая, доставшаяся ему нетронутой, только его и только для него. И откуда, интересно, в нем эта чертова уверенность, что она больше никому не дает?.. Крысе больше не хочется прыгать с крыши (да и хотелось ли? подумаешь, глупые мысли). Ей хочется сбросить с нее Слепого. Стоять вот так же, как сейчас, здесь, на краю, одними пятками на твердой поверхности, опасно качаясь на легком ветру, и сверху смотреть, как он корчится, агонизируя, распластавшись среди кустов этой чертовой сирени, отчаянно воняющей давным-давно вступившей в свои законные права весной. Вот на что она могла бы смотреть бесконечно: как он мучается, истекая кровью. И пусть он кричит, хрипит, задыхается, выплевывая осколки собственных костей… Боже, куда ее занесло! Как маньяк, Крыса скалится, улыбается своей внезапной фантазии и все ярче представляет себе эту картину. Вот он лежит, бледнее, чем обычно, струйки крови на белом лице, пальцы вцепились в траву – последнее движение чудом уцелевшей руки (вторая сломана), по телу пробегает последняя судорога, и он затихает, издав отвратительный звук – какой-то полустон-полухрип; широко раскрытые глаза, мутные, в обрамлении влажных черных ресниц, уставились на небо, словно отчаянно пытаясь его увидеть – в первый и последний, единственный раз; на лице – удивление, такое неподдельное, ужасающее: «Как же это? Что же это?!» Он так и застывает с этим удивленно-испуганным лицом, черты которого разглаживаются, но выражение остается прежним. Самое красивое, черт его подери, лицо. Идеальное. Ее любимое – и потому вызывающее это невыносимое желание наброситься и разорвать его в клочья, чтобы ничего от него не осталось. Чтобы не досталось оно никому. Никому больше. 2. – Ну че? Колись давай. Рыжая. Не спрячешься от нее, не скроешься. Везде найдет и достанет, и выведает все. И сейчас – как будто ей, и правда, интересно. Можно подумать. И не сидится ей в своей Четвертой… молча не злорадствуется. Идешь себе вот так по коридору, никого не трогаешь. Выдумываешь способ убийства для своего благоверного – покровавее, поизощреннее. Размышляешь, где бы скоротать наступающую ночь… Так не хочется возвращаться к себе. Видеть пустые кровати Рыжей и Русалки, ехидно напоминающие: они – там, они – рядом с ним, а ты – здесь, тебе там не будут рады, ты рылом не вышла… И – как нарочно, эта бестия, эта чертова Сатана во плоти вырастает из-под ног буквально. Следила она за мной, что ли? – Колись, говорю, – трясет ее за плечо, да так грубо, так неприятно. Словно забыла, что Крыса не выносит чужих прикосновений. – На тебе лица нет, эй, – в глаза заглянуть пытается, совсем обнаглела! – Признавайся: поцапались что ли? Поцапались. Как же. Как будто можно поцапаться с человеком, который уже третий день с тобой не разговаривает. Молчит и не реагирует на тебя вообще никак. Как будто ты мебель или в лучшем случае домашнее животное. Кошка… нет – вообще тупая рыбка в круглом аквариуме. Хотя… отчего же рыбка?.. С рыбками так себя не ведут. Странный был вчера вечер и омерзительно стремный. Слепой возник из ниоткуда – густая черная тень отделилась от стены. Затащил ее в какой-то закуток и отымел, как последнюю шлюху. Он, наверное, даже с Габи так никогда не поступал – да Длинная бы и не позволила. Съездила бы по причинному месту – это как минимум. И не посмотрела бы, что вожак. Но это же Крыса. С ней по-всякому можно – все позволит, все простит. Молча. Быстро. Плотно зажав ей рот ладонью. Впившись зубами в загривок, как зверь. Так больно… теперь, наверное, шрам на всю жизнь останется – отпечатки его зубов. Извращенец хренов. И не сказать, чтобы ей не понравилось… Исчез – так же неожиданно и быстро, оставив ее, растрепанную, опустошенную, стоять, цепляясь за стену, чтобы не упасть. Ни слова. Ни звука… Это Слепой. Ему все равно. Все равно, где. Все равно, с кем. И нечему здесь удивляться. Самое разумное – принять как данность… Ты ведь сама его выбрала. – Крыса! Эй, Крыса-а-а, – Рыжая трясет ее за плечи. От этого у Крысы в голове как будто что-то бултыхается, стукаясь о стенки черепной коробки. Что-то твердое и неживое, инородный предмет. – Слушай… отвали. – Крыса морщится. До чего же глупая эта Рыжая. Обсуждать свою личную жизнь – и вдруг с ней… возможно, Крыса и стала бы, что называется, по старой памяти. Если бы встречалась с кем-то другим. Не со Слепым. 3. Быстрым шагом по коридору. Шум в ушах – какой-то свист и едва уловимый скрежет, как будто кричат насекомые – их сотни, тысячи, десятки тысяч. Если бы они умели кричать, медленно агонизируя в лапах пауков, это звучало бы именно так. Мусор хрустит под толстыми подошвами ботинок. Кругом люди – их голоса звучат невнятно и глухо, словно из-под толстого слоя ваты или войлока. Лица и фигуры расплываются – Крыса никого не узнает. Ноги сами собой несут ее на лестницу, спускают ее окаменевшее, переставшее слушаться тело по ступеням, все ниже и ниже. В подвал ведет узкая винтовая лестница с высокими перилами. Крыса не осознает, как оказывается на ней, не чувствует, как ноги несут ее вниз. Эти ступени, эти перила словно излучают электричество: она не понимает, почему ее сюда так влечет. Просто идет, словно ее тянут за веревочку, сматывая невидимый клубок. Он был здесь, он ходил по этим ступеням, – она не может этого знать, но ее одолевает непреодолимое желание разуться, чтобы ощутить босыми ступнями прохладу бетона. Пройти по его следам… Дверь заперта, но Крыса не может остаться снаружи, ей нужно войти, нужно сейчас, сию секунду, иначе она разорвется, сгорит, погибнет, отчего – непонятно, но эта жуткая уверенность заставляет ее бессмысленно царапать замок ногтями, задыхаясь. Крыса сама не понимает, как ломает его: что-то куда-то просовывает, поворачивает, дергает дверь – и та поддается. В ту же секунду Крыса оказывается в темном помещении с кирпичными стенами – холодном и затхлом, захлопывает за собой дверь и сползает на пол, забившись в ближайший угол. Из груди вырывается нечеловеческий вопль, дикий и страшный; слезы, до того застилавшие глаза незримой пеленой, струятся по щекам. Крыса прижимает грязные кулаки к искаженному лицу, размазывая тушь. Она сидит на полу, вздрагивая от рыданий, сидит на том самом месте, где обычно садится Слепой, когда приходит сюда, чтобы навестить нож, которым убили его Бога. Ты сама же все портишь… Так хочется остаться здесь на всю ночь. Хочется, но Крыса понимает, что здесь ее непременно найдут. Он найдет. А слезы никак не кончаются. Грудь изнутри разрывает – разодрать бы кожу, выломать ребра, вырвать проклятое сердце и швырнуть его на пол, топтать ногами… Да только вряд ли поможет. Такая темнота – плотная, всепоглощающая, – должна быть невыносимой. Должна… но этого и близко нет. «Я теперь тоже слепая», – думает Крыса, медленно вставая и на ощупь пробираясь к выходу. 4. Она все еще горячая, эта чертова крыша. Солнце давно уже скрылось – ни лучика, ни отблеска. Воздух какой-то мутный… и ни капельки долгожданной прохлады. Нет, она больше не мерзнет и не дрожит, и зубы стучать перестали. Крысу не покидает ощущение, что все ее тело внезапно покрылось тонкой, но невероятно плотной корочкой или, скорее, пленкой, неспособной пропускать кислород. Как целлофан сразу в несколько слоев. Кто-то запер ее в парнике, замотал в прозрачную клеенку, потратив целый рулон, и пытается задушить… Снова – на краю, раскинув руки. Хоть что-то бы почувствовать сквозь всю эту сотню слоев непонятно чего… Вдохнуть бы – полной грудью, освободиться, взлететь… Может быть, хоть что-то изменилось бы? Уж точно перестало бы так тошнотворно шуметь в ушах, и сердце не подступало бы к самому горлу стремящимся разорвать его комом. Меня ведь нельзя убить. Я – Смерть. Я уже мертва. – Так вот ты где. Тихий голос, мягкий. Почти шепот. К такому невольно прислушиваешься. Холодок – черт возьми, он должен пробежать по спине. Просто обязан – мелкими мурашками. Не ужас, не страх – ощущение… такое привычное, странно домашнее и уютное – лишь мельком, где-то в глубине подсознания, рисующее на лице улыбку – неожиданно светлую – всего лишь на долю секунды. Она должна была почувствовать Слепого еще до того, как тот заговорит. Спиной, затылком, самой кромкой ушных раковин ощутить на себе его взгляд – невидящий и, возможно, именно поэтому так глубоко проникающий, пронизывающий до костей. Почему-то этого не происходит. Парапет, на котором Крыса стоит, осыпается. Она оборачивается – от неожиданности слишком резко, чиркнув тяжелым ботинком по крошливой кайме, и целая плеяда мелких камешков летит вниз из-под толстой подошвы. Туда, куда она только что смотрела так сосредоточенно, на асфальт, на темно-лиловые в этих сумерках кляксы сирени. Вспышка – быстрее, чем вздох, холодный вихрь резко приподнимает ее и рывком относит назад, сгребает в охапку, обволакивает, пригвождает к твердой поверхности. – Ты что творишь?! Слепой в ужасе. Она его напугала. Как смешно. Крыса безуспешно пытается вырваться. Это вовсе уже не она. Это странное создание, потустороннее, пришедшее из страшной сказки, сплошь покрытое ядовитыми иголками, – ей кажется, они, и правда, торчат из нее во все стороны, вполне реальные, длинные и острые, впиваясь в его тело, пронзая насквозь, окровавленные. – Отпусти! Отпусти меня, проклятый ублюдок! – кричит она, извиваясь и царапаясь, как охваченная паникой кошка. Безрезультатно – его руки подобны тискам. Из железа он, что ли, сделан? Из камня? Крыса не может сдвинуться с места – и не знает уже, оттого ли, что он так крепко ее держит, оттого ли, что она сама вконец обессилела. Или, может быть, на самом деле, ей искренне хочется сидеть вот так, уткнувшись макушкой в его шею, и чтобы он не давал ей пошевелиться – такой сильный и властный, такой пугающе спокойный, и чтобы ноги их вот так переплетались, а волосы трепал и спутывал бы ветер – так, что не поймешь уже, где чьи… Слезы душат Крысу. Хорошо, что он ее не видит – такую жалкую, с опухшим лицом, искаженным отвратительной гримасой. Она больше не вырывается – наоборот, вцепилась в него мертвой хваткой, судорожно, жадно. А он застыл, как изваяние… Отпустить ее? Как бы она ни умоляла, как бы ни злилась – пусть весь Дом сбежится на ее истошные вопли, пусть все видят, пусть осуждают его – плевать. Вряд ли найдется какая-то сила, что была бы способна заставить его отпустить ее.