***
В эти первые недели их знакомства он зовет ее не иначе как «леди Хоук», сколько бы раз она ни представлялась по имени, прекрасно понимая, что нарушает светские традиции, за которые упрямо цепляется Фенрис. Но Мариан прилагает все усилия, чтобы пробраться за рамки приличий, из-за которых он держится столь отчужденно. Она просит рассказать о птицах, о ловле (о нем, но об этом умалчивает, хотя по наводящим вопросам он наверняка уже догадался). Поначалу Фенрис отказывается, но Мариан предлагает: «Если нужно, поговорю с вашим хозяином», хотя не особо жаждет встречи с мистером Данариусом. Однако если ему станет легче, она разыграет такой спектакль, что покойная мать бы ей гордилась. Говорить с соседом не приходится. После осторожных напоминаний Фенрис уступает, и они заключают негласное соглашение не обсуждать их встречи за пределами конюшни при первых лучах рассвета. В первые дни, ощущая неуверенность, он приносит другую птицу — пустельгу с гладкими перьями и темными пытливыми глазами. Мариан тут же в нее влюбляется. — Это Пятнышко, — с искоркой веселья в зеленых глазах представляет он птицу. — Не обманывайтесь его размером. — Не буду, — быстро проговаривает она, потому что всю жизнь ее тоже судили, но не сообщает об этом. Мариан Хоук не ниже брата, но гораздо грубее и хуже сестры. Любопытная и долговязая, со смехом, выдающим истинные чувства. Неподходящая наследница, но отцу это не помешало. Она тянется к птице, скользит костяшками пальцев по гладким перьям и чувствует странное волнение, ведь пустельга покорно принимает прикосновение. Но в глазах ее горит свет такой же, как у Хоук, которая знает, что покорность — это необходимость. Она не просит перчатку, а он не предлагает. Взамен они мирно ведут простую беседу, пока Пятнышко летает в вышине. Хоук хочет спросить о нем, о его жизни, но призрачный голос матери строго выговаривает, что для женщины ее положения Мариан слишком безрассудна и заинтересована. Поэтому она оставляет вопросы при себе, но всякая досада уходит, смытая радостью от его прихода следующим утром. На руке у него сидит сапсан, стойкий охотник, и видно, что Фенрису он очень нравится. Наверное, дело в спокойствии птицы, разительно отличающейся от пугливости пустельги. Мариан только собирается узнать имя птицы, как Фенрис уже протягивает ей перчатку. Она удивленно моргает, не заметив поначалу, что он принес лишнюю, но не двигается, и Фенрис предлагает снова, улыбаясь одними глазами. О, он прекрасно видит, как ей хочется попробовать, а она просто из вредности и упрямства готова отказать. Но детский восторг распирает грудь, и Мариан принимает перчатку. — Так? — уточняет она, натягивая жесткую кожу. Прочная перчатка велика и странно сидит на руке. Фенрис подносит к ней птицу. Сапсан неспешно перелезает на ее руку. Становится ясно, что этим утром мужчина намеренно взял с собой именно его, собираясь дать подержать. В груди разгорается горячий шар, но она сдерживает странное ликование, не сводя взгляд птицы. — Хёрн, — Фенрис загорелыми пальцами поглаживает перья. — Он легко привыкает к новым рукам. Хозяин часто развлекает им гостей. Улыбка Мариан меркнет, но сапсан сидит все так же невозмутимо. — О. Фенрис безотрывно глядит на Хёрна. — Неподчинение, как и покладистость, имеет свою цену, — только звучит в ответ. Он снова проводит рукой по перьям, а обернувшись, уже выглядит безмятежным. — Желаете попробовать? Она колеблется, не понимая сути вопроса, ведь, может, за словами кроется нечто большее. Язык не слушается, но Мариан все равно кивает. Фенрис мало говорит, но обхватывает ее запястье, направляя руку, а когда убирает свою, сапсан взлетает. Неожиданное давление на руку чуть не валит ее с ног, но Мариан устаивает, лишь волосы падают на глаза. Она бы выругалась, но из-за распирающей радости с губ рвется легкий удивленный смех. Хёрн возвращается, откуда-то зная, где его ждут, и Фенрис помогает Мариан его принять. Овладевшая ей беспечность заставляет снова и снова отправлять птицу в полет и изумляться, когда та прилетает обратно. А Фенрис тихо и молчаливо наблюдает, не тревожа мирное утро. — Расскажите мне что-нибудь, — просит она, когда он собирается уйти. Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, ее скоро будут ждать близнецы. А его — хозяин. Фенрис хмурится: — Я… не понимаю. Мариан завладевает смелость: — Что-нибудь о себе. Откуда вы приехали? У вас не северный акцент. Мужчина кидает на нее взгляд: — Как и у вас, — отзывается он, и — это первый раз, когда Фенрис опускает в конце «леди». И судя по взгляду, делает он это вполне осознанно. Мариан хитро усмехается: — Значит, это будет нашим секретом? Фенрис едва улыбается, а она не развивает тему. Ей приятно смотреть ему вслед: его длинная тень исчезает среди деревьев, как у существа из местной легенды. По дороге домой она мимолетно думает, уж не пришел ли он из царства фей, чтобы околдовать ее, и весь оставшийся день потешается над этой мыслью. А когда ложится спать, ей снятся сны о плаще из перьев, который возносит ее в небеса, и о ярких внимательных глазах, зеленых, точно мох вересковых пустошей.***
На третью встречу он приносит крупного величественного ястреба. — Диана, любимица хозяина, — в словах кроется нечто мрачное, но Мариан придерживает язык. Среди ее величайших добродетелей не значится такт, но ей хватает проницательности понять, когда стоит сменить тему. — Очень красивая, — и вскоре Мариан влюбляется и в нее, и в широкий размах крыльев. В следующий раз он тоже приносит Диану. Перчатка на ее руке теперь сидит как влитая, но она с удовольствием смотрит, как Фенрис сам пускает птицу, держа спину прямо, а руку поднятой. Внутри нее что-то вторит резкому свисту крыльев. Но возвращаясь в дом после каждой встречи, Мариан не знает, куда себя деть — какие-то девичьи мечты заставляют подрагивающими пальцами вцепляться в книгу, и ей не сидится на месте. Иногда после полудня она идет прогуляться по владениям, мимо деревьев, тянущихся вдоль дороги, пока перед глазами не предстает имение Данариуса — бледное строение из белого кирпича на фоне зелени полей. Еще чуть-чуть, и можно обогнуть раскинувшийся перед домом сад. Туда она не ходит, не знает, чего достигнет, кроме неловкого разговора с человеком, которого отец однажды описал как помпезного щеголя. Или же визит положит начало новой волне слухов: Мариан Хоук теперь слоняется по округе подобно бродяжке. Но направляясь обратно по дороге, она никак не отделается от мыслей о ловчем, чья манера выражаться не соответствует статусу слуги и чей акцент не может разобрать. Интерес вынуждает ее обернуться, ища взглядом проблеск крыльев, но в саду пусто, поэтому Мариан разворачивается, решительно смотря на собственное имение и сжав в пальцах юбку. Иногда ее не пугает мысль, что ее, как постороннюю, развернут на пороге, подойди она ближе. Этот огромный дом странен: у него есть хозяин, но пуст сад, и лишь созревшие яблоки оттягивают ветки. Мариан размышляет, почему Фенрис решил пускать птиц на ее земле, хотя владения его хозяина в два раза больше. Оставляет эту мысль на потом, на время, когда он лично опровергнет ее подозрения или прольет свет на некоторые вопросы. А пока она не станет его тревожить. И сближаться.***
— Где ты пропадаешь по утрам? — за завтраком интересуется ее сестра. В окна льется солнечный свет, окрашивая в золото белоснежную скатерть и сверкая на столовом серебре. — На улице, — Мариан неловко уклоняется от ответа. Вопрос, к сожалению, застает ее врасплох. — В окрестностях. — На пустоши не так уж интересно, — упрямо бормочет из-за газеты Карвер. — Тебе-то откуда знать, братец? Ты и шагу туда не сделал с тех пор, как провалился там до колен. Сколько, лет десять назад? — она дразнящим жестом поднимает чашку к губам, и, силы небесные, ее младший брат дуется. Бетани хмурится чисто Леандра, и Мариан знает, что скоро состоится Разговор. Поделись она всем с сестрой, что бы та сказала? А если спросит, что скажет ей сама Мариан? Мысль не отпускает ее на протяжении завтрака. Странное тепло греет сердце, и хотя по возрасту ей уже не положено упиваться тайной, она наслаждается этой толикой уединенности. «Значит, это будет нашим секретом?» Она прячет улыбку от собственного ответа за краем чашки, раздумывая, чем он сейчас занимается.***
— Говорят, Хоук, у тебя появился поклонник. Стакан замирает у губ, холодя кожу. Запах бренди усиливается, напоминая о матери и холодных ночах перед потрескивающим пламенем. Секундная пауза перед тем, как опустошить содержимое, — целое достижение. — И кто же так говорит? Варрик ухмыляется, и становится ясно, что он уже придумал историю, составив ее из всех слухов, что доползли до порога его паба. Настоящий американский плут, он умел убеждать, не мучился угрызениями совести, но Мариан знает, что в маленькие руки детей работного дома уходят монеты, а каждый страждущий получит здесь прибежище. — О, да знаешь, разные толки, — он не заставляет дожидаться продолжения. — Но толки не покинут пределов этой комнаты, — и салютует стаканом. — Не за что. Мариан фыркает: — А я ни о чем не просила. — А тебе и не нужно. — Чего не нужно? — вклинивается Изабелла, звеня золотом и пронося с собой незнакомый насыщенный аромат. Садится, перекидывая длинные ноги через скамью, и хватает стакан Мариан. — Спрашивать, что случается со слухами, попавшими Варрику в руки, — отвечает та, отбирая у Изабеллы бренди, пока она не успела отпить. — А я люблю слухи. Что на этот раз, Варрик? На предупреждающий взгляд он не обращает внимание. — Хоук обзавелась поклонником. Изабелла морщится: — Так это ж старые новости? — Не Блондинчик, другой, — кивнув в сторону Мариан, Варрик значительно добавляет: — Хотя вариант неплох. Доктор, все дела. Деньги тебе, конечно, без надобности, зато слухи поутихнут. Да и он порядочный парень, — он пожимает плечами. — Как бы потом не пожалела. Она представляет себе человека, о котором идет речь: улыбающиеся глаза и взлохмаченные волосы, по пятам за ним бегает кот. Добрый мужчина, заслуживающий кого получше нее, собирайся она замуж. Но в браке пока нет особой надобности, а Мариан не воспользуется таким человеком, как Андерс, только чтобы утолить жажду деревенских сплетен. Не дождавшись ответа, Варрик усмехается: — Или мы говорим о ком-то посерьезнее поклонника? Ее так и подмывает спросить — если кто и знает подробности о странном ловчем Данариуса, так это Варрик. А если нет, он на спор выяснит все, что ей потребуется, связавшись с бесчисленными осведомителями и дернув за ниточки. Но чтобы спросить, сначала придется рассказать, а она пока даже не знает, хочет ли делиться спокойной тишиной, и серостью утра, и звуком крыльев, шелестящих по траве, теплом рядом стоящего мужчины и мокрым от росы подолом. Мариан смотрит на двух ближайших друзей, которые никогда не подавали вида, что обеспокоены ее незамужним положением, и прикидывает, чего ей будет стоить секрет. У нее не бурный роман, а даже если бы и был, содержание разговора не выйдет за порог. — О? — тянет Изабелла, прочитав ответ у нее на лице. — Рассчитываю на грязные подробности. Мариан смеется: — Не сомневаюсь, ты додумаешь все белые пятна. Морячка ухмыляется: — Ну естественно. Из груди вырывается вздох, и Мариан медлит, подбирая слова, взвешивая, как они прозвучат вслух. Она не знает, стоит ли придавать слишком много значения его визитам, длинным пальцам, задерживающимся на ее собственных, но если кого и спрашивать, то только этих двоих. — Ну хорошо…***
Советы помогают мало. Изабелла убеждает действовать, ведь Мариан — современная женщина, которая уже послала традиции к черту, унаследовав отцовский особняк, так почему бы и не покувыркаться на сеновале с красивым соседским ловчим? Варрик же, на удивление, рекомендует осторожничать, заявляя, что наслышан о Данариусе и даже на его садовника косо не посмотрит. Может, это уловка? Но ответить, для чего посылать слугу учить Мариан ловле, ему нечего, кроме как озвучить очевидное: это продуманный план сделать ей предложение, а в целом, получить особняк и состояние. Не фейри, значит, как думала она со смехом, а пешка. Все всегда сводится к разговору о замужестве, но, встретившись с Фенрисом в следующий раз и увидев его едва заметную улыбку, Мариан не желает искать скрытые мотивы. Улыбка адресована ее приходу, поэтому она заталкивает предупреждения Варрика подальше, откуда они не скоро всплывут. Однажды Мариан спросит Фенриса обо всем. И надеется, что он ответит ей правдой.***
Весна переходит в лето, пасмурная погода уступает место потеплевшим утрам. Обязанности по отношению к семье прочно держат на ногах, но вместо нее высоко над деревьями летают птицы, хотя их свобода так же вымышлена, как и ее. Сестре пора выходить в свет, Карвер положил глаз на милую девушку на почте, и у Мариан с Фенрисом едва остается время сбегать по утрам на пустоши. Но они встречаются. Он не спрашивает, если ей не удается появиться утром, а когда нет его, она просто гуляет, занятая своими мыслями. Так проходит целый год, разбавляемый редкими встречами. Иногда Фенрис не берет с собой птиц, и они часами разговаривают. Узнав, что он не очень хорошо читает, Мариан приносит книги, ставя перед собой задачу столь же ясную, как и он ранее, хоть и предлагает не ястреба, а слова в кожаном переплете. Весь этот год она «леди Хоук», пусть и подталкивает его отойти от этикета не менее упрямо, чем он сопротивляется. В преддверии осени в его ответах появляется некая легкость, от которой «леди Хоук» звучит уже не так благочинно. Ночами она не спит, проигрывая в мыслях его слова, пробуя их на языке. Зимой дом затихает, а их встречи проходят еще реже. Мариан бродит по коридорам, жаждая передышки от бешеного стука сердца. — Это не доктор, — отвечая на подначку, говорит она Карверу. Тот хмурится сильнее, ощущая неловкость, но когда спрашивает, отчего бы ей не прокричать «да, да, это он, я буду счастлива, радуйся!», в глазах у него сверкают веселые огоньки, а сам он считает, что сестра его дурит. Она не может поделиться правдой, но оставляет возражения при себе, и Карвер уходит, глубоко убежденный, что дело в докторе. А когда Бетани за завтраком хитро улыбается, Мариан возвращает ей такую же улыбку.***
1914 Зима сменяется весной, свободно вздыхает земля. На пустошах под лучами холодного солнца тает снег. Мариан заглядывает к Варрику в паб с испачканным слякотью подолом. С каждым годом ее все меньше заботит чужое мнение, хотя прохожие по-прежнему провожают ее долгими взглядами. — Хоук, читала сегодняшнюю газету? — серьезность Варрику не к лицу. Мариан качает головой, и тогда он подталкивает ей сшитые листы. — Ничего хорошего. Она фыркает, пробегая взглядом по странице: — А бывает иначе? — Не топи нас в пессимизме, Варрик, — тянет Изабелла, склоняясь над плечом Мариан, и тут же стонет. — Политика. Чтоб в ней разобраться, нужно еще выпить, — она машет Варрику стаканом. — А мне нравится политика, — вопреки повисшему в комнате настроению весело щебечет Мерриль. Изабелла пробирается к месту, едва удерживая стакан между пальцами, и хлопает Мерриль по плечу. — Ты молодец, котенок, но дело не в праве голоса. Старики просто грызутся за… — Из раза в раз одно и то же, — добавляет Мариан, складывая газету. — Ты права насчет выпить. Варрик? Распахивается дверь, впуская внутрь запах весеннего дождя и влажной земли и высокую женщину в ездовых сапогах и мужских штанах, чьи волосы завились и повлажнели от дождя. — Авелин, — приветствует Варрик. — Как продвигается охота на мужа? Бедный парень уже уловил, что ты от него хочешь? — Варрик, — в свою очередь отвечает Авелин, взглядом показывая, что ее терпение на пределе. — Как продвигается контрабанда? — Видимо, нет, — смеется Варрик, предлагая ей стакан. — За счет заведения. — А разве не все за счет заведения? — Изабелла рассматривает опустевший стакан. — Ты платишь. — Дерьмово. Мерриль оживляется: — Варрик, а я плачу? — Можешь расплатиться потом яйцами, Маргаритка. Или еще чем-нибудь с фермы. — Можно и мне яйцами? Мариан убирает от Изабеллы стакан. — И откуда ты достанешь яйца? — На твоем месте я бы не спрашивала, — Авелин допивает и просит налить еще. Изабелла лишь усмехается, а Мариан, смотря на нее, тоже улыбается, а потом еще шире, когда Мерриль спрашивает, что упустила. — Ну так что, — перекатывает слова на языке Изабелла. — Донник. Рассказывай. Оказывается, Авелин умеет краснеть. — Нечего рассказывать. — Да ладно тебе, — слышит себя Мариан, радуясь, что в кои-то веки вопрос задан не ей. Авелин вздыхает, но расслабляется, с нехарактерным волнением цепляясь за стойку, и начинает говорить: отрывисто выдавливает из себя слова об ухаживаниях, в которых и то не уверена, а вот остальные убеждены иначе. После следующего стакана нервозность проходит, и в комнате воцаряется почти девичья обстановка, хотя они уже давно не девочки. Мариан не делится мыслями о Фенрисе, хотя те обращаются к нему при вопросе Авелин к Мерриль, какие цветы она выращивает в саду. Забытая газета валяется на стойке, текут разговоры и выпивка, стирая мир, что маячит за дверью паба: шепотки и предчувствие беды, кроющееся в каждом напечатанном слове, которое пачкает пальцы чернилами.***
Лето меняет все. В двери стучится война, встряхивая жителей и прогоняя упоенную спячку. Газеты пестрят новостями, и долгое время Мариан читает только статьи, пока не просит Бодана не подавать газеты к чаю. Карвер с воодушевлением поступает на военную службу, всей душой желая послужить стране и выбраться в мир за пределы бескрайних пустошей детства. В день, когда они провожают его на обучение, в саду все еще цветут летние цветы. — Береги себя, — наставляет Бетани и вопреки протестам брата заправляет в кармашек формы носовой платок, вышитый матерью. И на миг надутый вид делает Карвера слишком молодым для войны, но Мариан прикусывает язык, зная, что эти слова не найдут понимания. Ей хочется расстаться на мирной ноте. — Не слови пулю, — предостерегает она, лишь отчасти шутя. Решительным кивком он сообщает, что принял предупреждение во внимание, чему до одури хочется верить. В прямой осанке она узнает отца. Как только первые лучи солнца коснутся темных волос, прибудет поезд и увезет их брата. — Пиши нам, — наказывает Бетани, когда Карвер шагает на ступеньку. — Часто-часто. Он уже порядком раздражен, но, кривясь, подставляет под поцелуй щеку. У Мариан руки чешутся потрепать его по уложенным волосам, но она сдерживается и говорит: — Пока, братец. Они похожи, но отношения между ними складываются с трудом, не то что с Бетани. Но из-за этой похожести ей не нужно разливаться соловьем — в тихом прощании Карвер слышит все, что нужно. — Да я успею вернуться, пока меня не отошлют, — успокаивает он больше Бетани, и вот уже поезд трогается. Они смотрят вслед темным струям дыма, поднимающимся в бледное небо. Картинка отпечатывается перед глазами, точно предвещая беду, и сопровождает Мариан на протяжении всего дня. Замерев, они провожают поезд, пока тот не скрывается из вида, затерявшись среди зелени полей.***
Спустя два дня после отъезда брата они встречаются вновь. Ночью землю оросило дождем, и теперь в воздухе пахнет сырой землей и зеленью. Фенрис оказывается за углом конюшни, вглядывается в небо. — Одни сегодня? — спрашивает она, осподволь поглядывая на перчатку и гадая, кого он принес на этот раз. — Я редко бываю в одиночестве, — интонации в его голосе заставляют Мариан притормозить. На языке так и вертятся вопросы: жена? Дети? Любовница? Спросить она не решается, подозревая, что выдаст настоящие эмоции, выкажет разочарование его ответом. Он переводит на нее неожиданно веселый взгляд: — Птицы — хорошая компания. Сдерживая улыбку, Мариан прикусывает щеку, в который раз задумываясь, намеренно ли он дразнит. Некоторые черты его характера проскальзывают столь мимолетно, что глупо полагаться лишь на ощущения, но нельзя отрицать очевидного — редких проблесков юмора и едва заметных улыбок. Фенрис поднимает руку, и к нему летит Диана, выставив вперед когти и расправив крылья. У Мариан по-прежнему перехватывает дыхание. Ей хотелось оставить все мысли о войне дома, но в голове словно засела заноза и не дает покоя (это не страх, но если поддаться ему, тот завладеет ей от и до). — Вы пойдете на войну? Вопрос слетает с губ так легко, будто она интересуется погодой. Не ожидав его, Фенрис приоднимает бровь. Мариан сглатывает и сжимает губы, чтобы не сболтнуть чего-нибудь еще. Он смотрит на нее оценивающе, взглядом охотника, но Мариан не чувствует, что за ней охотятся — лишь разглядывают. — Нет, — помолчав, отвечает Фенрис. Словами ее не обманешь — за интонацией кроется гораздо большее, чем за простым «нет». — Хозяин... Данариус договорился, чтобы меня не призывали. Мариан хмурится. Ничто не свидетельствовало, что он не годен, наоборот, сильному и крепкому, ему прямая дорога в солдаты. Но она не переспрашивает, хотя любопытство так распирает — любопытство о хозяине и причинах, по которым он не отпускает Фенриса. — Брат только уехал, — замечает она, меняя тему и направление мыслей. — Два дня назад, на учения. Фенрис кивает. На лице у него проглядывает вина или даже злость — по нему трудно понять. Ей хочется узнать, завербовался бы он сам, спорил ли об этом с хозяином. Столько вопросов, но все остаются при ней. Вместо этого она нерешительно протягивает руку к птице, с облегчением понимая, что пальцы не дрожат. Бросает взгляд на Фенриса, но тот с бесстрастным лицом наблюдает за Дианой. Удивительно, как близко он сейчас ее подпускает. Они уже далеко не незнакомцы и гораздо больше, чем даже друзья. Увидь их кто, и Варрик не предотвратит слухи. Неосторожная мысль, что она бы не стала возражать, бьет по нервам с неожиданной силой. — Все хорошо? Опрометчивые желания не отпускают, когда Мариан встречает его вопросительный взгляд. Не в первый раз ей интересно, что он думает — о ней, об их встречах. Осмелься она спросить, он ответит, но слова застревают в горле, прилипая к небу с упорством, в котором узнается страх. Помедлив, Мариан кивает: — Просто… задумалась. Много всего происходит. Это не ложь, но и не вся правда, которой Фенрис не верит, чуть сдвинув брови. Но он не выпытывает, никогда не выпытывает, оставаясь чрезмерно тактичным, отчего ее переполняет желание закричать, но она молчит, и ничего не меняется. Тем утром они больше не говорят о войне и расстаются за долго до того, как солнце встает в зените. Мариан смотрит ему вслед, гадая, изменит ли война их отношения. От отца она слышала, что война ломает социальные барьеры, хотя речь велась скорее о солдатах, чем о тех, кто оставался в тылу. В голове роятся мысли о его хозяине, о нежелании Фенриса растягивать встречи за полдень. С тяжелым сердцем Мариан признает, что война меняет очень многое, но того, что между ними, она не изменит.***
1916 Наиболее примечательное в войне, считает Мариан, это жизнь тех, кто остается ждать. Продовольствия не хватает, но их семья никогда не задирала нос, особенно с тех пор, как мать сбежала с отцом. Привыкнуть не трудно, а все, что нужно, достает Варрик. Она давно не задает вопросов. Они справляются, жизнь идет своим чередом. Мариан ходит на пустоши, забегает выпить в пабе. Посещает свадьбу Авелин и последующие празднества. Время от времени без предупреждения приезжает Карвер, и они ловят любой момент. К сестре не заглядывают поклонники — все ушли на войну, но и Бетани занята. Клиника Андерса поднимает на ноги раненых солдат, и сестра оказывает всяческую помощь. В один день — до странности обычный день — приходит письмо, которое лично вручает ей солдат, и Мариан догадывается о содержании, даже не открыв его. Оно начинается с «Леди Мариан Хоук», написанной решительным, элегантным почерком черными чернилами. Раз, второй она пробегает глазами по содержанию, находит имя брата... «Прекрасный молодой человек. Им гордится Корона». Руки трясутся. Она четыре, пять раз перечитывает строчку, прежде чем двинуться дальше, выхватить больше слов. «Пропал без вести во Франции». В следующий абзац она не вчитывается, не видит слов, не понимает смысла, пока не доходит до последних строк. «Глубочайшие соболезнования, Капрал Жан-Марк Страуд» Из груди выпрыгивает сердце, но слезы не идут. По дому разносятся рыдания сестры, но горе Мариан выедает ее изнутри — чуть нажми, и грудь провалится в пустоту. Лишь перед похоронами ее прошибает понимание: младший братец больше не вернется домой, не упокоится с миром. «Пропал без вести». Но даже так слезы тихо стекают по щекам, сопровождая ее в одиночестве. Мариан занимает руки делами, а перед глазами все плывет. Она не знает, что еще делать.***
Когда они собираются на похороны, часовенку деревни все еще украшают цветы со свадьбы Авелин, и тихий голос священника раздается словно вдалеке. Бетани с силой сжимает ее руку, но не всхлипывает, верная приличиям и наставлениям матери, смотрит вперед на пустой гроб. Мариан замечает его на выходе из часовни, когда собирается в паб. Он стоит в отдалении под пихтой у надгробия. Одет не для похорон, но его присутствие режет по сердцу так, что невозможно вздохнуть. Но Фенрис едва кивает, наклоном головы выражая молчаливые соболезнования, и уходит, а она порывается его окликнуть, даже не задумавшись, как это будет выглядеть, но голос подводит. Миг проходит, как и Фенрис. Мариан едва замедляет шаг и не спорит, когда Бетани ведет ее в «Висельник». В голове кружится вихрь мыслей, так что не сосредоточиться на одной, но после предложенного Варриком стакана со скотчем все мысли о Фенрисе угасают под наплывом алкоголя.***
Два дня спустя, когда он сообщает об отъезде, она жалеет, что не окликнула его. — В Америку? — на выдохе, не скрывая неверия, не задумываясь даже о переполняющих ее эмоциях. Молчаливый кивок Фенриса говорит громче слов. — Утром уезжаем. Хочется сказать «скоро, так скоро», но язык прилипает к небу, хотя лицо и так выдает все ее мысли. — У хозяина Данариуса собственность в Нью Йорке, — договаривает он в ответ на молчание. Можно и не объяснять, он не обязан, но рассказывает, а Мариан не знает, что ей делать со свалившейся информацией. — Надолго? — узнает она, не придумав другого вопроса. Фенрис отвечает не сразу, и наступившая тишина явно показывает, что четкого ответа она не дождется. Хуже всего, причина известна. — Пока не закончится война, — помолчав, произносит он, но легче не становится, ведь речь идет о неопределенном промежутке времени, а война длится уже два года, и ей не видно конца. — Возможно, дольше. «Останься» так и просится сорваться с языка, но Мариан не позволяет. — О, — говорит она и прокашливается. — Что ж, хорошего путешествия, дорога дальняя, — жалкая попытка попрощаться, но сейчас сил хватает лишь на это и не получается найти золотую середину между дружеской беззаботностью и стремлением взмолиться, чтобы он не уходил. Фенрис взглядывает на нее с каким-то новым выражением, без вечного вежливого спокойствия. С отчаянием хмурится, и на секунду, поддавшись ошеломляюще безрассудной, глупой надежде, Мариан думает, он ее поцелует. Затем его взгляд смягчается, но, о чем бы он ни думал, озвучивает другое: — Берегите себя. И… в груди будто что-то взрывается. Все дерзкие порывы, что она сдерживала, прорывают барьеры, и когда он разворачивается, Мариан хватает его за запястье. — Я… — страх сжимает горло на первом же слове. Фенрис не убирает руки, не шевелится, так что если она хочет что-то сказать или сделать, да что угодно, сейчас самое время. Давно забытая юность подбивает притянуть его, в поцелуе выдохнув просьбу остаться, раз невозможно выразить ее словами. Вот только прошедшие годы сделали из нее трусиху, поэтому звучит лишь: — Вы же напишите? Вы научились, а тут… можно попрактиковаться. Фенрис словно смиряется и убирает руку — та без усилий выскальзывает из ее пальцев. Никто из них не улыбается, он кивает, и может, они больше никогда не перемолвятся и словом. — Постараюсь отдать должное вашим урокам. Всего хорошего. Мариан ожидает услышать титул, но ожидания не оправдываются. Надеется услышать имя, но продолжительная тишина разрушает и эту надежду. Он уходит по дороге к имению, последний раз оставляя ее у конюшен, а из тысячи лезущих в голову мыслей сильнее всех расстраивает лишь одна — его упрямое нежелание назвать ее по имени.***
1917 «Ни одной весточки о твоем ловчем. В Нью Йорке их нет, если источники не врут (Или его хозяин — хитрый скот). Прости». Даже подпись Изабеллы выглядит безрадостной, несмотря на замысловатую закорючку в конце. Мариан не знает, что ожидала услышать, но разочарование смешивается со скорбью и давит на грудь. От Фенриса не пришло ни одного письма, хоть он и не обещал писать, а сказал лишь, что постарается, но она не может отделаться от мыслей «почему?». Имя его хозяина вызывает печаль, за которой вдруг следует гнев, хотя обвинить Данариуса не в чем: ни в жестоком обращении, ни в запрете писать письма. — Мариан? Пальцы сминают письмо, Мариан быстро смахивает выступившие слезы и поворачивается к подзадержавшейся Бетани. Судя по всему, вымученной улыбкой сестру не одурачить, поэтому она вздыхает, разжимая побелевшие пальцы. Не дожидаясь приглашения, Бетани заходит, прикрывая за собой дверь. — Вестей нет? — Вести есть, — отвечает Мариан, но письма не протягивает. Бетани смотрит на нее точно Карвер. — Не от Изабеллы, — многозначительно. — От твоего поклонника. Стоило бы удивиться, но чего нет, того нет. И это удивительнее всего. — С Варриком говорила? Бетани присаживается на кровать. — Нет. Сходила за тобой, ведь только так можно было получить ответы. Карвер рьяно верил, что это Андерс, но от проницательности он не страдал. Чтобы говорить о брате с такой легкостью, требуется недюжинная сила духа, и уж точно это гораздо труднее, чем кажется. Стойкость досталась им от отца, но у каждого она проявляется по-разному. Склонность к легкомыслию тоже наследственная, но будто досталась ей одной. — Что, просто «Андерс»? Бетани вскидывает темную бровь. — Не меняй тему. Вздох, и затылок ударяется о стену. — Ладно. Предупрежу твой вопрос, его зовут Фенрис. Сестра улыбается: — Я бы не спросила, но спасибо. Вопреки печальному настроению Мариан искренне смеется и, ведомая Бетани, поднимается с кровати. — Давай прогуляемся на пустоши, — предлагает та. — Подышим воздухом. — Ты ненавидишь пустоши. Яркая солнечная улыбка не к месту в разоренной стране. — Нет, их ненавидел Карвер. А мне все равно. Мариан хмыкает, но спускается по лестнице. Бетани волнуется, какие надеть ботинки, а Бодан к их возвращению обещает подать горячие пирожки с чаем. Она смотрит на их разговор словно со стороны, понимая, что происходит, но чувствуя, что это — в корне неправильно, неправильно жить, пока война забирает жизни людей, лишенных прогулок и полуденного чая. Сквозь окно видно, как Сэндал возится с клумбой, и Мариан улыбается. Не пройдя отбор по физическим критериям, будто и так не хватало характеристики «немного странный», он остался, и теперь радует ее, приветственно махая рукой. Не все еще потеряно. — Готова? — интересуется Бетани и, не дожидаясь ответа, тянет Мариан за собой, а та только качает головой. После прогулки оказывается, что смятого письма нет на месте, но она не задает вопросов и не спрашивает, почему сестра всеми способам старается ее занять. Ответ и так прекрасно известен, да и Мариан слишком много времени провела в одиночестве, погрузившись в мысли, пока ждала вестей из-за границы. Война не сжалится над теми, кто ждет впустую. Пора двигаться дальше.***
1918 Кажется, нечего уже терять, но тут на страну обрушивается грипп. Война еще сжимает на шее пальцы, когда он бичом проходит по городам и деревням, сея смерть, оставляя на ее семье след сильнее, чем вербовка Карвера. Все начинается с малого: кашель в коридорах, потом лихорадка. Андерс, занятый жертвами войны, просит сестру о помощи, а вести о гриппе распространяются быстрее самой болезни. Первым заболевает Варрик, и впервые на ее памяти паб закрывается. Затем заражается Мерриль и муж Авелин, Донник. Жестокость происходящего поражает не сразу, а лишь после того, как число смертей все растет, резко, точно паводок поздней весной. За первую неделю свирепствования болезни погребальных служб проводят больше, чем за первый месяц войны. Со смерти брата Мариан не одолевал страх такой силы, но сейчас он прочно укоренился, оставляя следы у постелей слуг. Когда болезнь не касается ее самой, но поражает Бетани, она мимолетно думает: неужели у нее такая судьба — смотреть, как угасают близкие, пока не останется лишь она одна.***
Мерцающий свет свечей отбрасывает на бледный лоб резкие тени. Бетани дышит с хрипами, но наступи тишина, Мариан бы испугалась, а так звуки отвлекают от мыслей, от которых следует воздержаться: три могилы на кладбище, ожидающие четвертую. — Иди спать. Подняв взгляд от книги, в которой не разобрала ни строчки, Мариан смотрит на проснувшуюся сестру. — Ты долго здесь сидишь, — хрипит Бетани. — Ты хоть ела? Она не говорит, что пропитавший дом запах болезни не способствует аппетиту. — Я там, где нужно. Бетани хмурит брови, чисто как Леандра, но быстро устает. — Мариан, не… не надо… — Тихо. Ты поправишься. — Мариан. — Поправишься. А теперь отдыхай, я останусь здесь. Бетани не спорит, перестает хмуриться. Ее выматывает даже короткий разговор, и предчувствие тяжестью оседает на плечи Мариан. Ее сильная, здоровая сестренка могла бы танцевать всю ночь напролет, и теперь невыносимо смотреть, как она едва может поднять голову с подушки. Она знает, куда все идет: в последний визит Андерс выразился достаточно ясно. Но Мариан не отрывает взгляд от сестры, не знает, проводил ли кто-нибудь в последнюю дорогу ее брата, но Бетани одну не оставит, пусть даже сердце разобьется на кусочки. Книга — тщетная попытка отвлечься — лежит на коленях, и в ту ночь она не читает больше ни слова.***
Она так долго была Мариан. Как у Мариан, грипп забрал у нее сестру и множество слуг, оставив лишь ее саму, Бодана с сыном и дочку кухарки, Орану. И она становится Хоук, мрачной, постаревшей, с сединой в черных волосах и слишком вдумчивой, чтобы на рассвете гулять на пустошах. Грипп забирает не всех: паб открывается вновь, Варрик с Мерриль встают на ноги, но их выздоровление не смягчает боль от потери сестры. После похорон Хоук не заходит в паб долгое время, оставаясь дома в своих мыслях. Спальня Бетани остается нетронутой, лишь влажные простыни меняют на свежие, и если долго на них смотреть, покажется, что на кровати никто и не спал. Именно эта мысль выгоняет ее из дома, подальше от удушающей обстановки, вызванной войной и болезнью. Не переобувшись, не послав Бодана за теплым плащом — от лета остаются лишь воспоминания, на улице холодает — она выходит на пустоши, гонимая отчаянием, с выпрыгивающем из груди сердцем. Завернув за угол, Хоук замирает на полпути, забывая обо всем на свете, с языка рваным выдохом слетает пораженное «Фенрис». Он ничуть не изменился, все так же в неизменных штанах и жилете, с птицей на руке, будто они расстались лишь на день. На мгновение кажется, что не было войны, что Карвер с Бетани живы и ждут ее дома, что он никогда не уезжал. Но правда всплывает со следующим вздохом, и камень на сердце давит по-прежнему. Он смотрит на нее как раньше, словно она не менялась, но ни о чем не спрашивает, хоть наверняка обо всем слышал. Этим утром его сопровождает Пятнышко, и по вспышке скорби в его глазах, Хоук понимает все без слов. — Годы не проходят бесследно, — вот и все, что он говорит, а Хоук с удивлением находит силы оплакивать птиц. Потеряв всех, она считала, что ей больше нечего предложить, постучи смерть в ее двери снова. — Значит, — нарушает она тишину, грозящую стать неловкой, — вы вернулись. Чего ждать после слов, она не знает. Подтверждения излишни, объясняться он не обязан, что бы Хоук там себе ни думала. Да и устала она, чтобы к куче горестей добавлять еще отсутствие его самого и писем. Вот почему она с облегчением воспринимает его молчание. Вместо ответа Фенрис протягивает руку. Пятнышко разглядывает ее любопытными глазами. За предложение воссоздать хоть что-то из старой жизни Хоук хватается обеими руками. Пальцы дрожат от какого-то странного ожидания, что застает ее врасплох, но его рука ободряюще ложится ей на локоть и согревает сквозь блузку. Он никак не комментирует ее состояние, не тревожа оберегаемое спокойствие, в которое она погрузилась. Они не говорят об Америке и неприсланных письмах, а Хоук не спрашивает, настиг ли его близких грипп. Пятнышко летит, развернув темные крылья, Фенрис резко свистит, а у нее дрожат руки, но дышится полной грудью. Хоук все помнит, не забывает, но вспоминает, как некогда беззаботно веселилась, вытягивает это ощущение из далеких глубин, и пока этого достаточно. Фенрис уходит, задержав на ней взгляд. День постепенно переходит в вечер, а она цепляется за краткие мгновения испытанного счастья, съежившись стоя у окна в сад, но потолок слишком большого дома давит. Пытается собрать воедино все, с чем осталась: возвращение Фенриса, шаги Бодана по лестнице, пение Ораны на кухне — вместе сшивая лоскутки. И пусть этого хватит. С каждым болезненным вздохом Хоук расслабляется, прижимаясь лицом к холодному стеклу, пряча дрожащие ладони в складках платья. Разглядывая сад, она проводит у окна целый час, пока не свыкается с размерами дома, и уходит, не боясь повстречать призраков.***
— Он вернулся? Стакан Хоук стоит нетронутым, но Изабелла больше за ним не тянется. Путешествие не прошло для нее бесследно, но далеко не все она может объяснить большим, чем «неделька на грани смерти, повторять не хочу» и «Америка уже не та». — Похоже на то. — И? Раньше бы Хоук рассмеялась, но теперь уловки Изабеллы навевают грусть. Она пожимает плечами. — И жизнь продолжается. В другое время подруга бы выпытывала детали, отказываясь верить, что на этом история заканчивается, поэтому Хоук удивляет простое «Ну и чего ты боишься?». Можно возразить, можно свалить нежелание действовать на что-то иное, а не собственное малодушие, но это бессмысленно. Все равно никого не убедит, в том числе и себя. Пальцы смыкаются на стакане. Хоук не отвечает Изабелле и, зная ответ, смывает его выпивкой.***
Она остро осознает отсутствие близнецов, но, лишь покидая дом через заднюю дверь, вдруг понимает, что больше не от кого прятаться — никто не прислушивается, не приглядывается, интересуясь, куда она собралась. Она осознает, но не задумывается толком, что значит, что их нет — по-настоящему нет. Дыхание в груди спирает, Хоук призраком бредет по дороге. Вспоминает брата и письмо из Франции. «Пропал без вести». Пустые соболезнования, пустая могила. Вспоминает сестру, мертвенно-бледное лицо и хриплое предсмертное дыхание. Прикованной к постелям оказалась вся прислуга, а поднялись лишь трое. А вдруг, вдруг ей все привиделось, а последняя встреча обернулась мороком, вызванным бреднями измученного разума? Но завернув за угол, Хоук видит его с книгой подмышкой и без птицы. С книгой, которую дала ему несколько лет назад, до войны и гриппа, по переплету признавая в ней ту, что так любила сестра, жаловавшаяся на ее пропажу. Всего лишь деталь, но она пригвождает Хоук к земле. Взгляд пробегает по его руке к плечу, подмечая складки на рубашке и узор на жилете. Детали, нестерпимо мелкие детали… Она встречается с ним глазами, видит вопрос в тени летней зелени, которую отбрасывают на траву крылья. Разглядывает здоровую загорелую кожу, покрасневшую на утреннем морозе, а не от жара сжирающей лихорадки. Болезнь пощадила его — и накатывает облегчение. Выражение ее лица заставляет Фенриса нахмуриться. — Хоук… Она целует его, изливая все горести, зарываясь пальцами в волосы. Сквозь трещины в пробитом хладнокровии просачивается досада: черт возьми, зачем было так долго ждать, зачем было прикрываться трусостью, не веря, что он хоть каплю разделяет ее чувства? Остановиться невозможно. Она получает ответ секунду спустя: книга падает в ноги, Фенрис стискивает ее локти, желая не оттолкнуть, а притянуть ближе, отчего облегчение перевешивает сожаления. Хоук смелеет, сжимает пальцами его голову, наклоняет, втягивает воздух… — Не здесь, — охрипшим голосом сообщает он, выдох нежным ветерком пролетает по ее шее. Хоук осматривается и вспоминает, где находится: особняк располагается в отдалении от деревни, но удача в последнее время ее не баловала, и рисковать не стоит. — Хорошо, — она глубоко вздыхает и, как наяву слыша смех отца, разворачивается к конюшням. Те пустуют с детства, но внутри сухо и уединенно, дверь поддается под напором подрагивающих пальцев, а захлопнувшись, обволакивает тишиной, принося осознание того, что Хоук творит. Фенрис всматривается в нее, ища малейшую тень сожаления, но она жалела не раз и сейчас понимает, что единственное сожаление, касающееся Фенриса — это сожаление, что страхи, после всех потерь кажущиеся такими глупыми и мелкими, рассеялись лишь под наплывом горестей. Но его она не потеряла, и, проникаясь уверенностью, Хоук берет его руки в свои. Осенний холодок проникает с улицы, но ладони у Фенриса теплые, длинные пальцы переплетаются с ее, заставляя сердце биться чаще. Его так трудно понять, что иногда можно только гадать, о чем он думает, но сейчас в его глазах видна столь нескрываемая жажда, что у Хоук слова застревают в горле. Она не убирает рук, а в ответ на низкое «Ты уверена?» лишь фыркает. — По-моему, обстановка располагает. Я не часто затаскиваю в конюшню доверчивых мужчин, какие бы слухи ни ходили, — Фенрис не улыбается, поэтому Хоук добавляет: — Это «да», Фенрис. Сжав его руки, она отступает на шаг. Конюшней пользовались как складом, так что здесь не очень удобно, разбросанное повсюду сено не уберегает от холода. Распутав застежки плаща, Хоук роняет его на пол. По коже тут же бегут мурашки. — Фенрис? Он поднимает на нее глаза — Хоук всегда много болтает, когда нервничает, довольно неудобная привычка — и тянется, проводит пальцами по скулам, потом путается в волосах, а последующий поцелуй полон истомы. Дыхание смешивается, каблуки впиваются в землю, пальцы вцепляются в его рубашку, когда Фенрис скользит зубами по ее губе. В ушах звенит, в груди зарождается стон, подстегивает, и стеснения почему-то нет. Платье прилегает слишком плотно, неудобно, ограничивает в движениях. Несмотря на холод, ей жарко, кожа краснеет, а пальцы лихорадочно дрожат и этим нервируют. Оторвавшись от ее губ, Фенрис бросает взгляд на плащ, несчастной кучкой свалившийся у ног. — На полу… — Не сказать, что я тороплюсь, — на выдохе прерывает Хоук, — но сейчас я не против, даже если ты трахнешь меня у стены. Слова, пусть грубые, что-то меняют. Вульгарнее, чем она употребляла раньше, пока не превратилась из «вспыльчивой девчонки Малькольма» в леди Хоук. Из его взгляда пропадает опасливость и, кажется, он по правде обдумывает ее предложение. И… — Сюда, — она кивает на ящик как раз нужной высоты. «Надеюсь, выдержит». А на брошенный взгляд пожимает плечами: — Что? Я не привередливая. Фенрис со смешком мотает головой и, схватив ее за бедра, подсаживает вверх. Хоук испуганно вскрикивает и смеется, как девчонка, а в груди разливается тепло. — Уже решительнее. Его руки не покидают бедер, сжимая ткань платья. У нее от желания и потребности кружится голова, напряжение между ног растет, вынуждая елозить. «Чересчур нетерпеливая», — звучит в голове недовольный голос матери, а Хоук в это время подтягивает юбку, обнажая ноги. — Так и знала, что платье когда-нибудь пригодится. О, слышала бы ее Леандра… Мужские ладони опаляют сквозь тонкие чулки, дыхание становится надрывнее, когда Фенрис принимается их спускать. Холод впивается в тело, но забывается под прикосновением его рук, что ласково проходят вниз-вверх по бедрам, поднимая и комкая подол платья. Хоук так обнажена, что Изабелла бы ей гордилась. Костяшки пальцев прижимаются к внутренней стороне бедра, отчего дыхание перехватывает. Рука Фенриса замирает в паре миллиметров от темного треугольника волос. Он окидывает взглядом ее неловко распростертое тело, разгоряченные щеки, отчасти скрытые распустившимися волосами. — Ты очень красивая, Хоук. Стон сдержать не удается: — А-ах, — вздыхает она, вздрагивая от того, что пальцы подбираются ближе. — Непристойность мне идет, правда? Фенрис отвечает поцелуем, заглушая ее смешок, но вся веселость тут же пропадает, сменяясь грудным стоном — он сильнее раздвигает ей ноги, невзирая на цепляющееся за лодыжки белье. Ботинки еще на ней, каблуки задевают его бедра и не дают упасть, когда Фенрис легко ударяет большим пальцем в самый центр. Долго опираться на локти не так уж просто, с губ облачками пара срываются рваные вздохи, но волосы на висках влажны от пота. На языке вертится вопрос, снимет ли он наконец с нее ботинки, чтобы как положено обхватить его ногами, но не успевает Хоук заговорить, как Фенрис погружает внутрь палец, а из нее вырывается лишь совершенно несвязный всхлип. Он улыбается и проникает глубже, а ей кажется, сейчас она разлетится на части. В груди зреет ощущение избытка и недостатка одновременно. Хоук знает, знает, ей не нужна нежная разрядка, ей нужно рухнуть вниз, сложив крылья, вырвав с корнями вразумительные мысли и печали, онеметь, оцепенеть и остаться только с ним. Приняв решение, она толкается вверх, чувствуя в себе его пальцы, и хватается за застежки его брюк, неловко стараясь с ними справиться. Фенрис раскатисто смеется ей в ухо, убирает руки, оставляя с чувством опустошенности, и с легкостью находит пуговицы, но именно Хоук стягивает с него штаны. Она не собирается просить, но сопротивляться почти нет сил, в воздухе витает резкий запах разгоряченных тел. Его пальцы быстро разделываются со шнуровкой ботинок и стягивают окончательно вместе с чулками. Когда он притягивает ее ближе, Хоук кажется, она никогда и ничего не желала больше. Неудобная поза, они полураздеты, твердый ящик с каждым толчком врезается в плоть, но ощущения уносят из головы все жалобы. Его хватка на бедрах граничит с болью, но Хоук чувствует, чувствует и… — Хоук, — стонет Фенрис, и звук своего имени — вожделенное переплетение слогов, произнесенных чудесным голосом — оказывается недостающей деталью. Она кончает, вцепившись в его рубашку, ругаясь на чем свет стоит, смаргивая слезы, и это все… это все превосходит по ощущениям прошедшие месяцы.***
Хоук узнает, что его хозяин отнюдь не добрый человек, нащупав ладонями шрамы. Сестра всегда говорила, что по коже творит узор история человека: морщинки от смеха, мозоли и шрамы можно читать подобно книге. Она старается прочитать историю Фенриса, прослеживая шрамы, рваные рубцы, пересекающие спину и лопатки, но он застывает. Хоук притворяется, что не замечает, перемещает ладони на гладкую кожу, ведет к голове, пропускает сквозь пальцы влажные волосы. Скоро она задаст все вопросы о нем самом и его хозяине, об отсутствии и остальных секретах. Но не здесь, не в стенах места, где мир не существует. Фенрис встает на колени, прижимается лбом к ее животу. Они дышат в унисон; ноги по-прежнему разведены, юбка собрана на бедрах. Эйфория оставила Хоук разомлевшей и уставшей, но впервые за долгое время изнеможение вызвано не страданиями, и только от этого одного уже можно зарыдать.***
Она не побоится узнать все позже, когда он вернется. Солнце поднялось высоко, отчего Фенрис нервничает, и следующий вопрос срывается с губ сам по себе: — Что он сделает, если застанет тебя здесь? Фенрис не уточняет, о ком речь, и молчит долго, будто решает пропустить вопрос мимо ушей. — Он не обрадуется, — осторожно выговаривает он, и ясно, что это — преуменьшение. — Чем он тебя держит? — не сдерживается Хоук. «Слишком много», — пеняет ей голос, жутко похожий на сестринский. «Слишком много, слишком скоро. Дай ему время». Фенрис качает головой: — Я должен идти. Моего возвращения… ждут. Он отстраняется и оставляет ее в конюшне с ощущением крайней беззащитности, хотя сейчас она полностью одета. Хоук смотрит ему вслед, даже не запахнув плащ, чтобы спрятаться от холода. В сознании гулко бьются произнесенные слова, но тишина звенит громче. Ответов не прибавилось, будто она ничего и не спрашивала. «Чем он тебя держит?»***
— Да сбеги с ним и все, — предлагает Изабелла. Свечи почти догорели, паб давно закрылся, но Варрик их не выгоняет. Хоук подозревает, он даже постелет ей на полу, расскажи она о доме, зияющих комнатах и призраках. Но она не расскажет. Пабу хватает своих призраков — может, поэтому Варрик рад их компании в любое время. Хоук разглядывает стакан, ища на дне ответы. — Все не так просто. — Звучит романтично, — вставляет Мерриль с другого конца стола. — Как в романе. Изабелла фыркает: — Нет, теперь звучит скучно. — Не знаю, Ривейни, по-моему, то что надо. Романы сейчас хорошо расходятся. Хоук хмыкает: — Романтику будит война и изобилие смерти? Варрик пожимает плечами: — Люди многое вытерпят, лишь бы отвлечься. Сейчас какое только дерьмо не издают. — А напиши свое, Варрик, — советует Мерриль. — Ты разбогатеешь! Бросая на них предупреждающий взгляд, Хоук подставляет стакан: — Да пожалуйста, только не обо мне. — Тебе сначала нужно сбежать, — смеется Изабелла, хлопая ее по спине. — Иначе и рассказывать нечего!***
Она всю неделю размышляет над предложением, снова и снова прокручивает в голове, вертит на языке. Перспектива… безрассудная, но захватывающая. И возможная. — Давай уедем, — поддавшись порыву, предлагает Хоук, встретившись с ним вечером. Выговаривает слова ему в кожу, чувствует соль на языке и биение пульса под губами. Они больше не уединяются в конюшне — год оставил в ее распоряжении пустой дом, а где лучше хранить секреты, как не там? — Куда уедем? — переспрашивает он с большей серьезностью, выдавая нерешительность, таящуюся между строк: «Куда уехать, чтобы он меня не нашел?» Хоук не знает ответа, не знает другого дома кроме пустошей. Но она хочет, хочет уйти, если Фенрис останется рядом. — Фенрис, давай уедем. Он молчит, но притягивает ее ближе, благоговейно оглаживая бока, подбираясь к ребрам. Хоук вытягивается, улыбается ему в шею и оставляет поцелуи на лице. Она знает его от и до, знает, как бьется под ладонью сердце и под ищущими пальцами вздрагивает живот. Это — их украденные в темноте часы. Это не «да», прошептанное в волосы с той же смелостью, что горит у нее в груди, заставляя смеяться невпопад и, подобрав юбки, носиться как в детстве. Но это и не «нет», поэтому Хоук цепляется за мысль со всей оставшейся решительностью.***
1919 Долгий год подходит к концу, но облегчение от давшегося с трудом мира не задерживается, сменяясь пустотой и бесконечными заботами. Хоук нет даже тридцати, и странно, почему до этого, когда замужество было худшей из проблем, она полагала себя слишком старой. Страна потихоньку оправляется. Мальчишек отправляют домой — тех, кто выжил и пропустил гораздо больше, чем просто молодость. Деревушка оживляется, у Варрика по вечерам собирается все больше посетителей — прошедшие пять лет дали вескую причину выпить. Хоук это тоже не обходит. Она не видится с Фенрисом две недели, гуляет по пустошам, пока от холода не начинают гореть горло и легкие. Доходит до края своих земель, иногда — даже до сада Данариуса. Одно дело уединяться у нее в доме, но рисковать его репутацией и положением у хозяина она не намерена. Поэтому Хоук ждет его прихода. День с каждым днем становится короче, но холод будто сводит всю разницу на нет, продлевая одинокие ночи. Дом замирает. Хоук не находит себе места и уже готова наведаться в имение, только бы узнать, что все хорошо. Лучше потерпеть час в компании Данариуса, если написать ему пару строк, чем провести еще одну ночь в раздумьях. Но то утро, когда она просит Бодана отослать записку, преподносит жуткую неожиданность. — Что? Из пальцев чуть не выскальзывает чашка. Бодан поднимает глаза от подноса, на котором принес кексы, улыбается по-доброму, но Хоук кажется, ее ударили. — Имение продано, леди. Говорят, они враз собрались и уехали. Дня три назад. — Продано? — и не важно, что выставляет на обозрение ее беспокойство. Бодан кивает, доливает чай, но Хоук едва чувствует тепло, вмиг похолодев. — Никто и подумать не мог. Я на прошлой неделе разговаривал с их смотрителем, он ни словом не обмолвился! — слуга качает головой, вслух размышляя, появятся ли у них новые соседи, что имение таких размеров, должно быть, ушло втридорога, а с нынешней экономикой кто бы мог себе позволить такие траты? Она слушает, но слова проходят мимо ушей. Чашка жжется, но ладони лишь крепче ее сжимают. Ошибка, конечно, ошибка. Бодан неправильно понял. «Продано» — это окончательно. «Продано» значит, некуда возвращаться. Когда он уехал в Америку, у нее оставалась призрачная надежда, а теперь даже не известно, куда они отправились, если Бодан принес верные новости. Хоук не верит, не может себя заставить и в напряженной тишине допивает чай. Сознательно не признает отъезд за правду, завязывая ботинки и застегивая пуговицы на пальто. Землю покрывает тонкий слой снега, ели стоят припорошенные, а холод пробирается сквозь подошву. Она проходит по своей земле и двигается дальше по дороге, мимо голых деревьев, упрямо не веря сказанному. Она не верит, пока не встает посреди яблоневого сада, где на нее глядят пустые темные окна и встречает тишина, что звучит громче смерти. На ресницы падают снежинки, дальше слезами стекающие по покрасневшим щекам. Позже Бодан приветствует ее улыбкой и забирает пальто, пряча в глазах беспокойство. — Хорошо погуляли, леди? Ложь вряд ли что-то изменит, вряд ли поможет поднять дух, продержаться очередной год, пережить очередную потерю. — Нет, но не сидеть же в четырех стенах. Взгляд Бодана смягчается, и тот понимающе улыбается: — Вы правы, моя леди. Хоук разворачивается к лестнице, преследуемая тихой фразой: — Вы правы.***
1920 Война пришла и ушла, снова сделав главной заботой замужество. У нее нет наследников, некому оставить имение, случись что с ней. За последнее десятилетие она лишилась всех членов семьи и сомневалась, что ее ждет иная судьба. Андерс просит ее руки, и тянет, так тянет сказать «да», но огонек надежды в его глазах отрезвляет, и в ответ он слышит только молчание. — Ничего, — Андерс робко улыбается, — я знал, что шанс невелик. — Прости, — извиняется Хоук, жалея, что сознательно отказывает себе в семье. Никто не составит ей компанию долгими зимними вечерами, никто не прогуляется весной по пустошам. Глупость ли или упрямство вынуждают ее отказываться от счастья? Она ищет ответ, убирая из пальцев Андерса свою ладонь, и покидает клинику. — Ты знаешь, где меня найти, — напоминает он вослед. Ей хочется согласиться. Она бы и согласилась, будь ситуация другой. Или же он бы сделал предложение ее сестре, будь та жива. Но бессмысленно думать о том, что было бы и могло быть: о топоте ножек и смехе в пустом доме. Да и духу не хватает. Она не смотрит в сторону имения; оно по-прежнему заброшено, хотя прошло больше года. В яблоневом саду наливаются плоды, но их некому собрать с потяжелевших веток, кроме деревенских детишек. Иногда Хоук гуляет вдоль садовой дорожки, устремив взгляд в небо. Ей интересно, что случилось с Пятнышком, но годы оставили тяжелый отпечаток, и мысль о птице не задерживается надолго.***
— Держишься, Хоук? Она фыркает в стакан: — Еще как. Не видно? — Выглядишь лучше, — льстит Варрик, вызывая горькую улыбку. — Когда тебя не считают девушкой на выданье, уже плевать. — И ничего не поменялось с тех пор, когда ты была на выданье, — указывает он. — И все еще отлично выглядишь. Она пронзает Варрика неоднозначным взглядом и лишь отчасти шутит: — Ты же не собираешься делать мне предложение? Он хохочет и доливает ей выпить: — А что, ты бы отказалась? У меня за плечами паб. Скотч приятно обжигает горло. Хоук со стуком опускает стакан на стойку. — А у меня пустое имение, место на кладбище и нет желания даже причесаться. Пляши от счастья, что отказываюсь. Варрик молчаливо наполняет стакан, она столь же молчаливо благодарит. — Ты знаешь, где меня найти, Хоук. «Знаю», — думает она и опустошает стакан.***
1921 Весна приносит с собой новости. — Беременна? Авелин твердо кивает, в уголках губ кроется радость. Свободные брюки не дают ни единого намека, но Хоук верит ей на слово. — Хотела сказать тебе лично, вперед остальных. Чтобы ты привыкла. Хоук не моргает и глазом, придумывая фразу, которая не выдаст всколыхнувшейся в сердце зависти. Ее усилия встречены приподнятой бровью. — Хоук, не притворяйся ради меня. Слова жалят, но правда неоспорима. — Я рада за тебя, Авелин. Ты же знаешь. Авелин кивает: — Знаю. И знаю, что непросто. После Уэсли я возненавидела колокольный звон, он напоминал о нашей свадьбе. Странно, да? Хоук разглядывает чашку. Ей не приходилось особо задумываться о детях, пока в голове не всплыла идея о побеге — начать новую жизнь в другом месте, как мать с отцом. Теперь эти мысли беспощадно напоминают о несбывшемся. Она ставит свои обиды на первое место, но совесть спит. Когда она успела ожесточиться? Хоук представляет себе ребенка Авелин: взбалмошного, конечно, и немного безрассудного, с растрепанными рыжими волосами и веснушками на щеках, точно маками на поле — и искренне радуется. Возможно, и по ее дому когда-нибудь пробежит малыш. — Так что, — она улыбается, поднося к губам чашку. — Чья была идея? Авелин с любовью вздыхает: — Не начинай.***
Хоук не понимает, как вдруг весенним утром оказывается на коленях у клумбы, сажая с Мерриль цветы. — Ты точно не хочешь переодеться? У тебя такое красивое платье! Хоук не признается, что одета в платье для сада, зная, что у Мерриль другой уровень доходов. Не говоря уже о том, что и размеры у них разные. Вместо этого она улыбается и приминает землю, уверяя: — Стирка все исправит. У Мерриль загораются глаза. Тишину пронзает клекот, столь знакомый, что заходится сердце, а взгляд обращается к небесам, ища расправленные крылья сокола, кружащего над головой. При виде него всплывают непрошеные мысли и воспоминания о внимательном взгляде и мягких перьях под костяшками пальцев, о весе на руке, спокойствии и изяществе. Теплые пальцы на коже. Выдох именем в шею. — Какая большая птичка, — доносится со стороны. — Наверное, кролики рядом. Руки вязнут в земле, цветы совершенно забыты. Хоук думает о маленьком умном Пятнышке, о терпеливом Хёрне и опасной Диане. Никого из них нет. Сверху опускается тонкая бледная ладонь с испачканными в земле ногтями. Мерриль не спрашивает, что не так, не утешает, и за это Хоук до боли в груди благодарна. Столько слов, столько объяснений, даже думать об этом изнуряюще. — Дождик будет. Останешься переночевать? Обратно долго идти, а я как раз убралась в гостевой, она не такая большая, как у тебя, но правда уютная. Я приготовлю ужин и чай, конечно! Уже и не помню, когда ко мне приходили в гости! Тут небольшой беспорядок, но… Мерриль болтает, Хоук дышит ароматом земли и свежести, представляя ночевку в доме, не таком большом и пустом, как у нее. Просто жест дружелюбия, не предложение руки или брака по договоренности. Просто — компания. Улыбаясь, Хоук с легкостью соглашается: — С радостью, Мерриль.***
1922 С потолка свисают гирлянды, на каждом столе расставлены горшки с цветами, чьи веточки переваливаются через край. На поднятую бровь Варрик лишь улыбается, и несложно догадаться, кто принес все маргаритки. — Крещение в пабе, — удивляется Хоук, но отказывается от предложенного стакана. — Что-то пошло не так. Все вокруг улыбаются, и она без раздумий к ним присоединяется. Прислонившись к стойке, Варрик оглядывает комнату. — Я бы сказал, это самое странное, что здесь происходило, но соврал бы. Хоук не переспрашивает, переключая внимание на пробивающуюся сквозь толпу Авелин. Донник у открытых дверей болтает с местными офицерами, солнечные лучи окрашивают деревянный пол в золото. — Никак не заснет? Поправляя бело-синий сверток, Авелин устало улыбается: — Недолго осталось. Хоук усмехается: — Жалеешь? — Только насчет того, что Варрик уболтал праздновать здесь, — при взгляде на дочь выражение ее лица смягчается. — Маригольд — приятное имя, — Хоук натыкается глазами на Изабеллу, шествующую к ним из другого конца зала. Приблизившись, та обнимает их за плечи. — Привет, милая, — она наклоняет голову, вскидывая темную бровь. — Бледновата, но большая девочка, вся в родителей. — У Донника в предках ирландцы, — поясняет Авелин, на что Изабелла только фыркает. — Обреченная с рождения. Хоук откидывается на спинку стула, дружеская пикировка сливается с фоновым шумом, знакомые голоса и смех приносят успокоение. В такой обстановке трудно вспоминать горести, но с годами одиночества она очерствела, слушая за спиной шепотки, пусть и давно перестала насчет них беспокоиться. Она не делает тайны из того, что хотела бы иметь детей, нет смысла притворяться. Фразы в стиле «тебе еще не поздно» и «соглашайся на предложения» не сбивают ее с мысли — Хоук лучше останется одна, чем выйдет замуж только из-за желания обзавестись детьми. — Хоук, — голос Варрика возвращает ее с проторенной дорожки мыслей, но не для того, чтобы предложить стакан. Вместо этого он смотрит в сторону открывшейся двери расширившимися глазами. Хоук следит за его взглядом и… Он ничуть не изменился, посещает ее первая мысль. Вторая — запоздалая, медленно заглушающая шум окружающих и убыстряющая биение сердца — он вернулся. Осознание накрывает с головой, дыхание замирает, не поспевая за мыслями. Его приезд привлекает лишь ее внимание, завсегдатаи паба нежатся в тепле и заняты праздником, хотя некоторые поглядывают в ее сторону, но в голове Хоук им нет места. — Простите, если помешал, — Фенрис обращается к Варрику, не сводя с нее глаз, да и вряд ли бы она смогла что-нибудь из себя выдавить. По счастью, Варрик быстро ориентируется: — Двери открыты. Хоук спиной ощущает тяжелый взгляд и неозвученное предупреждение: «Двери открыты, пока их не закроют». Во рту пересыхает, язык липнет к небу, и слов так много, что не понятно, как начать и чем продолжить. Спустя четыре года он стоит перед ней, а она понятия не имеет, что сказать. — Мы можем… поговорить? — спрашивает Фенрис, настороженно оглядывая зал, ведь понимает, что привлекает внимание. «Сумасшествие», — думает Хоук. Она заснула и скоро проснется в холодной постели. Позавтракает, а день пойдет по накатанной колее, перемежаясь вспышками сна, где видятся зеленые глаза в цвет болот пустошей и резкие очертания жилета. Теплая рука пихает в спину, прогоняя из-за стойки. — Прогуляйся, Хоук. Воздухом… подыши, — Изабелла усмехается, но и в ее словах чувствуется предупреждение. Ощущение сна потихоньку спадает. Хоук разворачивается, начиная верить, что он реален, что она не проснется, если дотронется до него. Но на них глазеет весь паб, поэтому она уверенно шагает мимо прямо к двери. Не предлагает идти следом — это и так понятно по скованным движениям и сжатым губам, по отказу встречаться взглядом. Воздух на улице такой же влажный и теплый, как внутри. Хоук подбирает подол и идет к каменному мосту, нависающему над рекой. Почти все жители собрались в пабе, рядом шатается парочка прохожих, но гнев внутри разрастается с каждым шагом, и плевать, пусть даже все вокруг соберутся на представление. Она останавливается на середине моста, выпустив подол, и на выдохе заявляет: — Представления не имею, зачем ты здесь. Совсем не те слова она готовила, но растерянность и злость прижились в сердце, что невозможно теперь слепо принять счастье, когда оно стучится в двери. Фенрис остается стоять у подножия, не врываясь в личное пространство. Солнечные лучи превращают его волосы из седых в серебристые, а Хоук старается удержать взгляд на прядке у шеи, лишь бы не смотреть в глаза. Проходит несколько ударов сердца, но он не спешит объясняться, так что она давит: — Зачем ты здесь, Фенрис? Удивительно, но Фенрис больше не мешкает: — Здесь ты. Предательское сердце вот-вот выпрыгнет из груди; Хоук раздраженно вздыхает: — Здесь, — соглашается. — И была здесь, когда ты уехал, — и с большей язвительностью: — Куда, кстати? Он хмурит брови: — Это… долгая история. Уклончивый ответ, стоило ли ждать иного? Если он не расскажет, где был, вряд ли расскажет, почему вообще уехал. Скорее всего по прихоти хозяина. Все прежние вопросы порождали еще больше вопросов, а у нее не остается сил спрашивать и дальше. Из горла рвутся слова, жгутся на языке. Одолевает страх, который она столько раз полагала смешным, но не могла окончательно выкинуть из мыслей. Хоук не знает, отчаяние ли или самоуничижение вынуждают задать вопрос: — Разве все было так плохо? Все? «За это не стоило бороться?» Фенрис меняется в лице, будто его ударили. — Хоук. Боль, которую он даже не скрывает, моментально заставляет пожалеть о сказанном. Пожалеть, что озвучила страх, который все носила в себе и не делилась даже с Варриком. Ей не приносит удовольствия его реакция, хотя однажды ночью, без сна лежа в постели, прислушиваясь к призракам, она представляла, как наслаждается, и думала «ну сколько можно». Сколько еще ей нужно вынести? Не дождавшись ответа, Фенрис вздыхает: — Ты спрашивала, чем он меня держит. Хоук пытается сдержать удивление, ведь не питала надежды, что он поднимет эту тему, но кивает. Помнит собственные слова и дальнейшую тишину. Тишину лучше всего. — Сестрой. Дышится свободнее. — У тебя есть сестра. Фенрис согласно кивает: — И долг. Я… не был свободным человеком. Она отмечает прошедшее время, но временит с уточнениями — сейчас речь не о том. — Ты не мог уйти? — ответ читается в его глазах раньше, чем Фенрис качает головой. — Я не управлял своей жизнью. Я… прости, что уехал, не сказав. Мне не оставили особого выбора. Тон у него серьезный. Не молящий, да Хоук этого и не ждет, но в словах кроется явный намек на просьбу о прощении. Вопросы пробираются сквозь заслон спокойствия, вопросы о его сестре и ее роли. Жила ли она в имении? В чем заключался его долг перед Данариусом? Но выражение лица Фенриса дает понять, что сейчас не время, поэтому она оставляет вопросы на потом. Старается не полагаться на надежду, что будет следующий день, но вопреки здравому смыслу надежда пускает корни. — Так теперь ты свободный человек? Фенрис кивает, и не дождавшись объяснений, Хоук уточняет: — Я хочу узнать, как так получилось? Взгляд достаточно красноречив, но с расспросами она еще не закончила. Если он привел за собой опасность… — Тебя ищут? — Уже нет, — видя нахмуренные брови, он добавляет: — По официальным данным я встретил смерть в окопах. Упоминание обжигает болью — рана, нанесенная смертью брата, еще не затянулась. — Тогда это было лучшим решением, — продолжает он, догадываясь о ее состоянии. — Я знаю, как это выглядит. Хоук спрашивает и спрашивает, наверное, потому что Фенрис впервые отвечает. — Где твоя сестра? Он шагает вперед, она остается стоять на месте. Шаг, еще шаг по мостовой, пока не оказывается прямо перед ней. — Она в Нью-Йорке. Фенрис стоит почти вплотную, может коснуться опущенной руки, но не двигается, лишь разглядывает Хоук, сверкая глазами в ожидании еще не заданных вопросов. — Ты знаешь, зачем я здесь, Хоук. Хоук с трудом сглатывает. Девчачье упрямство нашептывает отказать ему. Прошло немало времени, она уже не испытывает трепета от тайн, что так заинтриговали ее в первую встречу. Но сейчас Фенрис стоит перед ней, они не прячутся в конюшне и не гуляют по пустошам, устремив взгляды в небеса. Встреча проходит у всех на виду, даже Варрик не заткнет всем рты. Она ведь знает, конечно знает, зачем он приехал. И знает, чего он хочет, пусть Фенрис не озвучивает мыслей. Впервые осознавая всю глубину своего несчастья, Хоук уверена, чего по-настоящему желает. — Я бы хотела нанять ловчего, — воцаряется молчание, ветви деревьев отбрасывают на мостовую тени. — Говорят, птицы — хорошая компания, — Хоук втягивает воздух. — Может, у тебя на примете кто-нибудь есть? Фенрис неверяще смеется, услаждая ее слух мягким голосом. — Проживание по месту работы? — спрашивает он, а она с радостью замечает желанную иронию, таящуюся в словах. Хоук улыбается, чувствуя себя на десять лет моложе и без сотни камней на сердце. — Посмотрим. Вскинутая бровь. — Посмотрим? — Это, знаешь ли, постоянная должность. Думаешь, справишься? «Больше никаких побегов». Фенрис обхватывает ее лицо, Хоук не вздрагивает, хоть очень давно не испытывала ничего столь интимного. Подушечкой большого пальца он убирает непослушную прядку у брови. По глазам, по чертам его лица она видит, что не одна остро переживала расставание. — Не спрашивай. В голове плывет туман, остальной мир отходит на задний план. Фенрис склоняется к ней в поцелуе, ей плевать на свидетелей и шепотки за спиной. Деревню все равно всколыхнут слухи, но Хоук хотя бы будет счастлива. Теплые пальцы обнимают за шею, запрокидывают голову, и поцелуй — вздох, обещание «я-дома», что вытеснит пустоту из души и комнат. В первый раз за долгое время, за одинокие годы под руку с Войной и Смертью оковы потерь, связывающие по рукам и ногам, не дающие двигаться дальше, спадают, и Хоук свободна.