***
У Акиры под седлом ходили только строптивые и с характером. И Руки. Только об этом никто не знал. В последние два года, когда младшему Мацумото стремительно перевалило за двадцать два и когда, с угрозой ломая сухие ветки за спиной, стало подкрадываться время уезжать из дома, Руки очень сошёлся со своим инструктором. Иногда, будучи приглашённым старшим Мацумото на чай в близкое к обеду время, Акира заставал своего ученика за уроками у других учителей: тот пел, упражнялся на английском или немецком с чудаковатым репетитором-иностранцем, больше походящим на театрального суфлёра, корпел над книгами… И с каждым разом, когда Акира заставал Руки за чем-то, кроме седлания лошади, он всё больше и больше внушал себе мысль, что тот не создан для его уздечек и вороных коней. Мацумото младший был страстной, чувствительной натурой с необузданным характером, созданной для большого просвещённого общества с очаровательными барышнями, но никак не для сопливых беспородных меренов и затертых седел. Хотя Акира также не отрицал и той мысли, что Руки великолепно смотрелся верхом. Тот очень гармонично сочетался со своей кобылой в яблоках, когда после выездов в город, не переодеваясь, спешил на занятие по выездке к Акире и почти смело садился в седло, проверенное тысячу и один раз специально для него, и когда по вечернему сыреющему воздуху, расправив плечи, твердо вел под собой рысью свою лошадь… Его волосы, разметанные порывами ветра, обычно лезли в глаза; он бесполезно поправлял их, заворачивая на макушку, и смотрел на бесстрастного Акиру, наравне с ним погоняющего своего горелого рысака. Они любили то, как проходило их общее время. Было ли это просто седлание, была ли это просто прогулка верхом вместе с собаками — Руки и Акира любили свой досуг. Коротая время в особенно удачные дни, они останавливались на речке или в рощах. Акира давал животным свободу, отпуская лошадей и спуская собак. Они садились в тени, посреди треска цикад, и Руки рассказывал про свои уроки и неудачи. Далеко от конюшни между ними была идиллия. И оба наслаждались ей, с тихой грустью глядя на играющих в поле лошадей… Они безумно любили друг друга, и что тому было причиной — никто из них никогда об этом не задумывался. Поэтому, возможно, Акира как должное принимал больные замирания своего сердца лишь при взгляде на тонкую фигуру Руки, а Руки так и продолжал цепляться за плечи Акиры, когда после волнующего галопа никак не мог найти земли под ногами.***
Бо́льшим ребенком из этих двоих был Акира. Он не мог запросто отмахнуться от Руки, даже когда был очень занят и даже тогда, когда речь шла о жизни и смерти. Младший Мацумото приходил к нему на конюшню, брался за какую-нибудь несложную работу, до которой обычно его допускал Акира, и так они бок о бок находились вместе вплоть до захода солнца. Когда вечерело с красными закатами, Руки оставался дольше. Он дожидался, пока Акира сядет рядом, и, привалившись к его плечу, постоянно о чем-то расспрашивал. Иногда бывало, что в ущерб себе оставался, забывшись, ночевать на душистом сене в душном амбаре вместе с ним. И самыми яркими его воспоминаниями были разговоры по душам, когда сено кололо руки, шею, когда из-за полутьмы и теней с улицы постоянно казалось — кто-то подслушивает… В остальные дни, когда солнце садилось за тучами и облаками, Руки быстро прощался. Он неловко цеплял за пыльную руку, сжимая её в своей, и смотрел в глаза. Тогда Акира провожал его, бездумно шагая рядом, почти до дверей дома, и только тогда они нехотя прощались… И между ними никогда не было никаких неудобных секретов или сказанных сгоряча слов, ровно как и какой-то мучительной недосказанности. Они были самые что ни на есть настоящие друзья, и всё то, что переживал один, касалось и другого. Руки всегда во время чаепития, если присутствовал Акира, загадочно молчал или говорил что-то особенно умное и глубокомысленное, заставляя своего инструктора замирать вместе с чашкой у лица. Точно так же и Акира мог выкинуть что-то из ряда вон на конюшне, когда младший Мацумото наблюдал за ним. И совсем никто не мог сказать, чтобы эти двое показывали друг другу свои перья — это были их настоящие характеры. Они совсем не палили сгоряча, в основном растрачиваясь только на большее количество поступков, чтобы перекрыть свою горячность в отношении друг к другу.***
Точно так же, как и весна сменяется летом, а лето осенью, своевременно проходили дни на конюшне. Ничто не менялось, как будто неподвластное времени: кошка так и продолжала, мурлыкая, валяться на быке, а в амбаре всё так же пахло сеном. По вечерам табун, пополнившийся парой голов жеребят, всё так же гнали галопом по дороге; кони всё так же пылили и лягались. Акира зачастую встречал их на полпути и без снаряжения запросто седлал кобылу в яблоках, которая отошла в стадо за ненадобностью, и доезжал верхом прямиком до стойл. Иногда он целыми днями страдал от безделья; иногда по приглашению появлялся в особняке на кофе или чай. Кажется, абсолютно всё так и оставалось по-старому: конюшня с лошадями и въевшимся в кожу запахом навоза, своенравные гончие и крикливые утки с подрезанными крыльями, тонны сена и работа в полях… Вот только жрала беспощадная тоска, бравшая своё начало где-то глубоко внутри, в душе, там, до куда больше ничто не доставало. Однако Акира так и не мог продолжить жить с присущей ему степенностью: он оглядывался через плечо, прислушивался, находился в постоянном ожидании в назначенный час… Он ждал Руки. Ждал, скучая по их прогулкам верхом, скучая по его голосу и жестам. И было непонятно: то ли он снова впустую нагнетал, то ли просто снова не выспался… Но Акира ждал. Ждал так, как ждут твёрдой руки, попав в неприятность; ждал так, как ждут только битые собаки — всегда, бесполезно, с тихим отчаянием… И поэтому младший Мацумото так и оставался первым, кто всегда мог прийти к нему на конюшню и безнаказанно сбить всю работу на нет, отвлекая от дел. Только Руки здесь ждали, как будто рядового шорника на работу. Однако он так и не приходил, сколько бы долго его не встречали, сидя на выцветших изгородях…***
Шла осень, только-только сметшая с деревьев листву и зеленую траву с полей. Всё красилось красным, рыжим, желтым, коричневым… Холодало. По покосам пестрило чёрным, по дорогам в лужи собиралась вода. На плантациях собирали рис и убирали на зиму старую отожравшуюся скотину. Акира повсюду помогал. На конюшне, в поле, на рисовых полях — он был везде. За ним металась длинная, облезшая от старости собака, и грязно-рыжий конь, привязанный к изгороди, постоянно фыркал вслед. В такое время постоянно было, где поработать и чем себя занять. На конюшне стояли только конюхи, ближе к вечеру сбивающиеся с ног. Акира старался не оставаться на месте: он появлялся везде, где только успевал, в том числе и по приглашениям семьи Мацумото. У них он часто отчаянно замолкал, глядя в широкие окна и мимо хозяев, однако с удовольствием отвечал на их вопросы о конюшне и делах в полях, чтобы отдать им честь и отвести собственную душу.***
Последний раз с Руки он виделся два года назад. И Акира хорошо запомнил, какой тот тогда был: на голову ниже его, с отросшими волосами, только с дороги и пахнущий городом. Его всего лихорадило от волнения, чувственные губы обескровили, и его щёки были горячие-горячие… Руки появился тогда на конюшне поздно вечером. Как будто снег, он свалился всем на голову, — даже родители были удивлены его приездом, — и первым и самым важным его делом в одно мгновение стал Акира. Его самый верный друг, его самый замечательный слушатель и его самый любимый человек… Руки сорвался на конюшню, даже толком не повидавшись с домашними, чтобы встретиться с ним и сказать: «Я вернулся»… Их встреча тогда обозначилась неловкими объятиями. Акира до сих пор чувствовал их на своих плечах, на руках; чувствовал горячую щёку, которой прислонились к его шее, и сбивающееся дыхание, которое начиналось в чужой лихорадочно вздымающейся груди; чувствовал, как похолодевшая от волнения рука остановилась на загривке и сжала в бледных пальцах колючие волосы… Акира запомнил всё. Запомнил их, — себя и Его, — такими на всю жизнь; запомнил, не исказив ни малейшей черты; запомнил так, как не запоминают даже молитвы и сутры. Запомнил потому, что дальше всё оборвалось в одно мгновение, потому, что дальше стало нечего запоминать… Руки умер в следующем сентябре. Сгорел, истлел вдалеке от дома, как палая листва: медленно, грустно, оставив на память только что-то в головах по-настоящему близких к нему людей. И отдельно у Акиры. У родителей он остался на фотографиях. В гостиной. Там, где больше всего молчали. Может быть, так было только тогда, когда Акира появлялся на чай. Но он старался никогда не думать об этом, скрепя сердце и отводя чёрные глаза прочь с чёрно-белых картин, сжигающих дотла больную душу…***
Всё, что осталось Акире от Руки, — это ветер, вытоптанные конным ходом когда-то, но сейчас заглушенные травой тропинки, вечера с розовыми закатами и серые в яблоках лошади. Всё это понемногу в своё время помогло начать дышать не через раз заново, может быть, заново переосмыслить жизнь и остаться… А тем временем краска уже давно облупилась и выцвела на изгородях; жерди, положенные вдоль, давно покрылись мхом и разошлись от влаги и старости. Всё тлело, как когда-то где-то далеко тлел Руки, пожираемый болезнью. И сейчас точно так же тлел здесь Акира… Сегодня солнце заходило в красно-рыжем небе. Горелый рысак нервничал, мотая головой, когда они проезжали речку, и пускал слюну, идущую пеной. Высоко звенели цикады в траве. А гончие с лаем сгоняли с полян и деревьев птиц… Полёгшая трава путала с дороги, конь запинался, фыркая. Всё как будто тормозило остаться в этом месте… Сейчас, как и много раз до этого, Акире казалось, что в любой момент из-за плеча он увидит сначала серую лошадиную морду, а затем расправленные плечи и гуляющие по ветру волосы, отдающие рыжим в закатном солнечном свете. Он до последнего старался не оборачиваться, чувствуя, как колет в носу и как по спине пробегаются мурашки… Однако ему лишь казалось. Ему казалось, что Руки остался где-то рядом: в траве, в конском ходе, в добрых лошадиных глазах, за его спиной, неловко замерев, пойманный, с тяжёлой лопатой… Казалось, что он вот-вот появится перед глазами — и сердце больно ухало в груди каждый раз, заставляя сжимать поводья в кулаках сильнее и удерживать непрошеные слёзы. «Покойся с миром», — в грудь Акире давило за то, чего больше не было рядом…