Сияющий мир

Эхо конского топота дробно отскакивало от спящих щербатых скал – ритмичный стук, повторявшийся в ушах Малика снова и снова, сливался с биением сердца, с подёргиванием бессильно обвисшей левой руки. Он уже знал, что её придётся отрезать, но думал об этом равнодушно. Даже если бы сарацины, патрулировавшие горные тропы, четвертовали его, он принял бы это как должное. Тело не имело значения. Малик Аль-Саиф почти исчез, превратившись в одно чистое, яростное стремление выполнить задание, возложенное Аль-Муалимом. Что будет после, он не знал. Дальше расстилалась бесконечная чернота смерти. Не сбавляя хода, Малик пронёсся через патруль сарацинов. Они кричали что-то, пытались загородить ему путь, лезвие сабли скользнуло по сапогу, разрезая пыльное голенище, но испуганная лошадь тонко заржала и припустила быстрее, раскидывая патрульных. Малику даже не нужно было направлять её – она знала, где Масиаф, и так же бездумно стремилась туда, как и всадник. Рукав белого одеяния задубел и побурел, кровавая корка стягивала руку, а от кончиков пальцев, вверх по локтю и дальше, по всему телу, разливался жар. Чахлые кусты вдалеке расплывались, дрожали, как в мареве, где-то слышался надсадный, с присвистом, хрип. Малик понял, что это хрипела лошадь, только когда её дрожащие ноги подломились и она рухнула от изнеможения в выжженную солнцем траву, сбросив наездника. Падая, он приземлился на раненую руку, и боль, притупившаяся было, ставшая привычкой, вспыхнула с новой силой, так, что Малик бессильно, громко взвыл, чувствуя, как слёзы застилают глаза. «Больше не поднимется», – отрешённо подумал он, глядя, как бессильно лошадиные копыта загребают пыль. Надо было встать и прирезать её, но это значило долгий путь пешком, а Малик не мог так просто отказаться от надежды, что, может быть, несчастному животному нужно просто отлежаться… Надежда! Надежда – это то, что чувствуешь, когда идёшь на опасное задание вместе с братом, лишь недавно посвящённым в ассасины, и думаешь, что его не убьют в этом бою. Может, в каком-нибудь из следующих, но не здесь, не сейчас. Меч ухмыляющегося тамплиера не вонзится в его беззащитную спину (Открылся! Снова открылся! Эта его вечная ошибка на тренировках, учить этого Кадара и учить), не пройдёт сквозь сердце. Не сейчас. Не в этом бою. Жалобно кричащий, как птица, захлёбывающийся собственной кровью брат, выгибающийся на острие клинка – вот чем обращаются надежды на «не сейчас». И всё же у него хватило сил швырнуть реликвию мощным броском, так, что она перелетела через головы рыцарей. Реликвия… Только сейчас Малик понял, что всё это время сжимал побелевшей правой рукой не только поводья, но и крылатый ковчежец, упрятанный за пазуху. Погнутое медное крылышко глубоко вонзилось в грудь, и из ранки непрестанно щекочуще сочилась кровь. Малик с трудом оторвал реликвию от себя и зло отбросил, чувствуя, что на это ушли последние силы. – Ненавижу тебя… – прохрипел он неизвестно кому. Нужно было подниматься, идти, но что-то клокотало внутри, бессильное, сковывающее по рукам и ногам чувство, и он взвыл снова, на этот раз – от беспомощности. Из открывшегося в падении ковчежца выкатилось что-то круглое, похожее на яблоко. Оно подкатилось прямо к руке Малика, левой, бесполезной и полумёртвой. «Яблоко» светилось нежным медовым светом, и ночь постепенно отступила. Мир, огромный, сияющий шар, испещрённый заплатками земли, медленно вращался, омытый сиянием. Вокруг рушились и воздвигались города, сновали люди в странной одежде, всё было таким притягательным, дивным, что хотелось остаться в этом сотканном из света мире навсегда, рассмотреть, ощупать, забыться в нём… Сквозь рокот железных птиц, проносившихся по озарённому небу, пробивался только один звук – сиплое, трудное дыхание умирающей лошади, и Малик поднялся, побрёл через светящиеся наваждения, мимо возносящихся в облака стеклянных башен, наперерез потоку спешащих куда-то людей, подчиняющемуся чёрной шкатулке, мигающей разноцветными огнями, дальше и дальше, туда, где в муках умирало несчастное, ни в чём не виноватое животное. Каких бы чудес ни сулила реликвия, этот мир, тёмный, ночной мир смерти, боли и разочарования был ему родным. У Малика аль-Саифа был долг, и этого достаточно было, чтоб продолжать жить. Здесь, в горах, не было больше никого, кто мог бы облегчить смертельные муки, поэтому Малик, повинуясь долгу сильного, вонзил скрытый клинок в лоснящуюся, вспотевшую шею, пресёк яремную вену и, удостоверившись, что лошадь мертва, вытер лезвие о траву. Реликвия, словно почувствовав его равнодушие, погасла. Сияющие видения исчезли. Он бросил её в ковчежец, будто персик в корзину, и медленно побрёл вниз по дороге. Где-то впереди деревня, где ему дадут лошадь. Где-то впереди крепость Масиаф, где лекари стащат его с седла, сунут в зубы деревяшку и будут, утирая пот, отпиливать зазубренным ножом его руку, разрывая омертвелую, воспалённую плоть и ломая крепкие кости.. Где-то впереди ждало будущее. И в нём не было ничего сияющего.