Souffle

Затылок пульсирует ритмично и чётко. Мне кажется, что в черепе сидит крохотный человечек и пытается забить бесконечный гвоздь. Он устал, он уже не помнит, зачем каждый раз замахивается. Удар его бесполезен, но звук оглушает настолько, что гул не даёт мне сосредоточится. Я мечтаю поскорее закончить, вырваться из душной комнаты, от чего то и дело смотрю в сторону распахнутого окна, что с аппетитом пожирает лёгкие сетчатые занавески – они тоже хотят сбежать. Рефлекторно замираю, услышав звук открывающейся двери, лицо немеет на несколько секунд, эту мелодию бьющихся друг об друга ключей я узнаю задолго до открытия второй двери. У меня есть ещё пятнадцать секунд, может быть чуть больше, в любом случае – этого не хватит. Шаги задают ритм моему бегу по кухне, мокрые после мыться посуды края рукавов неприятно натирают, пока я убираю крошки со стола. Каждый раз обещаю себе делать это утром, но они остаются до вечера, ждут, пока тряпка сметёт их в ладонь, оставив неприятный запах влаги и чего-то испорченного. Она ставит сумку на пол, снимает туфли и плащ, её усталость проникает в квартиру, пропитывает стены и пол, может быть поэтому я поднимаю ноги на стул и обнимаю свои колени, как будто боюсь испачкаться в этом взрослом несчастье. Всё мрачнеет, квартира превращается в зал со злобными надзирателями, увы, я уже привык к такому раскладу и практически не боюсь. Кухонная утварь словно смотрит с осуждением: и холодильник, и кастрюли в углу, все это выглядит таким огромным по сравнению с моим не по годам длинным телом, ощущается превосходство всего над собой. Собачьи лапы ударяются об пол, ошейник звенит, а позже я слышу высокий лай, сравнимый с плачем, утыкаюсь носом в ноги, закрывая глаза. — Подойди сюда, — ей уже не хватает сил, чтобы сказать это громко, я слышу, но не двигаюсь, — Ты оглох? С кем я разговариваю? — вторая попытка куда более устрашающая, мои ноги опускаются на пол, который до сих пор кажется мелким озером из вязкой жидкости, которая моментально поглотит меня. Я начинаю идти, но не осознаю всего процесса, как будто ступни делают это сами, без моего контроля, под чарами тёмного заклинания. Несколько секунд она просто смотрит на меня в коридоре, я ощущаю этот взгляд надзирателя кожей, понимаю, что эта женщина не пропустит ни одного изъяна в моём виде. Собака продолжает скакать вокруг неё, жалобно скуля: вот он встаёт на задние лапы и кидается на худые женские ноги, но остаётся без порции желанного внимания. Сейчас она отдаёт его мне без остатка, только вот это не подарок, а причина опущенной вниз головы и чувства вины, которое я испытываю по привычке, без истинного импульса. — Как долго это будет продолжаться? — она давит, задаёт вопросы, на которые никак не ответить, её голос возвращает себе величие, преодолевает усталость и уже через секунду переходит в настолько громкий крик, что пёс спешит убежать в комнату, — Это настолько сложно сделать? Ты возвращаешься домой раньше меня и не можешь просто выполнить список дел? Я о многом прошу? Сколько можно испытывать моё терпение, тебе нравится, когда я кричу? Тебе нравится, когда мне плохо? — фраза обрывается, она жадно глотает воздух со слюной, пока я качаю головой в знак отрицания и сжимаю кисти в кулаки от чувства полного уничтожения и поглощения. — Не ребёнок, а безобразие, никакой помощи, ничего, — теперь ей сложно кричать, она говорит это себе под нос, приближаясь, от чего я машинально отступаю назад, подобно загнанному в угол муравью, который видит перед собой слишком большой объект, чтобы миновать. Всё, что ему остаётся – отползать назад, пока последняя преграда не даст ему понять, что гибель неминуема. Уши закладывает, когда её рука хватает моё плечо и с какой-то женской, совсем негрубой силой заводит меня в гостиную. Возражать не имеет смысла, пытаться убежать тоже, но почему-то я начинаю вырываться и кричать. Рваные фразы, просьбы остановиться – ничего не заставит эту женщину отступить, слишком много раз она слышала подобное из моих уст, довела всё до такого автоматизма, что я не замечаю, как первый удар кожаного поводка настигает поясницу. — В следующий раз ты будешь думать, перед тем как забывать о своих обязанностях, — замах, второй удар такой же слабый, но диван уже мокрый от слёз, что покидают мои глаза. Я плачу не от боли, её практически нет, всё исходит изнутри. Горло свело, я не могу даже кричать, задыхаюсь и закрываю рот ладонями, чувствую, как дышать становится тяжелее из-за влаги в носу. Постепенно она разогревается, ударяет уже по оголённой коже, обжигает её и уже ничего не говорит. Методичная порка, такая же, как и неделю назад, как и год назад. «Это не будет иметь значения, это закончится, это лишь момент, это нужно вытерпеть.» В подобные моменты ребёнок не чувствует раскаяния. Все его мысли направлены на источник насилия, он ненавидит его с такой изощрённостью, что может представить тысячи способов мести. Я, в свою очередь, клялся себе в том, что никогда в жизни не буду делать подобного со своими детьми. Позже я пойму, что таковых у меня вовсе не будет, точнее, мне скажут об этом врач со сладким сочувствием в голосе, но, как оказалось, такая новость вызовет лишь некое облегчение. Будучи женщиной не самой образованной, моя мать считала своим долгом воспитать из меня идеального мужчину. Наверняка, все её упорные старания были лишь жалкими попытками осчастливить какую-то девушку, подарить ей прекрасного мужа, которого она сама никогда не имела. О сколько обвинений я выслушал за своего отца! Этот человек стал совокупностью самых ужасных вещей на всём белом свете, любой мой грех брался именно из его «крови», а вырасти я должен был именно таким же, как он, в случае плохого окончания школы или провала на соревнованиях. Было всего два исхода: вырасти нормальным человеком или быть похожим на отца. Сказать по правде, я уверен, что ничего настолько дурного в нём не было и, смею предположить, сама мать даже толком не знала, кто он. Я был ребёнком случайным, зачатым впопыхах, нелепо и, скорее всего, не очень приятно. Возвращаясь к тому злополучному дню, когда я забыл выгулять Карата, хочу сказать, что порка никак не задела моё детское сердце. Физическое насилие не давало своих плодов и не помогало мне стать собраннее. И я, и мать находили этот процесс бесполезным, но почему-то каждый раз начинали эту глупую игру в жестокого надзирателя и жертву. Соседей никогда не было дома в вечернее время, поэтому кричал я громко и пронзительно, пускай это задевало остатки некого самолюбия. Мне не хотелось быть таким беззащитным и слабым перед не менее слабой женщиной, но любовь к единственному родному человеку не давала мне развернуться и доказать ей, насколько сильна может быть детская обида и страх. Всё же я боялся её, каждый раз боялся, что это никогда не закончится, что удары будут продолжаться до тех пор, пока на мне не останется живого места, но она умела останавливаться. Резко и нелепо её тело начало отдаляться от меня, в каждом шаге читалась нервозность и желание сделать что-то похуже. Она хотела выглядеть грозной, старательно изображала разгневанного монстра, но мне было всё равно на подобный спектакль. И тогда она впервые нашла способ заставить моё детское сердце сжаться в пульсирующий комок и впервые почувствовать себя покинутым. Звон ключей, шум плаща, как будто в реверсе все эти звуки соединялись в мелодию уходящей угрозы. Она сбегала от меня и себя, бросала место казни и орудие палача, оставляя в квартире лишь тонкий запах пота и сладких духов. Меня охватывало чувство невероятного одиночества и полной никчёмности. Свернувшись в комкообразную фигуру на полу, я проплакал больше часа, пока щёки не защипало от слёз, а нос окончательно не забился. Звук хлопающей двери был хуже удара хлыста. Каждый раз, когда кто-то оставляет меня в квартире наедине с собой, внутри появляется ощущение пустоты. Гости, насладившись моей компанией, радостно обнимают перед тем, как выйти за порог, но и это никогда не спасает от страха встретиться с тишиной пустой комнаты. Я всегда начинаю убирать остатки былого веселья, чтобы отвлечься, это действительно помогает занять мысли, даёт какую-то мимолётную цель, которую я достигаю с непривычной плавностью, растягиваю процесс уборки как можно дольше, чтобы как будто утомиться. Как только я закончил сворачивать грязные простыни, меня потянуло к окну. Немного свежего воздуха, чтобы спальня рассталась с запахом дыма, ритуал обновления или же просто причина взглянуть на шатающийся силуэт английского поэта. Его сумка была набита на скорую руку, из неё торчала штанина брюк и ремень. Он бился пряжкой об асфальт, а ночная улица была слишком неоживлённой, чтобы не дать этому звуку достигнуть моих ушей. Так забавно было наблюдать за этой неуклюжей пляской человека, который совсем недавно столь чувственно принимал меня в уже давно осквернённый храм собственного тела. Ни обиды, ни злости не поселилось внутри меня, лишь интерес и лёгкое непонимание столь резкого ухода. Майк был импульсивен в момент своего глупого, детского побега. Поступок этот расценивался мной как его окончательное падение в пучину поэтической гибели. Великий страдалец и идиот. Такой же, как и большая часть этого города, он стремился к какой-то неизвестной мне цели, которой я завидовал, наблюдая за пьяным танцем его босых ног через окно. Он убегал не от произошедшего и не от меня, не мог этот человек быть настолько глупым, иначе он бы не оказался в подобном положении. Только ослеплённые собственными раздумьями люди способны на такие страдания, что царили в Майке. Наверное, это и восхищало меня, эта спонтанность и потерянность пробуждала во мне желание сблизиться с ним, понять, что тревожит его сердце. Остаток ночи я провёл за работой, а под утро отправился за сигаретами в ближайший минимаркет. Улица встретила теплом солнечных лучей, день обещал быть ясным и тихим. Мысли о поэте практически испарились, не считая воспоминаний, что заставляли губы расплываться в ухмылке. Он был очарователен в своей неуклюжести и заносчивости, ощущение того, что я встречу его за поворотом, вызывало всплеск азарта, увы, кроме него, ничего не украсило то утро.