Сосед из квартиры напротив

Ich weiß nicht wie du heißt, Doch ich weiß, daß es dich gibt. Ich weiß, daß irgendwann Irgendwer mich liebt. … Ich warte nur auf dich. (Rammstein — Stirb nicht vor mir) Я не знаю, как тебя зовут, Но я знаю, что ты существуешь. И я знаю, что кто-то когда-то полюбит меня. … Я жду только лишь тебя. (Rammstein — Не умирай раньше меня) *** Итачи открыл дверь после первого звонка, хотя никого не ждал в этот вечер и не знал, кто мог прийти к нему в это время. Он сидел за столом и писал в свой дневник, но откликнулся сразу же после тревожного и протяжного звонка. На пороге стоял сосед из квартиры напротив. Итачи с непониманием приподнял брови и сжал холодную ручку двери. Сосед стоял босиком на ледяном полу, нисколько не смущаясь зимнего холода, окутывавшего лестничную клетку. Он был в домашней одежде: растянутых бриджах и черной футболке. Дверь в его квартиру осталась небрежно приоткрытой; оттуда по полу разливалось желтое море тусклого света. Пауза затягивалась, а холод с лестничной клетки продолжал плыть в квартиру Итачи, обхватывая его за щиколотки. Но он все еще молчал, с вежливым ожиданием и непониманием вглядываясь в бледное, будто заспанное — или выпившее, что вероятнее, — лицо напротив. — Добрый вечер, — наконец сказал сосед. Его холодный голос, напоминающий зимнюю стужу, буквально задребезжал на пустой лестничной клетке. — Здравствуйте, — ответил Итачи и на секунду запнулся, — Саске, — смазано и несколько неуверенно добавил он после неловкой заминки. Почему-то он постоянно забывал имя своего соседа. Впрочем, Итачи порой забывал и многие иные вещи, хотя врачи говорили, что это дело времени и волноваться не о чем, и были правы: мало-помалу Итачи забывал о чем-либо все реже и реже. Но имя Саске, этого босого парня из квартиры номер десять, он упорно не мог запомнить, что уже не раз заставляло его переспрашивать о нем. Вероятно, это выглядело ужасно, нервируя и самого Итачи каждый раз, но сделать он с тем ничего не мог. — Вы что-то хотели? — все-таки поинтересовался он, чтобы чем-то заполнить вновь возникшую паузу. Холод с лестничной клетки заставлял Итачи ёжиться, а тип из квартиры напротив все ещё стоял тут неизвестно зачем и, казалось, чувствовал себя прекрасно с босыми ногами и в тонкой футболке. Хотя, справедливости ради, он всегда одевался легко даже в морозы. — У Вас есть соль? — вдруг спросил Саске. — Что? — удивлённо переспросил Итачи. — Соль, — повторил Саске и грузно скрестил руки на груди. — Так есть или нет? — Да, конечно, — таки опомнился Итачи, удостоверяясь, что правильно понял чужую просьбу. — Подождите минуту. Саске неопределенно кивнул. Итачи так и не понял, зачем человеку в половину одиннадцатого вечера настолько жизненно важно понадобилась соль, что он пошел просить ее у других людей, но в конце концов решил не задаваться многочисленными вопросами о том. С чувством неопределенности взглянув на Саске еще раз и раздумывая, приглашать его хотя бы в коридор из вежливости или нет, он отправился на кухню за той самой несчастной солью, в итоге после тяжелых колебаний решив, что все же лучше никого не приглашать и своего же спокойствия ради оставить все так, как оно есть. Итачи до сих пор не знал, что именно его напрягало в Саске. Нет, не так. Итачи не знал, что больше всего его напрягало в Саске, в этом надменном и холодном человеке. Но знал одно: никогда и ни с кем больше он не чувствовал себя настолько скованно, растерянно и неловко, как лицом к лицу с ним. Саске переехал сюда после того, как Итачи выписался из больницы, и каждая случайная встреча с ним была самым настоящим испытанием. За несколько месяцев жизни друг напротив друга они едва ли встречались и совсем не общались, не считая тех моментов, когда Итачи по вечерам — по ночам, точнее, — приходилось звонить Саске в дверь, чтобы тот выключил музыку. Это случалось не так часто, и в эти дни Саске всегда был пьян настолько, что едва стоял на босых ногах и с трудом понимал чужую речь, но надо было отдать ему должное: кое-как выслушав просьбу, он хмурился, очень странно вглядываясь в Итачи и наваливаясь плечом на косяк двери, а потом молча кивал, и музыка затихала раз и навсегда до того дня, пока Саске снова не напивался. Сегодняшний диалог можно было назвать третьим по счёту полноценным диалогом, и сама его неожиданность казалась Итачи странной и почти выбивающей из колеи. Саске всегда было слишком много, даже несмотря на то, что они с Итачи сталкивались настолько редко, что можно было забыть о существовании друг друга. Если они случайно оказывались в одном лифте, то Итачи начинало казаться, что он задыхается в прямом смысле слова: Саске заполнял собой все пространство, умудряясь при этом стоять в противоположном углу в абсолютном молчании, засунув руки в карманы пальто. Но ему и не надо было ничего говорить: его гнетущее присутствие подавляло собой сам воздух и заодно Итачи, который ощущал себя более чем неловко, а временами и до удушения подавлено в такие моменты, особенно если Саске вдруг кидал на него свой убийственно холодный взгляд. Саске был безусловно тяжелым человеком и, возможно, даже вспыльчивым, несмотря на неизменно ледяное выражение лица, это все было понятно с первого взгляда, но вместе с тем он вел себя более чем воспитанно и сдержанно, никогда не переходя черту холодной вежливости и чужого пространства, Итачи никак не мог уличить его в грубости или тем более назвать плохим человеком. Но все равно он каждый раз старательно пытался избегать его, и каждая случайная встреча глубоко смущала его и надолго пошатывала внутреннее равновесие. Саске было слишком много, а Итачи хотелось покоя, особенно сейчас. Возможно, поэтому чужое присутствие, особенно настолько подавляющее, выматывало его как ничто иное. Возможно. Итачи вынул из кухонного шкафа новую пачку соли. Что ж, теперь он сможет удовлетворить странную просьбу Саске, и тот наконец уйдет, а Итачи вновь расслабится и будет надеяться, что нечто подобное повторится еще не скоро. Впрочем, да, это действительно не то что не повторится скоро, а, пожалуй, уже и никогда: Саске ведь скоро съезжает. Об этом был их первый полноценный диалог в трех репликах от каждого. Когда Итачи вернулся в коридор с пачкой соли в руках, Саске уже стоял в его квартире, прислонившись плечом к стене и разглядывая новые обои, поклеенные неделю назад: судя по всему, он не стал дожидаться приглашения и зашел сам, ничуть того не смущаясь. Услышав наконец чужие шаги, Саске тут же отвлекся от созерцания обоев и перевел взгляд от них к возвратившемуся Итачи. — Пожалуйста, — сказал тот, протягивая соль. Саске взял пачку, снова кивнул, но, черт его побери, почему-то не ушел. Он вновь принялся разглядывать чужие обои. Именно Саске помог донести их снизу, потому что Итачи в тот день был перегружен сумками из строительного магазина: ему хотелось хоть чем-то занять себя, чтобы развеять меланхолию. И ему было невероятно неловко, когда ему предложили эту помощь. Вернее, не предложили, а навязали так, что Итачи даже не успел опомниться. Это был их диалог номер два. — Красивые обои, — вдруг сказал Саске, вновь кидая взгляд на Итачи. Их глаза встретились. Итачи ощутил, как в горле тут же встал тугой ком — и так было каждый раз, когда они с Саске встречались взглядами. Итачи никогда не отводил взгляд первым, сейчас он тоже вопреки всему продолжал смотреть в темные глаза напротив. Но чем дольше это продолжалось, тем неуютнее ему становилось. Но Саске как и всегда первым отвел глаза, и то было сродни истинному спасению. Так, о чем же они говорили до этого момента? Ах да, обои, не без труда вспомнил Итачи тему их разговора, таки взяв себя в руки. Да, действительно красивые. Под камень. Те черно-красные очень уж не нравились Итачи, и он откровенно не понимал, как прежний он мог жить когда-то в подобном убранстве. — Вы ведь уже скоро съезжаете? — глухо прокашлявшись, спросил Итачи, в очередной раз пытаясь хоть как-то разорвать новое неловкое молчание, что уже стало проклятьем их квартир. — Да, завтра утром. Нашёл жилье дешевле. Здесь хороший район, но, — Саске угловато пожал плечами, наконец удосужившись отодвинуться от стены, — мне не по карману. Итачи кивнул с искренним пониманием. Он, конечно, не снимал свою квартиру, а являлся ее владельцем, но более чем мог понять, насколько может быть трудно снимать жилье. — Что ж, в таком случае хорошего переезда и доброй ночи, — сказал Итачи, откровенно не зная, каким еще образом лучше всего завершить их диалог номер три. Быть может, подобное неуместное прощание прямо на середине беседы выглядело слишком уж резко и некрасиво, но Итачи действительно не придумал ничего лучшего. Однако Саске, кажется, все понял без лишних слов и без лишних обид и тут же, не задерживаясь, вышел обратно на лестничную клетку, вновь становясь босыми ногами на холодный пол. «Неужели Вам совсем не холодно?» — с внезапной щемящей жалостью подумал Итачи, вдруг буквально физически ощущая ледяной холод чужих стоп. — Доброй ночи, — попрощался Саске, так больше и не оборачиваясь, и наконец закрыл дверь с другой стороны. После глухого щелчка ее замка разлилась гробовая тишина, и только лишь громкий хлопок чужой двери на лестничной клетке сумел ее прервать. Впервые за эти пять или десять минут Итачи вздохнул с настоящим облегчением, привычно ощущая себя после избавления от чужого присутствия вымотанным до глубины души, и в свою очередь выключил свет в коридоре. Он снова был один, снова ощущал только лишь самого себя и воздух вокруг, а не одного Саске — может быть, он тот, кого называют энергетическим вампиром? Продолжать писать в дневник Итачи не стал. С навалившейся усталостью закрыл тетрадь и невольно взглянул на часы: они показывали почти что одиннадцать вечера. «Зачем ему понадобилась соль в это время, да еще и перед переездом?» — снова спросил себя Итачи, и то, что он никак не мог найти на этот дурацкий вопрос ни одного здравого ответа, еще отчего-то очень долго продолжало мучить его любопытством и непониманием. *** — Итачи… Учиха Итачи… Эй, господин Учиха Итачи! При-ем!.. Итачи невольно вздрогнул и рассеянно обернулся в сторону Кисаме. Тот уже, оказывается, стоял совсем рядом, не сдерживая насмешливой улыбки на губах. И когда он только успел подойти? — Итачи, ты можешь почитать это барахло и дома, стоит всего лишь немного раскошелиться, — продолжал Кисаме, все так же широко улыбаясь: его всегда забавляло то, что Итачи, увлекшись чтением, переставал замечать что-либо вокруг. — Я вот уже взял то, что хочу купить. Ты берешь что-то? Или и правда решил сэкономить и перечитать весь магазин прямо здесь? Итачи в ответ захлопнул книгу и молча вернул ее на полку. Сегодня он был особенно рассеянным и немногословным. Возможно, даже раздраженным. Они с Кисаме почти всегда вместе шли домой после работы, им было практически по пути. Итачи, не скрывая того, всякий раз старался как можно быстрее вернуться к себе и остаться наедине с собой, но Кисаме все одно не оставлял попыток позвать его после работы в спортивный бар, чтобы выпить пива и посмотреть матч, или в кафе с фаст-фудом, чтобы по-холостяцки поужинать, на что неизменно получал отрицательный ответ. Однако сегодня Итачи поддался уговорам: на этот раз Кисаме предложил зайти в книжный магазин по дороге, где в очередной раз силился найти некую хитроумную книгу о боевых искусствах, коими интересовался не только в теории, но и на практике. А Итачи в свою очередь не отказался потому, что книги были его страстью, а сейчас еще и единственным спасением от сжирающих его меланхолии и одиночества. На кассе неожиданно толпилось целое полчище покупателей, что показалось Итачи удивительным: он искренне думал, что в общем целом книги — это пережиток прошлого, уже мало кого интересующий. В длительном и душном ожидании того, когда их с Кисаме смогут обслужить, он украдкой смотрел на людей вокруг, привычно пристально разглядывая их лица, одежду и книги в руках, но как только пересекся с недобрым взглядом некого мужчины, явно заметившего то, что его бестактно разглядывают, тут же отвернулся, в очередной раз ощущая себя полным идиотом. — Ты что, ничего не взял? — удивился Кисаме, когда наконец-таки подошла его очередь, и он обнаружил, что его просто-напросто не более чем ждут. Итачи плотнее укутался в шарф и спрятал руки в карманах пальто. — Ничего не приглянулось, — уклончиво ответил он. — Ну и ладно, — беззаботно ухмыльнулся Кисаме, небрежно отсчитывая такими же внушительно большими, как и весь он сам, руками мятые купюры из заднего кармана брюк. — Я уже и так обо всем позаботился и принес тебе книжонку, сборник каких-то там рассказов от разномастных авторов. Жена моего друга в восторге от одного из них. Мне он совсем не понравился, чушь для сопляков, но ты у нас наверняка оценишь с точки зрения оригинальности задумки… Спасибо-спасибо, доброго вечера, — расклянялся Кисаме со взмокшей от нескончаемых очередей продавщицей, сгреб сдачу, не пересчитывая ее, подхватил свой пакет, и они с Итачи наконец-таки снова вышли на холодную улицу, погруженную в синие сумерки февральского вечера. На улицах горели цепочки фонарей, сверкали светофоры на огромных переходах, шли толпы людей по широким улицам, и шумели машины. Итачи продолжал кутаться в шарф, зарываясь в него носом и грея руки в карманах пальто. Он упрямо смотрел себе под ноги, на расчищенный от свежего снега черный асфальт, и ни о чем не думал. Лишь работа и тот короткий путь до дома, который они проделывали с Кисаме, были единственным временем, когда Итачи не был один, но почему-то именно в эти моменты он ощущал себя куда более одиноким, чем в собственном пустом доме. — Не хочешь на выходных съездить со мной и парнями из отдела на матч по борьбе? Обещают неплохой бой, — снова улыбнулся Кисаме, хотя все его улыбки больше походили на хищный оскал, чем на то, что принято называть улыбкой. — Где это будет? — бесстрастно спросил Итачи, продолжая смотреть себе под ноги. Он не знал, зачем спросил о том, потому что, разумеется, не собирался никуда и ни с кем идти, где бы то ни было. Да, он, конечно, каждый раз обещал себе, что будет вести себя, как нормальный человек, и общаться с другими нормальными людьми, но навязчивое желание не более чем забиться в угол собственной квартиры раз за разом пересиливало все его разумные намерения. — В клубе около Академии, — ответил Кисаме, и они остановились на переходе. Итачи промолчал. — Не помнишь, где Академия? — тем не менее продолжал допытываться Кисаме, ничуть не смущаясь очевидной чужой неразговорчивости, на что Итачи в ответ только криво усмехнулся. — Не помню. Он смотрел, как мигает красный огонь светофора — ритмично, тревожно, отблескивая кровавыми цветами на белом снегу. Рядом толпились люди в куртках и пальто, говорили по телефонам, пролистывали замерзшими пальцами музыку в плей-листе, кутались в шарфы, перчатки и шапки, выдыхали горячий воздух, белым паром клубившийся над переходом, где гремели шины и звуки сотен шаркающих по мокрому асфальту сапог; затем замигал другой свет, сине-зеленый, цвет морской волны, спокойный и мягкий; машины остановились, и все пешеходы как один тут же ринулись в ряды между ними, с головой ныряя в белый, операционный свет фар. Через него вместе со всеми прошли и Итачи с Кисаме; затем повернули с шумного проспекта в тихий переулок и, наконец обособившись от толпы, побрели под светом одиноких фонарей, затаившихся в голых ветвях деревьев пустынной улицы. Итачи смотрел на серебрящийся под ногами снег, нарочно загребая его, не расчищенный на переулке, носками ботинок. — А что, — после продолжительного молчания проронил грудинным басом Кисаме, когда показался поворот, после которого они расходились каждый в свою сторону. — Что, наверное, это интересно, жить с чистого листа, а? Итачи молча покосился на Кисаме, продолжая загребать ногами снег и прятать нижнюю часть лица в складках черного шарфа. Он часто слышал от окружающих эту непонятную фразу, когда они узнавали, что Итачи потерял память после аварии, в которую попал. И на подобные вопросы он никогда не отвечал: просто не обсуждал это. А еще ему было искренне жаль тех людей, которые действительно думали, что это хорошо — жить с чистого листа. Возможно, и хорошо, но не в его случае. Он не помнил ничего. Ни единого дня, минуты, секунды прошлой жизни, как будто их не было никогда; не помнил даже того, как потерял ту самую жизнь. Но главное — с Итачи не было тех, кто мог бы напомнить ему о его прошлом. Его никто ни разу не навестил в больнице, никто не позвонил ему, никто не приходил к нему домой: ни друзья, ни родственники, ни возлюбленные, если они были. Врачи говорили, что не сумели связаться с его знакомыми или семьей — у Итачи в прямом смысле слова никого не оказалось, он был один в том мире, как и в этом сейчас. Он ничего не знал о прежнем себе — не нашел ни единого документа об образовании, ни единого упоминания о прошлой работе, ни единой своей или чужой фотографии. Итачи иногда даже сомневался в том, что Учиха Итачи — его настоящее имя, или что он вообще жил когда-то. Но, похоже, имя — это действительно единственное, что у него осталось от него самого. Врачи сказали, что память не вернется уже никогда. Возможно, лишь какие-то обрывчатые воспоминания, но до сих пор не было даже их, хотя Итачи каждый день вел дневник по совету своего терапевта и тщательно записывал каждый свой день, сон, мысль в надежде, что что-то промелькнет в его сознании. Все это не было некой пыткой, нет, это было совсем не так. Это было никак. Это просто не было хорошо, жить так, с чистого листа. Иногда Итачи ловил себя на том, что вновь и вновь, как в том книжном магазине, разглядывает лица совсем незнакомых ему людей на улицах, пассажиров в экспрессе, официантов в кафе, кассиров в магазинах: вдруг среди них есть те, кто знал его прежнего? Иногда Итачи ловил себя на мысли, что по вечерам до сих пор ждет звонка в дверь или на телефон: вдруг кто-то, кому он был когда-то нужен, нашел его и теперь хочет помочь и скрасить это бесцветное одиночество? Но никто не звонил и не приходил. А в чужих лицах не мелькало ничего родного, как и в его — для них. Всю оставшуюся дорогу до последнего общего перекрестка они с Кисаме молчали, каждый думая о своем. Снова крупными хлопьями начал идти снег, засыпая улицу. Низкое небо приобрело сизый оттенок, и поднялся ветер, завывая в переплетенных между собою ветках. — Эй, книга, — протягивая оную, укоризненно напомнил Кисаме, когда они уже распрощались до завтрашнего дня, и Итачи едва ли не ушел, так и не взяв этот маленький сборник рассказов, временно вынужденный теперь согревать его пустой дом, пустой разум, пустое сердце и пустое тело по вечерам. *** «Сегодня мне снилось, что я спал. Я лежал на боку с закрытыми глазами, был накрыт толстым одеялом. Мне нужно было открыть глаза, но я никак не мог, потому что мне очень хотелось спать. И не хотелось открывать глаза. Он коснулся меня, когда понял, что я не хочу вставать. Я не знаю, только ли он пришел в тот момент или все время был подле меня. Я не видел его, но ощутил, что он рядом. Его рука легла на мой лоб и сдвинула мою челку. У него была тяжелая рука. Он сказал, чтобы я просыпался. Но я не хотел. Его рука гладила мою щеку и перебирала волосы на затылке. Он нагнулся ниже, я ощутил, что его дыхание касается моей шеи. «Просыпайся, давай уже», — прошептал он мне на ухо. Но я не мог. Мне просто хотелось, чтобы он продолжал гладить мое лицо и перебирать волосы, и чтобы его губы продолжали с каждым словом касаться моего уха. «Просыпайся», — продолжал шептать его голос. Он был теплым, вкрадчивым и ласковым, я знал, что он улыбается. Он поцеловал мои щеку и шею, он обнял меня со спины сильно и крепко, поэтому я не хотел просыпаться, хотя знал, что должен открыть глаза и увидеть его лицо. «У тебя же нет сегодня никаких дел?» — спросил он, зарываясь носом в мои волосы. Я ответил, что не знаю. Тогда он сказал, что, значит, дел никаких нет, что сегодня я буду только с ним, что он этого очень долго ждал, и что он убьет любого, кто помешает нам. Я вдруг понял, что все-таки должен увидеть его лицо, но я все еще не мог открыть глаза. Его тепло и объятия сковали меня, я не мог пошевелиться. Мне казалось, что он сильнее меня, что каждый его поцелуй усыпляет меня все стремительнее, но я таки переборол себя и отодвинул руку назад, обнимая его за шею. Тогда он прижался сильнее и положил голову на мое плечо, затихая. Тогда я ощутил, что он не сильнее меня. Я ощутил, что мы равны. Что, возможно, я тоже усыпляю его своими прикосновениями. Возможно, я тоже кажусь ему сильнее, чем он сам. После этого я проснулся. Я хотел поговорить со своим терапевтом об этих снах, но теперь я не хожу на консультации, потому что они мне не помогают. К тому же терапевт не скажет, что за человек мне снится раз за разом. Возможно, сейчас человека из моих снов и нет на этом свете. Но я все больше верю в то, что это не просто бессмысленные сны: бессмысленные сны не снятся так часто и с одним и тем же человеком. Это связано с моим прошлым, и этот человек — он был в моем прошлом. Я не знаю, какое у него лицо, я не помню его голоса. Кажется, он мягкий. Но я не уверен, потому что он всегда шепчет мне, а шепот искажает любой голос. Иногда я вслушиваюсь в чужие голоса на улице, но среди них нет этого голоса. Я даже до сих пор не знаю, мужчина это или женщина, но почему-то мне кажется, что это — он. Я не испытываю тяги ни к мужчинам, ни к женщинам, поэтому не могу быть уверен. Однако я постоянно называю его «он». Оно происходит само собой. Значит, у прежнего меня был этот «он». Где он сейчас? Почему его нет рядом со мной? Из своих снов я могу сделать предположение, что я был близок ему. Он мне — тоже. Если так, то где он? Возможно, что в день аварии я был с ним, и он погиб. Если бы я только мог узнать хоть что-то об этом человеке или о тех, кто был с ним связан, то нашел бы прежнего себя. Но все, что я знаю об этом человеке, то, что это «он». Меня все еще изводят пустота и неопределенность. Мучает тяжелая хандра. Я стараюсь бороться с ней. Пью лекарства каждый день и ищу себе занятия, чтобы отвлечься. Я прочитал уже массу книг по этой теме, даже практикую от отчаяния осознанное внимание и прочую чепуху, лишь бы только отвлечься от собственных мыслей и бесконечного внутреннего диалога. Но они все равно никуда не деваются. Я постоянно думаю о своем прошлом, хотя понимаю, что знание о нем ничего мне не даст, но пустота в нем и в моей настоящей жизни мучает меня. Порой мне кажется, что у меня нет никакой цели в этой новой жизни и не будет. Вообще ничего нет и уже не будет. Я пытаюсь отвлечься книгами, ремонтом и работой. Я хотел бы завести новых друзей, но меня тянет обратно в стены моего дома, тянет обратно в это одиночество, и мне на самом деле уютнее в нем, потому что иные лица только еще больше напоминают о том, что среди них я чужой. Я пытаюсь убедить себя в том, что это глупо, но сам не слышу свои же аргументы. Я не знаю, что мне делать. Не знаю, где искать себя. Я хочу, чтобы хотя бы меня нашли, если я не могу сделать того сам. Но меня не ищут. Похоже, что у меня действительно никого не было в той жизни. Возможно, что и самого меня никогда не было. А вдруг я даже не жил здесь? Я пробовал заходить к соседям снизу и сверху, но они смотрели на меня с непониманием: в этом многоквартирном доме они не знают друг друга, только едва-едва, приблизительно тех, кто живет напротив — лестничная площадка каждого этажа вмещает только две квартиры, и даже те безразличны друг к другу, что говорить о верхе и низе. Они ничего не знают обо мне, даже имени. Кто-то видел меня впервые, кто-то встречал пару раз в лифте в моей прежней жизни, но о ней самой, о моей жизни в той квартире, они не имеют понятия. Жил ли я тут? Или тут жил кто-то другой, например, тот человек из сна? Я приходил к нему? Или он — ко мне? Я жил тут, или тут обитал мой сон? Или мы обитали здесь вместе? Вместе теснились среди сотен других квартир и комнат? Или я всегда был один? Единственная квартира, которая могла бы знать ответ, — напротив меня, но она пустовала, пока туда не переехал тот странный человек, просящий соль ночью. Что нравилось прежнему мне? Что я умел? Где я учился? Где я работал? Где мои родители? Мне просто в конце концов интересно понять, почему я сейчас один на один с собой. Просто интересно. Я искренне хочу жить этой новой жизнью, той, что у меня есть теперь, но ведь пока я не удовлетворю свой интерес, я так и не найду покоя, и это невозможно отрицать. Я не знаю, что мне делать. Я часто думаю о человеке из снов. Я возвращаюсь к этим снам в течение дня и пытаюсь что-то вспомнить из них. Но не могу. Что мне делать? Врачи мне не помогут. Я выучил их советы наизусть, но они мне не помогают. Что мне делать?». Итачи отложил ручку, закрыл толстую тетрадь, служившую ему дневником, и выпрямился на стуле. Действительно, идея с личным дневником оказалась замечательной: ежедневные излияния собственных мыслей и переживаний облегчали эту тяжелую ношу. После сделанной записи он какое-то время бестолково смотрел в окно, сидя на стуле и раздумывая, чем ему заняться в оставшиеся пару часов. Ложиться спать столь рано ему не хотелось: все равно не будет спать и примется вновь думать о сегодняшнем сне или заниматься бессмысленными самокопаниями. Нет, для этого уж точно никак нельзя оставлять ни единой лишней минуты. За окном продолжал белой стеной падать крупный снег, серебрясь в свете фонаря. На улице было тихо и уютно, почти по-домашнему, хоть и морозно: Итачи приоткрыл окно, осторожно высовываясь наружу. Лицо обдавал колючий февральский ветер, но он не заставлял мерзнуть, наоборот: он отрезвлял, он освежал, он промывал и прочищал голову и мысли. Итачи смотрел в сизое небо, низкое и плотное, и любовался им. Наслаждался мягкой тишиной и тихим ветром, наслаждался бесшумно парящими хлопьями снега и даже белым блеском фонаря. В такие моменты ему казалось, что он все же живет по-настоящему, а не просто существует, что ему вовсе и не важно свое прошлое, не важно и будущее. Он даже чувствовал запах все еще далекой весны. Наконец, все-таки продрогнув, Итачи закрыл окно, так и не решив, чем займется в оставшийся вечер. Но его рассеянный взгляд сам собой, мимолетно упал на книгу, которую дал Кисаме, и необходимое решение пришло само собой, как вдохновение посреди ночи. Нагревая воду в чайнике, чтобы согреться в кресле с чаем и с книгой, Итачи попутно размышлял о том, что на самом деле глубоко признателен всем стараниям Кисаме: его попытки как-то помочь были приятным жестом. И, справедливости ради, лишь благодаря нему, своему случайному знакомому в новой жизни, он таки смог найти недурную работу даже в таком скверном и сомнительном положении, в каком оказался после выписки из больницы: без документов об образовании, без семьи, без друзей и без прошлого. Заваривая чай, Итачи невольно наблюдал из окна за тем, как по белоснежному двору идет его сосед — новый сосед, который теперь снимает квартиру, где раньше жил Саске: наконец-то Итачи запомнил его имя, хотя сейчас это было уже не нужно. С того самого дня, вернее, с вечера, как Саске приходил просить соль, прошло почти полтора месяца, хотя Итачи казалось, что все десять лет. Он уже даже забыл о том, что у него был когда-то сосед по имени Саске, и вспоминал о нем только тогда, когда встречался с новым и удивлялся тому, так как все еще продолжал каждый раз ожидать, что из квартиры напротив выйдет тот самый леденяще мрачный парень в длинном черном пальто ниже колен, которое не застегивал почти никогда, тем более если возвращался домой под ночь — потому что чаще всего он был пьян, когда возвращался домой под ночь. Итачи иногда даже шутил наедине с собой, что вот теперь-то ему не хватает давления, которое он ощущал от Саске, и которое своей так и не понятой природой напрочь отвлекало его от остальных проблем, но, конечно, это было не так. Это была всего лишь шутка. Наконец, усевшись в кресло, Итачи взял книгу и завернулся в плед. Между страницами лежала закладка из обертки от шоколадного батончика с прилипшими шоколадными крошками к листам, поэтому найти тот самый рассказ, который заставил Кисаме отозваться о нем столь нелестно, не составило труда. Итачи нагнулся ближе к свету настольной лампы и принялся читать, грея ладони о горячую чашку со свежим чаем. *** «После грязных полуподвальных забегаловок детектива всегда тошнило, как тошнит после них всякого нормального человека. Его выворачивало наизнанку от липких столов и грязных бокалов, но та свинья, которую он вроде бы называл своим другом, постоянно вела его туда. Там детектив и рассказал ему о своих предположениях. Дома он три раза прополоскал рот водой, дважды вымыл руки мылом и умылся от пота. Он далеко не был чистоплюем, в его доме царил истинный хаос, но от грязных забегаловок и дешевых девиц, постоянно вертящихся там, можно заразиться чем угодно. Особенно от этих проклятых девиц в растянутых дешевых колготках. Вы знаете, от тех самых, что резаными свиньями визжат на бесплатных выступлениях местных университетских рок-групп-самоучек в полуподвальных клубах, а потом напиваются и закрываются в грязных кабинках туалетов с парнями в татуировках. Детектив сбросил пиджак и сел за стол. Над ним висела та самая доска, на которую детектив повесил фотографии жертв и идиотские бумажки с заметками о каждой. Его никто не просил совать свой нос в это дело, никто из родственников жертв не заплатил ему за расследование, полиция — тем более: она была не в курсе, какими изысканиями занимается детектив. Он и сам не мог сказать, что заставляло его это делать, но ему хотелось найти убийцу. Захотелось в тот момент, когда он услышал обо всех этих убийствах. На бумаги на стенах и на газетные вырезки детектив не мог полагаться, поэтому он достал диктофон. Ведь всем известно, что полагаться можно только на свой гнусавый голос, хрипящий из диктофона. Хотя и это вряд ли. Перед тем, как начать говорить, детектив включил музыку: тихий и легкий блюз. Он никогда не слушал блюз, но музыка была необходима, потому что и у стен есть уши. Детективы как никто должны помнить об этом. — Двадцать пятое ноября, — начал говорить детектив, приставив к губам диктофон. Позади него играл блюз, а детектив стоял в брюках и белой рубашке посреди неубранной квартиры, опираясь рукой о стол, заваленный бумагами, изгрызенными карандашами и пустыми бокалами из-под спиртного. — Вчера была найдена еще одна жертва убийцы. Общее количество жертв сейчас составляет одиннадцать человек. Из них восемь девушек и три юноши, — сказал детектив, обводя взглядом фотографии жертв. — Все убиты выстрелом в голову. Перед гибелью они получали телефонные звонки, после которых, не предупреждая никого из близких, приходили на назначенное место, где были убиты. Номер не может определить даже полиция. Все жертвы являются студентами. Сегодня я узнал, что они учились в одном университете, но не были близко знакомы друг с другом. Большинство из жертв — семь человек — обучались на факультете филологии. Я пришел к следующему выводу, — детектив отошел от стола. — Убийца знает каждую из жертв, как и те — его. Он учится в том же университете, что и они. И у него есть личный мотив для убийств. Все это я рассказал сегодня другу-свинье в забегаловке. Он сказал, что поговорит со знакомым из университета, который знал жертв. Я встречусь с ним, чтобы узнать больше информации о жертвах и убийце. Конец. Детектив отложил диктофон на стол и выпрямился. Возможно, вам все еще интересно, какого черта ему сдались эти убийства, за расследование которых он не получит ни гроша даже на самое дешевое виски? Но я повторюсь: даже детектив не смог бы ответить вам на этот вопрос. Он только знал, что должен узнать правду и найти убийцу. Детектив пил виски, продолжая слушать блюз. Он жил один среди грязных наваленных вещей, ходил в мятой одежде, пил, курил, попадал в передряги — словом, делал все, что делают самоучки-детективы. Все как по шаблону. А почему бы и нет? Наверное, вы думаете, что жить по шаблону плохо? Плохо изо дня в день просыпаться с одними и теми же людьми в квартире и в одном и том же доме? Жрать изо дня в день одно и то же, ходить на работу по одной и той же дороге, покупать пиво у одних и тех же продавщиц? Вы думаете, что жизнь должна быть полна неожиданностей и движения? Тогда я скажу вам, что вы — лицемеры. Жить по шаблону, который доставляет тебе удовольствие, — прекрасно. Жить по шаблону с тем, кто доставляет тебе удовольствие, — прекрасно. И вы будете посылать к чертовой матери все неожиданности и сюрпризы жизни, потому что в глубине души вы хотели бы шаблонной жизни с собственным убийцей, и все неожиданности и сюрпризы вы ждете, чтобы найти его. Детектив выпил половину бутылки виски — чем ему еще заниматься остаток вечера? Расследование дела продолжится завтра, в семь утра, когда он встанет и будет искать средство от головной боли, а сейчас надо добить этот чертов вечер чем угодно. Детектив после выпитого виски был еще на ногах, что удивительно, но уже близок к тому состоянию, когда не хочется шевелить и пальцем. И в этот момент к нему позвонили в дверь. На часах было одиннадцать вечера — время, когда никто не придет к тебе домой просто так, чтобы выпить чашечку кофе или вонючего чая. Особенно если ты нахрен никому не нужный детектив среди хаоса и недопитой бутылки дешевого виски, что даже не виски, а разбавленный спирт с запахом отвратительной помои. Детектив едва дошел до двери: он пил сидя, и теперь у него кружилась голова и заплетались ноги как у любого порядочного «время-от-временного» пьяницы. Он даже на секунду не задумался о том, кому могло бы понадобиться прийти к нему в это время, потому что просто не был в состоянии сделать этого. И этот маневр не подвел его: все его размышления по поводу того, что за свинья могла прийти к нему, оказались бы бесполезными, потому что когда детектив открыл дверь, за ней не было никого. Только квадратный белый конверт лежал на грязном коврике перед дверью. Детектив поднял его и оглянулся по сторонам, как слепой старик. На лестничной клетке было холодно и пусто, желтая лампочка трещала над головой, как в подвале. Детектив вернулся к себе, все еще едва волоча ноги, и упал в то самое кресло, где пил виски из грязного горла. Письмо, разумеется, было анонимным — ни единой литеры на белом конверте. Лист, лежавший там, являлся неаккуратным обрывком от распечатанной на принтере бумаги. Детектив нахмурился и поднес лист к свету. «Я слышал, о чем ты говорил сегодня в забегаловке с тем типом. Я — убийца. И все твои предположения на мой счет верны. Если ты решил заняться мной, то пути обратно нет. Если ты хочешь найти меня, то постарайся. Я буду ждать, когда ты найдешь меня. Если, конечно, ты уверен, что сможешь. Но у тебя отныне все равно больше нет иного пути». Детектив сложил лист и снова оглянулся на дверь, не замечая, что проливает виски из бутылки на пол. Кажется, теперь он протрезвел». *** Итачи вложил закладку из обертки от шоколадного батончика обратно в книгу, закрыл ее и скептически вздохнул: от чтения у него внезапно и между тем очень и очень сильно разболелась голова, и он решил отложить продолжение рассказа до следующего дня, хотя прочитал от силы пару страниц. Теперь Итачи понимал, почему это произведение, если его можно было так назвать, могло не понравиться Кисаме и не очень понравилось в том числе и ему самому. Это был требующий огромных доработок во всех смыслах слова рассказ, похожий на те, что пишут юные писатели, пробуя свое перо, и Итачи не ошибся: перед тем, как встать с кресла и дойти до ванной, он на всякий случай прочитал аннотацию, в которой действительно было написано, что в сборнике опубликованы рассказы начинающих авторов. В ванной Итачи усердно умывался ледяной водой, пытаясь унять нарастающую боль в голове. Он все еще продолжал думать о прочитанном отрывке из рассказа и хмурился: несмотря на то, что текст требовал огромной работы над собой, он таки смог чем-то встревожить Итачи. Очень неприятно встревожить. Не только рассказ, но и его автор сам по себе отчего-то навязчиво казался ему бесконечно странным. Судя по всему, все это был плодом воображения некого юноши-максималиста, с кричащими крайностями относящегося ко всему вокруг. И он ощущался будто бы полным черной желчи. «Нет», — тут же поправил себя Итачи, устало смотря на свое отражение в зеркале. «Не полным желчи, а полным неутоленной горечи и жгучих обид на свою же жизнь». Вода журчала в раковине, клубясь у слива прозрачным пузырьком, а Итачи продолжал умываться, ополаскивая лицо и шею: в висках все сильнее и сильнее пульсировала кровь, стучала молотком, разжигая хорошо знакомую мигрень, и в конце концов Итачи с раздражением дернул ручку крана обратно, выключая воду. Бесполезно. Все бесполезно. И вода, и чертовы дневники, и врачи, и сны, и книги, и работа. Это не помогает. Хоть ты умри — не помогает. Итачи пристально смотрел в свое мокрое лицо, раскрасневшееся от холода, вглядывался в него, как будто оно могло о чем-то рассказать ему. Но он ничего не видел в своих глазах, ничего, кроме уже приевшихся ему усталости, пустоты и бесцельности — ни одного ответа. В квартире было мертвенно пусто и тихо. Настолько, что Итачи вдруг ощутил, что продрог до последней кости, но не потому, что дома было холодно: в комнатах было очень тепло и даже душно. Итачи с ощущением подкатывающей к горлу горькой тошноты дрожал от холода, что шел изнутри него самого, но все стоял над раковиной, уже с самым настоящим отчаянием глядя в свои же глаза. Он должен что-то вспомнить. Должен же хоть что-то и хоть когда-то! Он должен наконец понять, какого черта один в этом мире, без друзей, родственников и того человека из сна. Он ведь никогда не сможет начать новую жизнь, пока не перепрыгнет ту черную пропасть, что стоит между ним и его прошлым. Но ее никак не перепрыгнуть — не перепрыгнуть! «На часах было одиннадцать вечера — время, когда никто не придет к тебе домой просто так, чтобы выпить чашечку кофе или вонючего чая», — внезапно вспомнил Итачи слова из рассказа и невольно оглянулся назад в проход темного коридора, наконец отпуская ледяной кафель раковины. «Зачем он пришел ко мне вечером, почти ночью, за пару часов до своего отъезда за солью?» — снова подумал Итачи, аккуратно растирая затекшую шею, так, чтобы не потревожить ногтями крупную коричневую родинку. Да, это было воистину поразительно, но он все еще, спустя полтора месяца, не переставал удивляться тому, что все еще вспоминает этот непонятный ему случай с Саске и вспоминает на самом деле очень часто и с чувством огромного смятения, но, действительно, этот странный визит даже спустя время никак не мог оставить его в покое. Но что еще более удивительно, и Итачи только лишь сейчас с изумлением это осознал, пока вглядывался в густую темноту пустого коридора, — более удивительно то, что он только что прочитал об подобном же визите в рассказе о каком-то глупом детективе и его пьянстве. Виски вдруг пронзило огненной болью, заставляя Итачи отвлечься от этой мысли; он стиснул зубы и насилу выключил свет в ванной. К черту, от всех этих глупостей только сильнее болит голова, и, кажется, ему уже и правда надо лечь спать и попросту забыть обо всем этом: о Саске, о соли, о поздних визитах и о глупых книгах. Все завтра. А сейчас спать. «Зачем он пришел в тот вечер ко мне за солью?» — тем не менее в очередной раз подумал Итачи уже в постели, ровно перед тем, как наконец заснул. *** Запах свежей выпечки и горячего кофе вился уже у самых дверей. Итачи сел на свободное место у высокого окна, наспех расстегивая пальто, пока Кисаме укладывал сумку на стул напротив, одновременно с тем доставая из кармана куртки потертый бумажник. — Точно хочешь остаться здесь? — еще раз поинтересовался он. В этот обеденный перерыв они с Итачи пришли в кафе торгового центра, переполненное обедающими людьми за пестрыми столиками и тучными очередями на звенящих кассах, и им действительно повезло, что при такой толкучке они с Кисаме успели занять неплохое место в углу у самого окна. — Да, точно, — в который раз подтвердил Итачи, копаясь в своем рюкзаке, и после недолгих небрежных поисков он наконец достал тетрадь-дневник и ручку и, так и не повесив пальто на крючок позади себя, нервно сбросил колпачок большим пальцем. Кисаме наблюдал за тем с любопытствующей ухмылкой, потому что едва ли когда-либо видел всегда собранного и невозмутимого Итачи в столь возбужденном состоянии, но ничего по тому поводу так и не сказал, как и насчет впервые увиденного тетради-дневника. — Тебе брать то же, что и мне? — на всякий случай переспросил Кисаме перед уходом, хотя спрашивал об этом уже сотню раз, на что Итачи лишь молча кивнул, провожая взглядом своего коллегу, как скала возвышающегося над остальными посетителями кафе. И только когда тот окончательно скрылся из виду, встав в конец очереди на кассу, Итачи раскрыл тетрадь и глубоко вздохнул, стискивая пальцами черную гелиевую ручку и собираясь с мыслями. «Сегодня я впервые проспал. Через полчаса я уже должен был быть в офисе, а я только проснулся. Я не успел позавтракать, не успел спокойно собраться, не успел записать все, что мне сегодня снилось. Сейчас я сижу в кафе в обеденный перерыв, и это не самое лучшее место, чтобы писать о подобных вещах, но боюсь, что к вечеру совсем все забуду. Я уже сейчас многого не помню. Мне снилось, что я сижу за своим рабочим столом. За тем самым, что в гостиной, где я обычно делаю записи в дневник. Передо мной были бумаги и книги — я не знаю, что это было, и что я делал. Наверное, работал или учился, потому что у меня в руках были ручки, вокруг меня были исписанные разными почерками листы, а еще распечатки — это единственное, что я помню. Я просто сидел и смотрел на все это. Не знаю, сколько оно длилось. Не знаю, что я хотел понять из всех этих листов. Но я бы сидел так, возможно, еще очень долго, пока не ощутил, что его рука лежит на моем колене. Я почему-то никогда не замечаю этого человека сразу, хотя он всегда рядом со мной. В этот раз он тоже был рядом: сидел на ковре у стула, обняв мои колени и положив на них подбородок; его теплые руки грели мои ноги, и он не смотрел на меня. Я видел его лицо, но не могу его вспомнить. Даже приблизительно. Он почувствовал, что я смотрю на него, и поднял голову. «Ты уже все?» — спросил он. Я сказал, что не знаю. Я действительно не знал, что делаю и закончил ли свои дела. Вероятно, нет. Но я не знаю. Не помню. Сначала он молчал. Смотрел в мои глаза, а я — в его. «Ты обещал, что сегодня проведешь время со мной», — вдруг сказал он. Мне показалось, что в его голосе звенел колючий упрек. Я хотел ответить, что раз я обещал, то не имею права брать свое слово назад, но он сказал: «Это ведь твой единственный выходной. Единственный за всю неделю. И ты обещал его мне, а не своей чертовой работе». Я не знаю, что обещал этому человеку «тот я», «другой я». Я не знаю, почему «тот я» не выполнил свое обещание, потому что я ясно видел, насколько «он» расстроен тем, что я сижу за столом со всеми этими бумагами, а не с ним, и мне, нынешнему мне, стало его нестерпимо жаль. Мне было настолько его жаль, что я дотронулся до его волос и зарылся в них пальцами. Они были теплыми. И это чувство тепла оказалось настолько живым, что я до сих пор, наяву, ощущаю его своими пальцами. Оно знакомо мне, и во сне мои пальцы пропускали мягкие пряди его волос. Ему нравилось, что я касался его. Я это видел и потому не мог остановиться, продолжая и продолжая перебирать его волосы. Я не помню, что он говорил после этого. Он что-то говорил, я помнил, когда проснулся, но сейчас — нет. Я лишь знаю, что он снова упрекал меня в чем-то и повторял, что я должен прекратить его мучить, что я должен прекратить издеваться над самим собой, что ему все это осточертело, что он устал от моего наплевательского отношения к нему, и я тогда снова задался вопросом: кем был «другой я», каким был «другой я»? Сейчас все это кажется мне непонятным. Мне кажется чудовищным в любом смысле слова мучить человека. Но неужели «тот я» мог это делать, как о том говорил он? Мог давать пустые обещания? Мог лгать? Мог… я не знаю, что еще мог, но знаю одно: теперь я уже то не могу. Я ведь умер. «Тот я» умер, и нынешний я уже не понимаю прежнего себя. Он говорил что-то еще, я не помню, что именно. Кажется, сказал, что соскучился по мне. Он привстал с пола на колени и поцеловал мой живот, приподняв край моей рубашки, а я все еще сжимал пальцами его голову, и мне просто хотелось утешить этого человека. Я сказал, чтобы он не переживал, потому что он мне дорог. Ведь он же был мне дорог в той жизни, не правда ли? Он прекратил целовать мой живот, обнял меня за пояс — я до сих пор ощущаю на спине его сцепленные руки — и посмотрел на меня. «Я знаю, что дорог тебе», — сказал он мне. «Но ты делаешь все для того, чтобы я имел мысли о том, что это не так». Я не помню, что еще мы говорили друг другу. Не помню, что делали до того момента, как встали: он — с пола, я — со стула. Утром я помнил, но сейчас — нет, поэтому не буду ничего придумывать. Я лишь помню, что он был немногим ниже меня, возможно, даже младше меня — не знаю, с чего я так решил, но у меня возникло именно такое чувство. Он посадил меня на стол, вжал в себя, начал трогать меня под одеждой и целовать; его кожа, губы, пальцы и дыхание были невозможно горячими. Он целовал мою шею и родинку на ней, он распустил мои волосы и сжал меня пальцами за бока. Мои руки и губы вместе с тем отвечали ему: я совершенно не руководил ими, они двигались сугубо по собственной воле, потому что знали этого человека и его тело лучше, чем даже меня самого. Я помню запах его волос. Они пахли апельсином. Апельсином с пряностями. С корицей, гвоздикой или даже кардамоном. Это был резкий, дурманящий запах, от которого я дрожал. Я помню его так четко, словно до сих пор сплю. Когда мимо меня кто-то проходит со стаканом апельсинового сока, меня передергивает, и я снова ощущаю его рядом с собой. Мы…» — …кой будешь соус? — вдруг прогремел над ухом чужой голос, и Итачи крупно вздрогнул, вскидывая голову и рваным жестом закрывая ладонью недописанный тетрадный лист. Это был, разумеется, Кисаме. И он, судя по всему, уже вот-вот готовился сделать заказ и отлучился от очереди лишь для того, чтобы снова что-то уточнить. — Что? — хрипло переспросил Итачи, едва давя в своем натянуто холодном голосе дребезжащее раздражение. — Соус… — попытался повторить свой вопрос Кисаме, но Итачи так и не дал ему договорить: — Я же сказал, что мне все равно, — отрезал он. Кисаме, поменявшись в лице от рубяще резкой интонации чужого голоса, предпочел просто кивнуть. — Все понял. Прости, — поспешно извинился он и ушел обратно в очередь. Итачи с тяжелым вздохом отложил ручку, наконец-таки снимая пальто, в котором все еще сидел: только сейчас ощутил, что ему жарко настолько, что рубашка начала липнуть к спине; и только сейчас, невольно отвлекаясь от дневника, куда как более отчетливо услышал чужие голоса вокруг самого себя, голоса, похожие на шум роя пчел, и снова полной грудью вдохнул запах кофе и выпечки. Итачи отвернулся к окну, переводя дыхание. Выпил стакан воды почти залпом. И да, он не преувеличивал: он до сих пор ощущал запах апельсина, ощущал его на себе, в себе и в других людях. Спустя минуту Итачи продолжил. «Мы занимались любовью. Это полный идиотизм, то, что я пишу об этом сейчас, когда вокруг меня полно людей и каждый при желании может заглянуть через мое плечо и прочитать это, но мне все равно, я хочу написать это как можно скорее до прихода Кисаме, чтобы не забыть ничего. Я не могу сказать, что после своих снов хоть раз что-то чувствовал наяву к этому человеку. Нет, я не испытывал к нему каких-либо чувств. Я ведь не помню ни его самого, ни своих чувств к нему, хотя знаю, что он любил меня когда-то, и я его, судя по всему, тоже. Но для меня это лишь голый факт, лишенный красок, я осознаю это как данность, и в моем сердце никогда не просыпалось ничего, только едкая тоска, когда я вновь и вновь понимал, что тот мир, где я был не один, раз и навсегда закрыт для меня. Но сегодня я впервые не могу успокоиться после своего сна. Мне жарко, меня колотит от жара. Я хожу весь день без шарфа, с расстегнутым пальто в мороз, мне жарко, потому что я до сих пор ощущаю его пальцы на своей коже, его губы — на своем рте, и запах его волос. Я до сих пор чувствую, как целовал его в ответ, и он… Мы занимались любовью прямо на моем письменном столе. Я не знаю, что еще здесь добавить. Разве только то, что я никогда еще не желал увидеть этого человека наяву так, как сегодня. Он звал меня по имени, он с придыханием шептал мое имя, я до сих пор слышу этот изнывающий шепот, и меня колотит от него. Даже не знаю, смеяться мне или плакать. Все его движения были срывающимися, будто нервными, изголодавшимися, жадными, как, к слову, и мои, но в то же время он был полон трепета, нежности и ласки, иногда и покорности — и меня так поразил этот контраст. Он многое говорил мне. Он о многом просил меня, но я не помню, и единственная фраза, что я запомнил, была: «Если ты не прекратишь раздаривать еще и свои выходные этим мерзавцам, я придушу их всех, клянусь». Он улыбался, когда говорил это. Улыбался в мои зацелованные и искусанные от того, что он со мной делал, губы, и я тоже улыбался ему, позволяя любить меня. Не помню, что было потом, и как я проснулся. Признаться, я теперь не знаю, что думать. В общем и целом, каким бы этот сон ни был, я не открыл в нем ничего нового для себя, только убедился, что когда-то и правда был не один, когда-то со мной и правда был словно сделанный из пламени человек, что искренне любил меня. Я не знаю, кем он был, но зато теперь еще более ясно понимаю, кем был я. Я был дрянным человеком — это единственное, что я понял из всех своих снов. Хотя я мог бы догадаться об этом и без подсказок: если бы я берег то, что у меня было, уважал то, что у меня было, то не был бы сейчас один. Я так или иначе постоянно обижал того человека, намеренно или нет, понимая то или нет, — теперь я уже никогда об этом не узнаю, впрочем, оно и не важно. Но я был дрянным человеком. Очень жаль, что только сейчас, когда я стал другим, я понял это. Мне жаль и того человека. Мне очень хотелось бы увидеть его вновь и просто извиниться перед ним за все дурное, что я мог ему сделать. Возможно, я даже мог бы начать снова испытывать к нему чувства, но здесь и сейчас мне лишь жаль его. И мне противно от самого себя. Жаль, что когда-то я был дрянным человеком. Возможно, хорошо, что сейчас я один, иначе я бы никогда этого не понял». Кисаме вернулся как раз в тот момент, когда Итачи закрыл тетрадь и щелкнул колпачком ручки. Перед ним поставили поднос с тарелками с жареным на гриле мясом и тушеной картошкой, с гречневой лапшой с овощами и чашкой кофе с ореховым сиропом и ликером. — Я принес книгу, которую ты мне дал вчера, — сказал Итачи, убирая в рюкзак дневник и ручку. Теперь он рылся в нем в поисках двух вещей: бумажника, чтобы отдать деньги за обед, и книги, к которой таки решил больше не возвращаться. — Тоже не понравилась, да? — широко улыбнулся Кисаме, садясь напротив. Себе он взял стакан светлого пива и теперь пил его, не спеша браться за обед. Итачи между тем продолжал искать книгу, постоянно натыкаясь на что угодно, только не на нее, но в конце концов смог нащупать и ее гладкую обложку. «На часах было одиннадцать вечера — время, когда никто не придет к тебе домой просто так, чтобы выпить чашечку кофе или вонючего чая», — вдруг снова вспомнил Итачи, глядя на красную обложку с выдавленными на ней черными буквами. Цвет его старых обоев в коридоре, к слову. Одиннадцать вечера — время, когда никто не придет к тебе домой просто так, чтобы выпить чашечку кофе или вонючего чая. Или чтобы взять соль. Да, или чтобы взять соль. — Забыл дома, — с вежливой улыбкой солгал Итачи, отпустив книгу и отложив рюкзак в сторону. Он сам не знал, почему решил это сказать, но внутренний голос вдруг нашептал ему, что ему все-таки стоит дочитать тот странный рассказ до конца и наконец узнать, почему к тебе могут приходить поздно вечером и просить о нелепых вещах. *** «Два дня назад в полдень в очередной забегаловке с фаст-фудом друг-свинья детектива познакомил его с тем самым парнем, который обещал помочь в расследовании дела. Он был сутулым и длинным, нескладным, немного уродливым и придурковатым, типичный прыщавый ботаник без друзей и с диким самомнением, и он постоянно поправлял свои дурацкие роговые очки. Друг-свинья детектива клялся, что парню можно верить, хоть он и выглядит как обычный неудачник, но он действительно оказался пронырливым и неплохо умел, что называется, заговаривать зубы. Детективу ничего не оставалось, как рассказать парню о деле. Неудачник-ботаник обещал помочь и поклялся, что не пройдет и трех дней, как он перезвонит детективу с полезной информацией. Через два дня вечером парень действительно позвонил ему. Детектив сидел дома, меланхолично попивая сидр из стакана — мягкое успокоительное на ночь — и смотря на свою доску с фотографиями жертв, нелепыми цветными бумажками и заметками о них и с теперь еще и белой анонимкой от убийцы, висящей прямо в центре. Сначала детектив хотел ее сжечь, перед этим пропитав тем же виски, что он пил в тот вечер. Наверное, это был страх или даже слабость. Но потом детектив взял себя в руки, напомнил себе, кто он есть, и что он делает, и повесил этот лист перед собой, чтобы каждый день читать его и напоминать себе о том, ради чего живет. Нам всем давно пора бы повесить такие бумажки, чтобы мы не забывали, зачем живем. Если, конечно, нам есть, ради чего жить. А если нет — то тогда нам придется продолжать пить в неубранной квартире и в мятой одежде. А если вы считаете, что хаос — это хорошо, то вы ни дня не жили так, как жил когда-то я. Парень-ботаник-неудачник напыщенно болтал по телефонной трубке, строя из себя прыщавого агента ЦРУ, а детектив флегматично записывал за ним, как бывалый старик-сыщик из каноничных фильмов о детективах. Парень рассказывал, что получил интересную информацию о жертвах и даже набросал пару имен тех, кто мог быть связан с убийцей или быть им, — все это он скажет завтра, когда они встретятся в десять часов утра в кафе у университета в восточном районе города. Детектив сдержанно поблагодарил неудачника в роговых очках и повесил трубку. Теперь под кристально белой анонимкой убийцы в перевес ей висела зеленая бумажка с отпечатком от чашки кофе и с надписью «кафе, 10 утра, университет, восточный район». Детектив, удовлетворенный расследованием, лег спать в половину одиннадцатого вечера, что было достаточно рано для него. Но сон его не продлился как обычно до семи утра: спал детектив до тех пор, пока его не разбудил шум в квартире. Сначала детектив подумал, что ему то приснилось. Он открыл глаза и тут же столкнулся с ночной темнотой: электронные часы на тумбе зеленым светом показывали три часа ночи. В комнату продолжал литься свет фонаря с улицы, и когда детектив, не обнаружив и не услышав ничего подозрительного, решил снова попытаться заснуть, в глубине квартиры вновь раздался шум. Детектив медленно встал, пытаясь нащупать револьвер на тумбочке. Но, конечно, его там не было, и где он был — черт его знает. Возможно, у детектива вообще не было оружия, ведь не каждый детектив носит с собой револьверы. Пока он думал об этом, больше никаких звуков из квартиры не раздавалось. Может, ему действительно послышалось? Может, шум был с улицы, а не из квартиры? Кому быть в три часа ночи в его квартире? Детектив зашел в гостиную, медленно, крадучись, с замирающим сердцем, но тут же замер как вкопанный, лишаясь дара речи: даже в темноте, располосованной белым светом фонаря, он увидел, что все его вещи раскиданы тут и там в большем беспорядке, чем обычно; что даже бутылка виски, которую он забыл закрыть, разлита по полу, а доска, с прибитыми к ней фотографиями жертв, выглядела как ободранный и грязный стенд для объявлений на станции экспресса. Все бумаги с доски валялись на полу изодранные, разорванные и смятые. «Мать твою!» — хотел было выругаться детектив. А еще больше он хотел быть уверенным в том, что это сделал все он сам, когда напился и решил разнести все к чертовой матери — а почему бы и нет? Вдруг вчера был особенный вечер, и он попросту не помнит о нем? Но предположить подобное он не мог: настежь раскрытое окно ясно говорило о том, что в его квартиру проникла какая-то свинья. «Ну, давай же, сволочь!» — хотел крикнуть детектив, но не успел издать и звука: в эту секунду кто-то позади него закрыл его рот рукой в перчатке, а другой — приставил к груди холодное дуло пистолета. Детектив услышал, как громко бьется его сердце в этой оглушительной и ледяной тишине осенней ночи. А еще он услышал дыхание — чужое влажное, обжигающее дыхание на своей щеке. — Что это значит? — с придыханием прошептал чужой голос, мягко и вкрадчиво, почти ласково, почти нежно, а детектив замер, похолодев: он знал этот теплый шепот, но не помнил, чей он. — Что это за шутки? — снова прошептал голос. Чужая рука продолжала сжимать рот детектива. — Кажется, мы договорились, что ты попробуешь найти меня. Ты, а не тот неудачник, которого ты подослал шпионить за мной. Поэтому когда будешь восстанавливать свое трогательное портфолио, приплюсуй еще один труп к моим милым жертвам. Губы убийцы — а это был именно он — почти касались уха детектива и опаляли его горячим, сильным дыханием. Убийца прижался к нему, вжался в него телом, не убирая пистолет, но детектив знал, что его не убьют: шепчущие губы убийцы не ненавидели его, а, наоборот, хотели, чтобы детектив думал о них. — Ты принадлежишь мне, — шептал убийца. — Раз ты выбрал меня, то пусть весь ты будешь моим. Все твое внимание — моим. Все твое время — моим. Я убью тех, кто будет вставать между нами. Ты выбрал меня, а я — тебя. Я буду ждать, когда ты найдешь меня. Я убью столько мерзавцев, сколько понадобится, чтобы ты думал только обо мне. Рука в перчатке соскользнула с губ детектива, мазнула его по шее, с левой стороны, там, где у детектива наливалась родинка; затем его рука спустилась к груди, а потом убийца и вовсе отошел. Детектив продолжал стоять, смотря в темноту перед собой. — Не оборачивайся, пока я не уйду, — приказал голос сзади, и через пятнадцать секунд раздался стук входной двери. Детектив не помнил, сколько он так стоял, как деревянный истукан, — глупо, но так оно и есть. Он стоял, как изгаженное птицами изваяние из мрамора в парке, — с таким же тупым выражением лица и без единой мысли в глазах. Потом, когда детектив ощутил, что холод из раскрытого окна заставляет его ноги мерзнуть, он сдвинулся с места: как сомнамбула вернулся в спальню, открыл тумбочку и достал оттуда диктофон. — Двадцать седьмое ноября, — хрипло сказал детектив, хотя уже было двадцать восьмое ноября, и жертв было не одиннадцать, а двенадцать. — Двадцать седьмое ноября. Я слышал голос убийцы. Я знаю голос убийцы. Я знаю убийцу. Но знать мало. Надо помнить. А детектив не мог вспомнить, где он слышал этот шепчущий голос». *** «Стоп», — сказал сам себе Итачи, вкладывая обертку от шоколадного батончика обратно в книгу. Стоп. Это был вечер все того же безумного дня. Сумеречный и холодный зимний вечер, тихий, серебряный от блестящего в свете луны и фонарей снега. Мягкий и уютный вечер, пахнущий свежим глинтвейном, сочными апельсинами, горячим чаем с гибискусом и только что испеченными круассанами с яблочным джемом и корицей. Вечер в промятом кресле и толстом пледе; вечер с запахом зимы, мороза и ясной ночи. Вечер, в который Итачи снова сел читать эту дурацкую книгу — по-другому теперь он ее назвать не мог. Он остановился читать, потому что ему показалось, что отрывок, осиленный только что, он уже читал вчера, но просто не помнит об этом, потому что после выписки все еще имеет тенденцию забывать что-то или о чем-то из собственных же будней. Но Итачи действительно казалось, что все, что он только что прочитал, ему слишком хорошо знакомо, особенно в сцене с убийцей — она казалась ему больше всего знакомой. Однако даже если он и мог опять забыть о чем-то подобном, то ведь закладка, лежавшая совершенно на другой странице, обманывать не могла. Итачи закрыл книгу и отложил ее на кофейный стол, невольно нахмуриваясь. В его голове было особенно пусто, и он никак не мог заставить себя о чем-то подумать: все, что занимало его сейчас целиком и полностью, это глубочайшее смятение и стойкое ощущение дежавю. Минуту за минутой Итачи неподвижно, задумчиво смотрел в незримую точку перед собой; чай, который грел его пальцы, тем временем остывал. И только спустя неопределенное время Итачи, у которого наконец будто бы что-то щелкнуло в голове, таки встав несмазанными шестеренками на нужное место и породив тем самым цепочку мысли, порывисто выпрямился в кресле, снова кидая прямой взгляд на книгу, мирно прозябавшую на кофейном столе, но его взгляд на этот раз был полон кромешных непонимания и изумления. Он наконец-то понял, почему прочитанное кажется ему таким понятным, близким и знакомым. Его сны. Его дневник. Вот, на что был похож тот отрывок, тот момент с убийцей, что Итачи только что прочитал. Во многом почти что… один-в-один. Да, разумеется, книги ведь и созданы для того, чтобы люди видели в них себя, сказал себе Итачи, с изумлением разглядывая, точно как в первый раз, кроваво-красную обложку сборника рассказов с черными выдавленными буквами на ней. Да, разумеется, книги ведь и созданы для того, чтобы учить человека жизни и показывать ему эту жизнь, свою и чужую, под разными углами, и в любой на свете книге можно найти самого себя или что-то, что тебе особенно близко, что может напоминать тебе твою собственную жизнь или твои собственные фантазии. Но, с другой стороны, так точно, будучи иным человеком, обрисовать те специфичные ощущения или детали, что были столь похожи на те, о которых писал сам Итачи, беря их сугубо из своих же снов, — разве такое возможно? Итачи потянулся к книге, испытывая внезапный порыв зачем-то перечитать рассказ с самого его начала, но в последнее мгновение так и не решился ее взять: отдернул руку, вдруг от очередной мысли о том, что кто-то мог даже отчасти обрисовать мысли из его дневника в своей книге, испытывая необъяснимый суеверный ужас, подобравшийся к самому горлу. — Глупость, — внезапно в перевес к легкому холодку, пробежавшему по коже, разозлился на самого себя Итачи, поднимаясь с кресла и с грохотом отставляя чай на все тот же кофейный стол. Нет, он, верно, уже просто-напросто сходит с ума в четырех стенах. Он ведь все еще болен, между прочим, все еще проходит реабилитацию, все еще нестабилен и вообще-то должен посещать терапевта, и, возможно, большая ошибка, что он этого не делает, месяц за месяцем продолжая вариться в самом себе, в собственном одиночестве, своих снах и бесплодных потугах как-то выбраться из этой мертвой петли, без чего нет пути ни назад, ни вперед. Неудивительно, что в его голове, в которой царит хаос подвешенного в пустоте человека, могут начать путаться выдумка и реальность, своя жизнь и чужая, прочитанное и забытое. Это закономерно, как и то, что от с каждым днем все больше и больше накипающего отчаяния в попытках помочь самому себе, будешь видеть знаки и мистику, где угодно, потому что человек как существо попросту не может жить в пустоте, без ничего в прошлом, настоящем и будущем, без самого себя, и от того психика, дабы облегчить себе участь, более чем может начать заниматься самообманом. Может, и все эти сны тоже не более чем ее выдумка, чтобы создать себе хоть какое-то прошлое, за какое можно зацепиться и совсем уже не сойти с ума. Какая… глупость. Итачи усердно растер лицо, пытаясь согнать сонливость с глаз, но те так и слипались, хотя на часах было всего лишь десять вечера. А, быть может, стоит все же прекратить вести все эти дневники и читать книги? Может, пора соглашаться на предложения Кисаме ужинать в фаст-фудах и пить пиво с парнями из отдела в спортивных барах, а потом ставить ставки на боях по борьбе? Может, пора уже наконец-то жить той жизнью, что есть, ведь прошлого все одно не вернуть и не вспомнить, хоть будь десятки снов, сотни и тысячи дневников? Что толку от всего того? Только лишь хуже. Потому что сейчас в этой пустой квартире нет того человека, что может обнять Итачи за колени и улыбнуться ему, и ему на самом деле не хотелось бы лишний раз напоминать себе о том, что когда-то у него это было. Может быть. Потому что ничего, кроме боли, это не вызывало. И да. В таком случае хватит читать книги о людях, чей шепот не может вспомнить детектив, как не может вспомнить шепот человека из снов сам Итачи. Довольно уже. «Я дочитаю ее позже», — тем не менее подумал Итачи, с некоторой опаской глядя на книгу и понимая, что несмотря на все, о чем он только что думал, все равно не оставит этот рассказ. Он осилит его и поймет его. И просто убедится, что его сны — это его сны, а чужие выдумки — лишь действительно чужие фантазии. И он не сходит с ума. В эту ночь Итачи не видел никаких снов. *** Итачи вспомнил о книге только через неделю, когда вместе с новым соседом поднимался на лифте до своей квартиры. Из-за внезапно нахлынувшего на всех них объема дел всю эту неделю Итачи работал как проклятый, забирая, как и другие сотрудники, большую часть работы из офиса домой. Но это было даже к лучшему, потому что труд не давал ему ни единой лишней минуты думать о посторонних вещах и замечать вокруг себя что-то большее того, за что заплатят деньги. Наверное, Итачи и в этот вечер не сел бы за книгу, потому что после последнего раза до сих пор ощущал дискомфорт, когда брал ее в руки, а еще ему хотелось лечь спать пораньше и наконец-то выспаться, ведь завтра у него долгожданный выходной, как и послезавтра. Но сейчас, когда искоса смотрел на своего нового соседа в надутой синей курточке и спортивных коричневых штанах, Итачи вновь вспомнил о Саске в его одновременно броско элегантной и небрежной одежде — и как он мог это сочетать? — о соли в одиннадцать вечера, о книге и решил, что сегодняшний вечер все-таки посвятит ей и добьет ее до конца. Новый сосед был чем-то похож на Саске: черноволосый, бледный, с темными глазами, с неподвижным выражением лица за исключением тех моментов, когда при встрече растягивал губы в парадоксально сладкой улыбке. Кажется, его звали Сай или как-то схоже с тем, Итачи, увы, снова не мог запомнить новое имя. Они ехали молча, Итачи невидящим взглядом смотрел в стену перед собой и лениво разматывал шарф. Лифт только тронулся, глухо проскрипев и зашумев. Пальцы покраснели от мороза и казались раскаленными, путались, не слушались и все никак не могли размотать толстый черный шарф. Итачи раздраженно развязывал узел на шее, в нетерпении дергал его, подняв голову, и внезапно его руки намертво застыли, когда боковое зрение схватило стоящего рядом соседа. Итачи, не веря своим глазам, резко повернул голову и тут же вздохнул, с ниоткуда поднявшейся холодной дрожью ощущая, как кровь оттекает от груди и рук и жаром разливается по спине и лицу. В какую-то секунду ему всерьез показалось, что рядом с ним стоит не Сай, а Саске. Он более чем ясно увидел краем глаза его небрежно расстегнутое черное пальто, спускающееся полами ниже колен — строгое черное пальто, под которыми обычно были растянутые молодежные футболки темных тонов; увидел его растрепанные иссиня-черные волосы, его идеальный профиль, его холодные темные глаза со строго прямым взглядом и его руки, обычно засунутые в глубокие карманы пальто. Итачи не просто показалось, что он увидел его: он всем телом, каждой частью своего существа ощутил его присутствие. Ощутил то давление, что всегда исходило от Саске. Сай, между тем заметив, что на него смотрят, повернулся в свою очередь и вопросительно взглянул на Итачи, улыбнувшись. И в эту секунду тот нажал на кнопку, что с грохотом остановила лифт. — Забыл кое-что купить, — с вежливой улыбкой проронил Итачи недоумевающему соседу и быстро, нервно вынырнул на темную лестничную клетку. Двери лифта мягко закрылись за ним, и Итачи остался в полной темноте и тишине. Только после того, как вверху через три этажа раздалось несколько щелчков входной двери, а потом воцарилось ледяное безмолвие, он таки отправился пешком наверх, наконец стянув с себя душивший его шарф. «Что это было?» — в кромешном непонимании думал он, поднимаясь к своей квартире и нащупывая в кармане расстегнутого пальто ключи. Снег, прилипший к ботинкам, таял, оставляя на лестнице лужи и мокрые следы. На самом деле Итачи почти что уже забыл, как выглядел Саске. Забыл о нем и о том, как его могло быть много. Но сейчас он увидел Саске так ясно, в таких деталях, будто тот действительно был рядом. Проходя мимо его бывшей квартиры, Итачи таки не удержался и пристально взглянул на ее темную дверь: Саске давно съехал в никуда, теперь тут жил совсем другой человек, незаметный, тихий, к которому не приходилось стучаться по ночам, чтобы он в пьяном угаре выключил музыку. Но все равно Итачи до сих пор казалось, что сами стены этой квартиры, ее дверь, даже тот угол в лифте, где обычно стоял Саске, впитали в себя его часть, и теперь она померещилась Итачи непонятно почему. От этих мыслей ему вдруг стало почему-то остро тоскливо, колко, неуютно, едва ли не отчаянно больно, и он поспешил открыть свою дверь, наконец-то скрываясь за ней. Дома было тихо и душно. Итачи устало стянул с себя промокшую обувь и кинул шарф на полку. Он прошел в комнату, не раздеваясь, механически включая везде яркий свет, теплом разливающийся по стенам и мебели; приоткрыл окно, чтобы освежить воздух и разбавить духоту. Итачи все думал и думал о том, что ему померещилось в лифте, и чем больше он думал об этом, тем сильнее ощущал странное, терзающее его беспокойство и не менее странное, тянущее чувство вверху живота, от которого ему вдруг захотелось с головою зарыться в снег или спрятаться под плотной толщей воды. Как и чаще всего после встреч с тем человеком. Наконец взгляд Итачи случайно упал на книгу на кофейном столике, и он остановился посреди комнаты, пристально глядя на нее. «Дочитаю сегодня», — пообещал он себе, стягивая с себя пальто. *** «На следующий день в кафе у университета в восточном районе города в десять утра сидел один лишь детектив в мятом пальто с чашкой остывшего кофе. Он был один, потому что убийца не солгал и сдержал свое обещание: сутулый и прыщавый неудачник-ботаник в роговых очках действительно лежал в морге с простреленной головой. Вы, наверное, подумали, что убийца — чокнутый псих, но тогда я вам скажу, что вы ни черта не знаете в этой жизни. Убийцы всегда держат свои обещания и ревностно относятся к тем, кто обращает внимание на них, кто пытается посвятить себя им, кто пытается раскрыть их, кто пытается понять их, кто пытается копаться в их делах, душах и жизнях, и раз детектив выбрал это сам, раз сам отрезал себе и убийце пути назад, то он должен был быть готов, он должен был знать и понимать. А раз не знал — это его проблема. Решил не обращать на это внимания — его проблема. Я скажу вам одно. Не ищите себе ревностных убийц, не обещайте, черт вас побери, никогда не обещайте посвятить им хотя бы часть своей жизни, не обнадеживайте их, не хватайте их за руку, если не готовы дать им себя. Детектив должен был это понять с самого начала. Но он не понял, поэтому сейчас сидит один, без помощи и без желания продолжать свое дело, слушает одну и ту же песню, в который раз за сегодня играющую в кафе, и пьет кофе с корицей и солью — соли не ощущается, но кофе от нее как будто мягче и нежнее. Но детектив недолго был один: он даже не заметил, как к нему подсела девушка, запыхавшаяся от быстрого шага, с ярким румянцем на щеках, в фиолетовой безрукавке, темно-синих кроссовках с заклепками, белой спортивной ветровке и узких черных брюках. Она отбросила рукой, украшенной разноцветными пластмассовыми браслетами, длинные каштановые волосы, поправила заколку, державшую ее челку, и со сбитым дыханием заказала кофе со сливками и без сахара, а потом мимолетно взглянула на детектива, будто наконец-то решив посмотреть, к кому подсела, и улыбнулась, увидев его лицо. Да, детектив был чертовски красив, поверьте мне, я не солгу вам. Я ненавижу лгать и кидаться пустыми словами в отличие от других. — Что пьете? — спросила девушка у детектива, и у нее оказался приятный, мелодичный голос. — Кофе с корицей и солью, — ответил он и тоже улыбнулся в ответ. Детективу сразу подумалось, едва он взглянул на нее, что девушка, что сидит с ним за одной стойкой, не просто всего лишь выглядит приятной и милой с этой скромной улыбкой и теплыми карими глазами с аккуратной родинкой под правым. Она действительно такая, какой выглядит, и тот разговор, что она завела сначала о кофе, а потом, когда прошло время, и она уже допила свою порцию, начала говорить о последних новостях, погоде и прочем, — детектив сразу понял, что это тот самый разговор, который ведут с мужчинами порядочные и умные девушки, не позволяющие себе лишнего и желающие подружиться с теми, кто им приятен. Детектив сразу понял, что понравился этой девушке, и ему самому было приятно и просто говорить с ней. Но я скажу вам, что эта девушка такая же дрянь, что и все, и даже хуже. Вы поймете, почему. Я обещаю вам. Я докажу вам, что такие, как она, в сотни раз хуже любых девок из клубов с растянутыми колготками. — Эта песня играет уже десятый раз, — сказал детектив, когда между ним и девушкой повисла небольшая пауза. — А, да, — кивнула девушка, и ее глаза мягко заблестели. — Tears into wine (1), кажется. Тот парень, который работает здесь в эту смену, любит ее, но мы можем попросить поменять. Он не откажет. — Мы не будем просить, ведь мы можем просто прогуляться, — вдруг неожиданно даже для самого себя предложил детектив, и девушка согласилась. Девушка оказалась студенткой. А еще она оказалась похожей на детектива едва ли не во всем: она была такой же мягкой внутри, как и он, она любила те же сладости, что и он, тот же кофе, что и он, ту же музыку, что и он, и так далее. Она была умна, хозяйственна, ответственна и скромна, она была улыбчива, но не настойчива, она не пожирала детектива взглядом, хотя он ей нравился, он видел это по ее блестящим карим глазам, которые смотрели на него в волнении и смятении. Кажется, влюбленность с первого взгляда, так? А еще детектив узнал, как зовут эту девушку. Ее звали Изуми. И детектив сразу понял, что они будут очень хорошими друзьями. А я скажу вам, что сразу понял, что она просто очередная мерзавка. Даже хуже со своей искренней неиспорченностью и искренней любовью, чем все они. Вы, наверное, подумаете, что одиночке-детективу, пьющему по вечерам и живущему в хаосе, не подойдет такая милая и достойная девушка, как Изуми, но я тогда скажу вам, что вы глупы. Детектив не так испорчен, как вы думаете, вы совсем не знаете его. Он не просто красивый человек. Он — замечательный и достойный человек, он — образованный и благородный человек, а Изуми — неиспорченная девушка, которую он случайно встретил в пустом кафе у университета, и они могли бы подойти друг другу, могли быть парой, мужем и женой, ведь за разговором с ней детектив даже не заметил, как проводил Изуми до ее дома: с ней он забыл о своих проблемах, забыл об убийце и забыл об убитом сутулом неудачнике. Но детектив вряд ли полюбит Изуми как женщину, вряд ли ляжет с ней в одну постель, нет, он — неплохой парень, лучше нас всех, но это все не для него, у него есть и без Изуми убийцы и убийства, но разве это самое «не для него» сможет убедить ревностного убийцу в чем-либо? Нет. — Может, встретимся сегодня вечером? Можем сходить в чайную. Ты помнишь, я говорила сегодня о ней, там как раз продаются твои любимые сладости, — Изуми держалась руками за калитку и тепло улыбалась детективу, смущенно, но обаятельно. У детектива абсолютно свободный вечер, и, конечно, он мог бы потратить его на расследование своего дела, но почему бы ему не отвлечься и не отдохнуть с этой прекрасной девушкой? — В восемь вечера? — предложил он. Изуми кивнула, и к ее щекам прилилась нежная краска. Она попрощалась с детективом, назвав его по имени. Она знала его имя, а вы его не знаете, теперь вы можете понять, что чувствует убийца, который даже не может коснуться детектива без перчатки на руке? Для детектива Изуми ничего не значила. Ничего важного. Она была ему приятна как собеседник и друг, но не больше, он это прекрасно понимал с первой минуты, когда еще допивал кофе с корицей и солью, и ему как любому достойному человеку было даже совестно, что он мог обманывать ее симпатию к нему. Но вы ведь думаете, что он может полюбить ее и забыть об убийце? Вам же пришла в голову эта мысль? Убийце она тоже пришла в голову. Тоже вцепилась в него, только еще более судорожно и отчаянно. Поэтому поймите его. Я прошу: поймите его, он просто несчастный и до безумия влюбленный в детектива человек». *** Итачи вздохнул, устало глядя на книгу в своих руках: до конца истории ему осталось всего лишь две с половиной страницы, но он утомился чтением так, что решил продолжить через пять или десять минут. В правом виску тем временем снова появилась знакомая нарастающая боль, острая и пульсирующая, отдающая в правый глаз, поэтому вглядываться в буквы становилось все сложнее: они резали глаза. Однако то странное нервное состояние, которое не давало Итачи покоя еще двадцать минут назад, постепенно сгладилось, растворилось и исчезло, и все, что померещилось ему в лифте, теперь казалось мутным и бредовым сном, приснившимся десяток лет тому назад. Итачи поморгал и снова взглянул на страницы книги, отыскивая на них имя Изуми. Он никак не ожидал встретить в этом рассказе девушку, и его до сих пор смущало то — и, наверное, скорее поэтому, а не из-за головной боли он и прервался, — что автор столь гневно настроен против нее. Итачи очень ярко представлял Изуми во время чтения: ее лицо, движения, одежду и даже голос — ее образ так и стоял у него перед глазами, как живой. Он был спокойным и приятным, и Итачи ему искренне симпатизировал — единственный образ из всего рассказа, который действительно понравился ему, — поэтому он тем более не понимал, что же автор хочет сказать ему всеми своими едкими замечаниями? В чем он хочет убедить своего читателя? Что он навязывает ему? Почему он так неоправданно груб, говоря об этой девушке? Почему в ее адрес изливается столько желчи и ненависти? Быть может, ответ еще впереди. Или, быть может, он уже дан, и Итачи всего лишь нужно внимательнее перечитать слово за словом, что он и собрался сделать, как случайно зацепился глазами за название песни, которую слушал в кафе детектив. «И зачем она мне нужна?» — с удивлением спрашивал самого себя Итачи, открывая ноутбук и набирая в строке браузера название указанной песни — да и существует ли она вообще? Даже если и да, то зачем он ее вдруг ищет? Итачи откровенно не знал, но тем не менее отчего-то вдруг испытывал настолько глубокий интерес услышать ее, если таковая и правда есть, что оно было попросту необъяснимо; так же, справедливости ради, необъяснимо как и то, что он парадоксально продолжал раз за разом браться за рассказ об убийце и детективе, насколько бы откровенно странным тот ни являлся и какие бы смутные чувства ни вызывал. Но стоило признать, что он, этот самый рассказ, к которому Итачи изначально отнесся небрежно, действительно притягивал его к себе самой настоящей силой магнита — притягивал каждой своей буквой, и с тем ничего нельзя было сделать. А песня тем временем действительно существовала. И после недолгого колебания Итачи таки включил ее и утомленно откинулся на спинку стула, прикрыв глаза и принявшись в нее вслушиваться. Да, песня существовала. Но самым любопытным в этом открытии оказалось то, что она с первых своих нот звучала именно так, как Итачи ее себе и представлял во время чтения. Впрочем, кажется, нет. Дело тут было вовсе не в силе собственного воображения. Он… он просто ее уже где-то слышал. Да, именно ее. Будто бы даже совсем недавно — относительно недавно. И это совершенно точно. Он ее уже слышал — быть может, прежде лишь отрывком, но слышал, потому что чем больше вслушивался, тем больше понимал, что просто-напросто узнает эти мотивы и порой даже мысленно угадывает, что будет дальше по ритму и тексту. Но только где он мог ее слышать? Сам Итачи не слушал музыку подобного жанра — как-то не представлялось возможности и не возникало интереса, но где в таком случае она могла ему попасться? «Какая разница, может быть, это нечто популярное сейчас», — в конце концов отдернул сам себя Итачи, никак не понимая, почему вообще вдруг с такой тревожностью задался этим вопросом. Действительно ведь нет никакой разницы, где он мог ее услышать: из открытого окна проезжающей на проспекте машины, в очередном кафе или из открытых дверей магазина с музыкальными дисками. Это неважно. Закрытые глаза тем временем продолжали медленно тяжелеть и наливаться металлом, ленью и таки нахлынувшей сладкой сонливостью, очень привычной для вечера конца долгой и утомительной рабочей недели. Итачи все еще слушал песню, что уже играла на третьем или даже четвертом повторе, продолжал погружаться в ее воды, по глади которой расходились круги гитарного риффа, и с каждой проходящей минутой все отчетливее ощущал, как его утомленное тело, обласканное и согретое приятной мелодией, мало-помалу расслабляется в каждой своей мышце и как все дальше и дальше ускользает в некую размытую дымку прежде ясное сознание, откровенное уставшее от всего на этом свете, а особенно — от самого себя. И тогда, когда совсем уже навалившаяся слабость собственного пригревшегося тела сделала его воистину неподъемным, Итачи вдруг почувствовал его. До головокружения внезапно и удушающе резко, точно удар кулаком в живот. Он почувствовал его — будоражащий запах апельсина с пряностями. Сильный, захватывающий, крепкий и терпкий запах. Он был очень близко, совсем рядом, и появился в долю секунды совершенно из ниоткуда, обрушившись всей своей давящей силой. Итачи хотел было распахнуть глаза, дабы судорожно оглянуться по сторонам и удостовериться, что не сошел с ума, но так того и не сделал, потому что в этот самый момент его обмякшего плеча осторожно коснулись кончиками пальцев. От еще более неожиданного, чем распустившийся в гостиной цитрусовый аромат, прикосновения Итачи крупно вздрогнул всем телом, едва ли не подскакивая на стуле, однако тут же, одновременно с перезвоном собственного сердца прочувствовав чужую руку, застыл в самом настоящем облегчении, уже куда спокойнее вдыхая запах апельсина всей грудью: медленно и глубоко. Теплые пальцы поднялись от его плеч к горячей шее, мягко легли на застывший кадык, а после руки из ниоткуда и вовсе обвились вокруг него; чужая горячая щека прижалась к щеке Итачи, и тот склонил голову, невольно зарываясь носом в густые волосы с запахом апельсина и кардамона — с запахом, который после того самого сна всякий раз заставлял Итачи дрожать. Да, на мгновение он испугался чужих рук, теперь обнимавших его сзади, но как только узнал их, то с удивлением для самого себя ощутил, что на самом деле бесконечно ждал их все это время. Его тело ждало их и знало их. Итачи улыбнулся, размеренно дыша в мягкую щеку, прильнувшую к его лицу. Он знал, кто это был. И был так счастлив, что этот человек из снов снова рядом с ним. Он так… так скучал по нему. До этого самого мгновения он даже не отдавал себе отчета в том, как тосковал и голодал по нему наяву, не только в своих снах — наяву. Пусть его разум не помнил того человека, совершенно ничего не помнил о нем, но тело помнило до сих пор, и оно едва ли не кипело от прикосновений к нему и от тех теплых губ, что касались скулы Итачи. Он продолжал слушать песню на черт знает каком повторе, греясь в тепле сильных рук. Наверное, он действительно заснул, пригревшись на стуле, или даже попал в другую реальность — Итачи едва ли что-то понимал, но в этот раз и не хотел пытаться понять. Он просто дышал запахом теплых волос, щекочущих его лицо, и впервые ощущал себя живым и не одиноким, от чего отчаянно не хотел открывать глаза, ведь если он их откроет, то снова окажется один в пустой квартире. «Этот человек тоже слушал эту песню», — вдруг подумал Итачи, и острая боль снова кольнула в правом виску, рикошетом отскакивая в глаз. Эта песня известна тому человеку, правда ведь? Он ее услышал, узнал, что Итачи нашел ее, и пришел к нему для того, чтобы послушать ее вместе с ним, так? Руки сзади крепче обвили его шею будто в знак согласия, а сухие губы наконец пошевелились. — Итачи, — тихо позвали они. Тихо, мягко и словно бы виновато. Итачи хрипло вздохнул, раскрывая рот и с замиранием остро бьющегося сердца прислушиваясь к опаляющему его голосу. Он повторил свое имя про себя тем же голосом, как никогда четко запомнив его. И еще раз. И еще. — Итачи, — снова раздался над ухом теплый зов, отчаянный зов с привкусом требовательных ноток, и Итачи, точно вынырнув на поверхность воды, наконец распахнул глаза, выпрямляясь и порывисто оборачиваясь назад. Стул под ним повернулся со скрипом и треском. Позади, разумеется, не было ничего и никого, кроме ледяной темноты коридора. Итачи попытался сглотнуть, но не смог: губы дрожали, тело дрожало, хриплое дыхание разрывало неспокойную грудь, а горло свело в самой настоящей судороге. Он не мог сглотнуть и не мог пошевелиться — ничего не мог. Потому что Итачи понял, что это за голос, что каждый раз зовет его к себе. Он знал этот голос. Он уже слышал этот голос наяву, здесь, среди тех людей, что встречал в новой жизни. Он знал этот голос. Знал очень хорошо. Слышал его не раз. Но тогда чей он? Чей? Итачи в отчаянии всматривался в пустоту перед собой, все еще хрипло дыша приоткрытым пересохшим ртом. Ему было жарко, и вместе с тем его бил озноб, от чего он продолжал крупно дрожать, давясь вставшим в горле комком, что душил его и камнем давил на грудь. В конце концов, спустя неизвестно какое время, Итачи таки сумел глубоко вздохнуть, призывая самого себя прежде всего к спокойствую; закрыл глаза, немного подышал, снова открыл их и наконец только тогда заметил, что это его же собственные руки лежат на плечах, и что это его же собственные руки обнимают его за шею, не давая ему вздохнуть. Итачи медленно разомкнул сжатые пальцы, отпуская самого себя, поднялся со стула, отодвигая его ногой в сторону, и с коротким стуком захлопнул крышку ноутбука, вновь оборачиваясь туда, где стояло покинутое им кресло с помятым пледом и лежала книга с кроваво-красной обложкой с черными выдавленными буквами на ней. Сердце колотилось у самого горла. «Итачи, Итачи, Итачи», — продолжал звать его чужой голос. Итачи, морщась от огненной боли в висках, что становилась с этим зовом из ниоткуда лишь сильнее, едва ли не со стоном взялся за голову. Чей этот голос? Чей? Если он только вспомнит, если узнает его, то наконец найдет того, кому тот принадлежит, все раз и навсегда закончится, и он больше не будет мучиться в неизвестности. Больше не будет. Ты ведь его знаешь, взмолился к самому себе Итачи, стиснув пальцами голову. Давай же. Дыши. Дыши и вспоминай, думай же. Ты его слышал, просто он был немного другим. Он не был таким теплым, как сейчас, он был другим, поэтому ты никак не можешь его узнать, но ты его хорошо знаешь, ты слышал его, слышал не один раз, вспомни же, на чей голос может быть похож шепот человека, который тебя любил? «Двадцать седьмое ноября, — хрипло сказал детектив, хотя уже было двадцать восьмое ноября, и жертв было не одиннадцать, а двенадцать. — Двадцать седьмое ноября. Я слышал голос убийцы. Я знаю голос убийцы. Я знаю убийцу», — вдруг вспомнилось Итачи, и он медленно опустил руки от головы, находя помутневшим взглядом раскрытую книгу. И тогда его дыхание окончательно восстановилось, сердце вдруг перестало стучать в горле, а удушающая тяжесть, навалившаяся на грудь, резко отхлынула вниз, к животу и ногам. Так… так вот оно что. Теперь все ясно. Все понятно, думал Итачи, с разъезжающейся во всей стороны, кривой усмешкой пронзая взглядом кровавую обложку. Так это опять она. Это снова она. Эта проклятая книга. Проклятая книга, которая воистину сводит его с ума! Итачи, немедля более ни секунды, взял ее за твердый корешок и грубо, с внезапно нахлынувшей на него горькой злостью швырнул в платяной шкаф, в самый дальний его угол, с несдержанным грохотом захлопывая створки. Довольно. Просто довольно уже! Это все она, повторял самому себе Итачи, падая на диван и вцепляясь пальцами в волосы. В тот раз мне и правда не показалось, я действительно схожу с ума из-за нее, из-за книги, в которой по необъяснимой причине и правда слишком уж многое как назло схоже с тем, что переживаю и испытываю я. Я просто зачитался. Зачитался тем, что почему-то похоже на мои мысли и мою собственную жизнь, и смешал выдумку и реальность. Я вновь, как и в прошлый раз, увидел там самого себя, потому что желаю найти самого себя. У меня ведь нет ничего, и я заполняю это ничего всем, что мне кажется связанным со мной, что похоже на меня и мои сны. Но не более того — не более того. Итачи глухо застонал сквозь зубы, когда очередной спазм в висках окатил его огненной болью, и завалился на диван, поджимая ноги и сворачиваясь в комок. Я больше не хочу, думал он, кусая губы. Я не хочу больше мучиться — я не могу больше мучиться. Не хочу, чтобы тот человек из снов снился мне и постоянно напоминал мне о том, что я брошен им навсегда в нигде и в ничто. Не хочу, чтобы жизни чужих книг путались с моей просто потому, что по великому совпадению могут быть похожи. Я больше не хочу. Я не тот детектив, что слышит знакомый голос. Я — не он. Но кто же тогда он сам? И в самом деле слышал ли он знакомый голос, или же это книга навязала ему ту мысль? Итачи действительно не знал. Не мог больше сказать, что явь, а что — вымысел. Но он точно знал, что якобы слышал голос, который был ему знаком наяву, и что на этом огромном свете есть одна-единственная книга о том, что происходит с ним самим, и какое разумное объяснение тому найти, Итачи не мог понять. И чем больше он о том думал, тем то больше в прямом смысле слова сводило его с ума. *** «Я думал, что уже никогда не вернусь к этой тетради. Была даже мысль выкинуть ее, но остановила жалость. С того дня, как я в последний раз касался книги, прошло уже две недели. Я тогда твердо решил забыть обо всем и жить настоящим. Решил, что с меня и правда хватит, если я не желаю сойти с ума. Решил, что мне отныне не важно, что мне снится и что было когда-то. Я повторял себе это весь сегодняшний день, но больше не могу. Я снова записался к психологу и сходил на пять сеансов — день через день. Мне сказали, что моя проблема с путанностью яви, снов и стороннего вымысла распространена среди тех, кто подобен мне. Эта мысль меня отчасти удовлетворила, но не успокоила. Однако мне дали хорошие рекомендации, предложили отложить ведение дневника до лучших времен, посоветовали меньше бывать дома наедине с собой; сказали, чтобы я ходил после работы с Кисаме выпить пива в кафе с фаст-фудом и чтобы приходил домой поздно, дабы только лечь спать и не оставлять себе времени для безделье, особенно в выходные. Я знаю, что безделье — корень многих проблем. Но это не про меня. У меня всегда есть дела. Тем не менее я прислушался к рекомендациям и провел все выходные с Кисаме и компанией его друзей: они неплохие парни, хотя не мой тип людей. Я общался с ними, и пусть мы так и не сблизились, но никаких неудобств у меня не возникало. Я был в кино, в парках, в магазинах, на боях по борьбе и боксу, мы даже съездили на озеро порыбачить. Я пил пиво, ел жирную пищу, улыбался непристойным шуткам, шутил сам. Но за это время я к своему глубокому сожалению только лишь убедился в одном: пока внутри меня живут пустота прошлого и мысли о том человеке из снов, у меня не будет покоя ни с кем, никогда и нигде. Я ни с кем не могу об этом говорить откровенно, даже с психологом. Я долго держал все в себе, старался не думать, не обращать внимания, бежать от себя, дневника и даже шкафа, где лежит эта проклятая книга, вновь и вновь убеждая себя, что это просто чья-то глупая шутка, что я все слишком близко принимаю к сердцу и вижу в словах не то, что скрыто в них на самом деле, в том числе невольно навязываю себе то, что читаю, но я ведь действительно вижу в той книге многие вещи, что происходят со мной. Когда я проснулся сегодня утром, то решил, что не коснусь дневника, даже если мне придется умереть. Но сейчас, вечером, я понял, что все это время именно разговор с собой, наедине, здесь, в этой тетради, всегда спасал меня. Мне становилось легче, будто я разделял все не с собой, а с тем человеком, что был у меня когда-то. Как мне было бы легче, если бы он был сейчас здесь. Возможно, ему бы я тоже не смог всего рассказать. Но, возможно, у меня бы и не было таких проблем. Сегодня мне приснилась Изуми. Я пишу это и понимаю, какая это чушь, как и все то, о чем здесь написано. Мне приснился персонаж из чужого бредового рассказа, но она была настолько живой, насколько я вообще мог ее представить. Мы сидели на моей кухне, на той самой, где я каждый день завтракаю тостами. Изуми была в фиолетовом свитере крупной вязки, в черных брюках в обтяжку, в шерстяных носках, с черными часами на запястье и с заколотыми в высокий хвост волосами. Я до сих пор помню все настолько удивительно ясно и детально, как будто только что проснулся: на столе лежали пакеты со сладостями, открытая упаковка с данго, стояли чашки с горячим шоколадом — этот запах до сих пор стоит у меня в носу; стоял чужой ноутбук, где шел какой-то фильм. Изуми смотрела на меня карими глазами и открыто улыбалась, обнажив ровные белые зубы. Она смотрела на меня из-под накрашенных ресниц так, что меня охватывало чувство неудобства и смущения. Мне постоянно хотелось уйти, избавиться от ее влюбленного взгляда, мне было неприятно, что она смотрит на меня так, потому что я не испытываю к ней ничего. Но она все смотрела и улыбалась. Она гладила мою ногу под столом своей, и меня передергивало от того. Я вспомнил, как любил его прикосновения, и от этого ее улыбки, взгляды и касания казались мне отвратительными, кажутся даже сейчас, когда я пишу это. «Ты обещал показать мне новые ноты», — сказала Изуми. Ее голос был мне так знаком, будто эта женщина была реальной, и я видел ее прежде наяву. Я очень удивился, когда услышал о нотах, и переспросил ее. «Ты сказал, что сегодня научишь меня новому этюду», — напомнила она. Я не понимал, почему Изуми мне снится спустя две недели после того, как я прочитал про нее. Не понимал, о каких нотах она говорит, потому что в книге не было нот, ни единого упоминания о них — хотя почему я теперь ищу подтверждения своим снам в том чертовом рассказе? — но сейчас я спрашиваю себя — быть может, я умел играть на фортепиано в той жизни? Я встал из-за стола, но не потому, что хотел принести ноты; я встал, потому что хотел под любым предлогом уйти отсюда. Изуми вела себя так, будто мы были близкими друзьями, более того, она пыталась всеми силами показать мне свои чувства, но для меня она была никем, человеком, о котором я мимолетно прочитал, и мне было неприятно от ее попыток пококетничать со мной. Почему именно она мне приснилась? До сих пор не могу понять. Наверное, вымысел и реальность действительно уже окончательно смешались в моих снах. Я пришел в гостиную. Это была моя гостиная, та, где я сижу сейчас. Позади меня так же стоит диван, тот самый диван, где во сне я увидел его — человека с запахом апальсина. Он сидел, ссутулившись, когда я увидел его. Одна его рука лежала на коленях, другой он локтем опирался о свои ноги и прижимал ладонь ко лбу. Я никогда еще прежде не испытывал такого счастья от того, что снова вижу его. Сколько бы мучений мне то ни приносило, но все одно все эти недели мне хотелось вновь увидеть его во сне, увидеть его хотя бы еще один раз. Мне непередаваемо приятно видеть его, и даже наяву я радуюсь, как ребенок, когда ощущаю запах апельсинов в магазинах. Я теперь даже каждый раз покупаю их, хоть и не люблю, и не ем, но мне хочется, чтобы в моем доме пахло ими. Мне становится спокойнее от их запаха. Я подошел к нему и присел перед ним на пятки на свой ковер. Я пытался всмотреться в его бледное лицо — теперь я помню, что оно было бледно и очень красиво, я редко видел настолько совершенные лица наяву, наверное, только у того самого Саске, который жил напротив меня. Он ведь был поразительно красив собой — и лицом, и фигурой, и манерой держаться. Я каждый раз мысленно отмечал, как Саске удивительно хорош — чудеснейшая красота, несмотря ни на что. Человек из моих снов тоже был прекрасен. Я улыбнулся ему, но только вот он не улыбался мне в этот раз. Мне показалось, что он даже не замечает меня. Но он определенно видел меня и знал, что я здесь; его рука дрогнула, когда я подошел. Мы долго молчали. Я все улыбался, глядя на него, и мне хотелось просто бесконечно сидеть и смотреть на него. Я ощущал его тепло и запах его волос, и мне было так спокойно и хорошо, как никогда. И так жаль, что в настоящей жизни у меня того нет, нет этих умиротворения и покоя, что мне каждый раз дарит именно этот человек. Наконец, я спросил, что случилось. В этот раз он почему-то был ужасно расстроен и подавлен. Не отвечал мне, продолжая упрямо смотреть вниз, в пол, и мне тогда подумалось, что у этого человека, должно быть, очень тяжелый характер. Я коснулся его рук, отодвинул его кисть, закрывающую лицо, и взял его ладони в свои, сжимая их. Они были теплыми, его руки, едва ли не раскаленными, и я по-настоящему грелся ими, пытаясь насытиться этим теплом. «Ты делаешь это нарочно? Я же говорил, что не желаю видеть ее в нашем доме», — вдруг сказал он, по-прежнему не поднимая головы. Я спросил, о чем он, хотя почти сразу догадался, что он имел в виду Изуми, но только вот какое ему было дело до того, кто живет на страницах книг? Он, кажется, не услышал мой вопрос или просто проигнорировал его. «Мне иногда кажется, что ты намеренно издеваешься надо мной и пытаешь проверить, на какой по счету раз я таки рехнусь», — холодно сказал он, и именно в тот момент я убедился для самого себя в том, что этот голос действительно знаком мне, и именно тот холодный тон знаком даже куда как больше, чем его теплый шепот. Так что нет, я не зачитался. Та книга просто действительно будто обо мне. Не знаю, как такое бывает, но это так, и теперь меня это даже пугает. Я сказал ему, что не издеваюсь над ним и никогда бы не посмел такое сделать. Я как можно более крепко сжимал его руки и пытался тем утешить, потому что мне было невыносимо больно видеть его настолько разбитым, но он в ответ только покачал головой и жестко усмехнулся. «Неужели? А что же это по-твоему, если не самое безжалостное, жестокое и подлое издевательство над человеком, который тебя просто любит, и который жить без тебя не может, что ты прекрасно знаешь? Посмотри уже на себя. Ты проводишь с ней все свое время. С ней или со своей гребаной работой, и разве я не прав? Не прав? И тебе ведь все равно, глубоко плевать, каково мне, и тебе не важно, что я думаю обо всем том. Ты ведь упертый, как осел, а еще говоришь, что это я невменяемый. Ну, раз так, то и мне уже плевать, чем оправдываешься ты, потому что ты однажды дашь мне пинка под зад, чтобы я, доставший тебя своей невменяемостью, со свистом улетел к чертовой матери из твоей жизни, ведь все мы знаем, что она — ебаная женщина со способностью мило хлопать невинными глазками и быть хорошей особенно на моем фоне, женщина, с которой ты, устав от меня и проникшись ее святой невинностью, оплеванной несправедливым мной, в один прекрасный день захочешь завести премилую семью, а я ведь всего-навсего какой-то там твой глупый, невменяемый и назойлевый мл…», — я так и не расслышал, увы, кто же я ему. Я, конечно, переспросил его, но он уже ничего мне не ответил. Я никак не мог понять, почему он это все говорит. Только знал, что все это неправда. Он был мне дорог в той жизни, я могу поклясться чем угодно, что так оно и было, ибо иначе даже после потери памяти он не оставался бы со мной во снах. И я бы никогда его не оставил и не променял ни на кого на этом свете — по крайней мере сейчас так уж точно, потому что теперь-то я знаю, что такое остаться без этого человека и не ценить каждую секунду то счастье, что имеешь. Я так и сказал ему и обнял его лицо, но я, увы, видел по его пустым и усмехающимся глазам, что он совершенно мне не верит, потому что, возможно, я на самом деле говорю уже это в сотый раз и каждый раз впустую, от чего этот человек теперь выглядит на грани истинного внутреннего слома, словно готовый вот-вот не выдержать и послать меня ко всем чертям вопреки прозвучавшим словам о любви, и мне до сих пор интересно знать, что же такое сделал «тот я», чтобы довести этого человека до такого чудовищного состояния. Кем был тот я? В это мгновение еще одни руки легли на мои плечи, и я обернулся, не отпуская его лица, наоборот, сильнее сжимая пальцами его подбородок. Позади меня стояла Изуми. Но она выглядела уже очень серьезно. «Это он», — вдруг сказала она. «Это все делал он. Я не хотела тебе говорить, хотя он заставлял и меня, но мне было все равно. Это он, Итачи». Я обернулся к нему, вновь перехватывая его руки. Я спросил, что он сделал, и о чем говорит Изуми. Но он лишь сказал, что я не оставил ему иного выбора, что я вынуждал его поступать так, что он делал все это только ради моего блага, и что ему жаль, что я до сих пор не понимаю его. «Это он!» — вновь крикнула Изуми. «Это он не давал тебе нормальной жизни! Поставь ты его уже на место, ведь этот глупый мальчишка не дает тебе и вздохнуть». «А что я должен был по-твоему сделать в конце концов?» — глухо спросил он, сжимая мои руки в ответ. «Терпеть все это до бесконечности? Смиренно смотреть, как ты тратишь свою единственную жизнь на эту пустую глупость? Смиренно смотреть, как ты издеваешься над самим собой, а заодно и надо мной? Это я должен был делать? Я делал это годами, терпел и смиренно принимал, но с меня уже хватит, Итачи! Я устал говорить тебе раз за разом, что то, за чем ты гонишься, гребаный, никому не нужный бред. Я устал говорить тебе, что ты должен жить спокойной жизнью, наслаждаться тем, что ты имеешь, и в первую очередь беречь самого себя. И я устал просить тебя провести со мной хотя бы долбаный час в день. Я просто устал от этого, я устал от этой твоей идиотской идеи, Итачи, хватит уже! Весь этот бред не стоит того! Не стоит твоего здоровья! И не стоит того, что ты вытираешь об меня ноги! Да, я сделал это. Доволен? И я не жалею о том, потому что я бы дал им пинка под зад столько раз, сколько потребовалось бы, чтобы ты наконец опомнился и осознал, что за идиотизм творится в твоей голове. И что теперь? Не захочешь меня больше знать?». «Да не слушай ты его! Ты должен жить так, как хочешь, а не как хочет он. Он просто ничего не хочет понимать, Итачи, не хочет понимать твою мечту». «Я каждый раз просил тебя о гребаном часе в твой же выходной, всего лишь о часе, где не было бы ничего, кроме тебя и меня, но ты находил сотни отговорок, и попробуй только вновь повторить, что у тебя действительно не было времени, потому что на нее, на эту дрянь, что строит тебе глазки, у тебя всегда есть время, как бы занят ты ни был. И на них всех! Но особенно на нее, правда? Так вот я не железный, Итачи, и я не могу видеть эту мерзавку в своем же доме, не могу видеть, как она ходит здесь, как у себя, а ты мило улыбаешься ей. Пусть кто угодно, но только не она, однако говорить тебе об этом все равно, что говорить стене». «Это он!» — в очередной раз крикнула Изуми, и я не выдержал, обернулся и сказал, чтобы она наконец замолчала. Я пытался вслушаться в его слова и понять их суть, но Изуми меня лишь раздражала и отвлекала, а еще мне было неприятно от того, что она по-прежнему сжимала мои плечи. Все, что я хотел слышать, это его голос. Его слова. Я хотел понять его и хотел понять прежнего себя. Я опять повернулся к нему и сказал, что мне все равно, что было. Сказал, чтобы он не переживал, но он вновь покачал головой, не веря ни в одно мое слово. Кажется, я совершенно разрушил у этого человека веру в меня. Сколько же раз я, выходит, кормил его пустыми обещаниями? И сколько раз, несмотря на все свои слова, я оставлял его одного? «Он звонил им», — продолжала Изуми, я с непониманием повернулся к ней, потому что никак не мог понять, о чем они оба говорили. «Он звонил им и просил, чтобы они больше не приходили к тебе. Ему всегда было плевать на твои мечты, он — эгоист, который никак не отцепится от тебя. Он ведь уже взрослый, вот и пусть живет сам, Итачи». «Кому ты звонил? Кто ко мне приходил?» — хотел я спросить у него, но когда повернулся, его уже не было. Диван был пустой и холодный, словно на нем никто и не сидел. Я взялся за него, ощупал его сидение — я был в самом настоящем отчаянии от того, что вот так нелепо упустил его. Я даже позвал его, но мне никто не откликнулся. И все, что я желал с того мгновения, с мгновения очередной потери по глупости, это немедленно найти его, достать хоть из самого ада и поговорить с ним, пока еще не поздно — и это внезапное слово «поздно» вдруг вызывало у меня столь большую панику, что я едва ли не лишился дыхания от ужаса самой мысли о том, что, быть может, «уже поздно». Я обернулся к Изуми, чтобы спросить в таком случае у нее, куда он ушел, однако и ее уже тоже больше не было. Я вновь остался совсем один в своей квартире, в холодной и пустой квартире. Встал с пола, оглянулся. Зашел в поиске хоть кого-то в каждую комнату — их было намного больше, чем в реальности, пятьдесят или сотня комнат, и все темные и большие, — но я везде был один. Я не знал, что мне теперь делать, но что-то изнутри подсказывало мне, что я просто должен выйти на улицу и найти его там, вне этой квартиры, но только вот где? Нынешний я того не знал. Прежний я знал. И я доверился ему и своим ногам, что сами повели меня в коридор, однако на пороге квартиры я вдруг остановился. Я внезапно понял, что если сейчас выйду, то со мной что-то случится. Сейчас, когда я пишу это, я понимаю, что случилось бы, если бы я вышел. Тогда, в той жизни, я так и сделал. И теперь сижу здесь и пишу об этом, не понимая, где выдумка, а где — реальность, где я, а где — та книга. Я совсем не знаю, как распутать этот клубок. Все, что я точно теперь знаю, это то, что заставил того человека страдать. Я и правда был ужасным. И, видимо, я действительно должен был оказаться между жизнью и смертью, чтобы увидеть это и понять. Так что я правильно сделал, что вышел тогда. Что чуть не погиб тогда. Я умер. И заново родился. Я — другой человек отныне, более не понимающий прежнего себя. Возможно, именно это и принесет мне когда-нибудь счастье. Надеюсь, что и тот человек, которого я мучил, нашел свое счастье в новой жизни. Счастье, что не причинит ему боли и будет его ценить, в отличие от меня». *** Итачи закрыл тетрадь, посидел еще с минуту, держа ее в руках, и наконец поднялся из-за стола. Сегодня после работы, когда они ужинали в кафе бургерами и супом-пюре с мясом, он обещал Кисаме вернуть книгу завтра. И, признаться, это давно пора было сделать, потому что довольно уже потакать себе и своему не на шутку разыгравшемуся воображению. Так что Итачи отдаст ее в девять часов утра в офисе и закроет эту историю для себя раз и навсегда. Впервые за последние две недели он открыл платяной шкаф с иными намерениями — для того, чтобы взять книгу, которая все это время лежала в его самом дальнем углу, спрятавшись за ширмой выглаженных брюк и джинс. Лежала и все так же безмолвно мерцала в упавшем на нее свете от люстры кроваво-красным сиянием гладкой обложки. Как тревожные алые блики светофора на свежем снегу, отчего-то вспомнил Итачи, наконец подняв книгу и уставившись на нее пристальным взглядом. Все же интересно знать, почему эта книга попалась именно ему? Почему Кисаме предложил именно ее? Одну ее из сотен и сотен других книг на этом свете? Как так могло выйти? Действительно ли это не более чем житейское совпадение или же некая мистическая шутка, во что не верилось, но все же? Некоторое время Итачи завороженно прожигал книгу неподвижным взглядом. И ему со всей серьезностью казалось, что она жгла его руки в ответ. В какой-то мере это было забавно, учитывая, что он намеревался положить ее в рюкзак сразу же, немедля ни мгновением и не позволяя появиться очередному дурацкому искушению, но теперь, когда она снова оказалась в его руках, Итачи отчего-то никак не мог сдвинуться с места. Книга, глядя на него в ответ выдавленными на ее обложке черными буквами, будто просила, чтобы он таки дочитал ее до конца перед тем, как она окажется в рюкзаке, а после — в офисе, но одновременно с тем Итачи все же не мог решиться снова открыть ее. «Всего лишь две с половиной страницы», — вспомнилось ему. Да, только две с половиной страницы, и тогда уже точно все будет позади, не так ли? Книга ведь жаждет того, чтобы Итачи ее дочитал, а он в свою очередь, как бы ни отрицал то, все же хочет узнать, почему сосед из квартиры напротив пришел к нему почти что в полночь за солью; хочет узнать, почему та песня заставила человека из снов прийти к нему наяву и зашептать ему на ухо до боли знакомым голосом, и почему выдуманный кем-то детектив испытывал то же; и, разумеется, хочет узнать, почему неизвестный ему автор рассказа так сильно ненавидит Изуми, и почему человек из снов точно так же ненавидит ее, хотя не должен ничего о ней знать. Итачи просто хочет узнать. Не более того. Поэтому, подавив вздох, он все же сел на пол, рядом со все еще раскрытым платяным шкафом, и открыл книгу на том самом месте, где блестела обертка от давным-давно съеденного шоколадного батончика. Сердце в очередной раз заколотилось быстро и гулко, почти у самой глотки. Однако преодолеть свою необъяснимую тягу и закрыть книгу Итачи уже не мог: ее настойчивый зов был сильнее любой его воли. *** «В тот день Изуми сказала детективу, что два дня назад ей звонил неизвестный номер и некто угрожал ей, но она сразу же повесила трубку и не поддалась на провокации незнакомца. Тогда детектив признался, что он ищет убийцу тех самых двенадцати студентов, а после попросил Изуми не пробовать помогать ему ни словом, ни делом и совсем не лезть в расследование, если она не хочет оказаться в опасности; он попросил ее больше не брать неизвестные номера и не ходить одной по вечерам, не знакомиться ни с кем и не верить даже знакомым людям — детектив волновался за Изуми и за ее безопасность, ведь рядом с ним уже погиб один неудачник. Хотя, возможно, клеймо неудачника и не могло сыграть с ним другой шутки. Изуми улыбчиво пообещала выполнить все, о чем ее просили, а после замолчала и отвернулась, когда наконец начался сеанс кино, на которое они с детективом пришли в этот вечер. Я скажу сразу, не теряя ни минуты: за этот месяц детектив совершенно отвлекся от своего дела. У него не было времени, и это — самая идиотская, лицемерная и лживая отговорка в мире, а если вы и правда думаете, что нечто подобное можно считать весомой причиной отворачиваться от того, что просит вашего внимания, то вы — эгоистичные мерзавцы. Я прекрасно знаю, что на самом деле значит «нет времени» — жалкий способ оправдаться в том, что вы просто-напросто забыли о чем-то другом, о чем-то важном, что не забыло о вас. Но, возможно, один лишь я всегда так думал. Новая подруга детектива — вы по-прежнему считаете ее невинным ангелом? — занимала большую часть его свободного времени, настолько, что ему порой даже некогда было выпить из горла свое любимое пойло под названием виски и посмотреть на новый стенд с фотографиями жертв, чтобы вновь подумать: как быть ему дальше? как решить это дело? где найти малейшую зацепку? как найти убийцу? Да, детектив с концами отвлекся от своего дела, и все выглядело так, словно он навсегда о нем забыл и выкинул его напрочь из своей жизни: он не забыл, нет, он помнил о нем и помнил о ревностном убийце, но в данный момент ему просто хотелось отвлечься, быть может, то подаст ему какие-то идеи? Однако пока детектив размышлял, будут у него и его дешевого виски новые идеи или нет, еще сотню лет его ждать не собирались. Поэтому неудивительно, что во время сеанса кино детектив сжимал в кармане пальто очередной сложенный лист — анонимку, что получил вчера от того, кто не собирался больше его ждать. «Неужели ты меня не понял, — повторял про себя детектив текст письма, вновь и вновь пытаясь вспомнить шепчущий голос убийцы, голос, который знал. — Неужели ты так и не понял, что раз сам выбрал меня и привязал меня к себе, то не должен забывать обо мне. Ты тратишь свое время на что угодно, но только не на то, чтобы найти меня. Я ведь не прошу многого. Всего лишь немного твоего времени. Разве это так сложно? Я убью ее. Я долго терпел, но хватит с меня. Я клянусь, что убью ее». Что за глупости, с раздражением думал детектив, пока они с Изуми шли после кино на автобусную остановку, чтобы оттуда доехать до станции экспресса. Что вообще возомнил о себе этот псих? Чего он хочет в конце концов? Да, детектив собирается однажды поймать его и посадить за решетку за все те убийства, что он совершил, и за угрозы, которыми осыпал детектива и Изуми. Но какой нормальный человек по собственной воле желает, чтобы его поймали и посадили за решетку? Какой нормальный человек захочет, чтобы детективы тратили свое время на поиски него? Хотя если человек — убийца, то, конечно, он уже ненормален, но не настолько же. «И какая связь у меня самого с ним?» — думал детектив. «Это ведь личный мотив. Но какой?». — Откуда у тебя шрам на правой руке? — спросила Изуми, когда они стояли на пустой остановке, запорошенной свежим снегом, и ждали автобуса. Сначала детектив хотел уточнить, откуда она вообще знает о шраме выше локтя на его правой руке, но потом вспомнил, что, скорее всего, Изуми увидела его у детектива дома, когда тот сидел в футболке. Он очень часто приглашал Изуми к себе, разрешал ей ночевать в его квартире и даже убирался в комнатах ради нее, в том числе завешивал доску с фотографиями жертв, чтобы та не смущала девушку. Они вместе пили чай или кофе с любимыми сладостями, смотрели фильмы старого Голливуда, разговаривали, иногда готовили ужин на двоих — чаще всего экспериментировали с блюдами из мяса с добавлением вина. Изуми даже пыталась брать у детектива уроки фортепиано — и при всем при этом они были просто друзьями, и вы напрасно думаете, что детектив все-таки влюбился в нее. Но даже если вам видится в их отношениях нечто более близкое, чем дружба, то как вы считаете, что думал убийца, до смерти любящий детектива? — Остался с детства, порезался, когда лез на крышу с парнями, — ответил на вопрос о своем шраме детектив. — Такой забавный, знаешь, прямо как шрам у Гарри Поттера, — рассмеялась Изуми. — Действительно забавный, — с мягкой улыбкой согласился детектив, грея руки в карманах пальто. — Но ты еще не видела мое родимое пятно на спине в виде звезды. — Возможно, еще увижу, — усмехнулась Изуми. Некоторое время они вновь стояли молча и наслаждались вечерней тишиной с запахом холодного зимнего воздуха. На автобусной остановке никого больше не было, и потому этот крошечный уголок под кровлей в мягком свете фонаря казался детективу особенно уютным, а вечер — напоминающим его самого: спокойным и тихим. — Я люблю тебя, — вдруг сказала Изуми и подняла голову, смущенно вглядываясь в лицо детектива. Тот в ответ только вновь мягко улыбнулся и тяжело вздохнул. — Прости, — сказал он, кладя руку на плечо Изуми, и та печально поджала накрашенные губы, с пониманием кивнув. Наверное, она знала с первой секунды их знакомства, что ей не на что рассчитывать, и что детектив никогда не будет ее, но все равно упрямо продолжала быть рядом с ним везде и всюду и занимать собой все его время, безжалостно отнимать его у других дел и у других людей, которым он был куда более важени нужен, для которых он был воистину всей жизнью, — вот теперь-то вы понимаете, почему такие, как Изуми, хуже кого бы то ни было? Они ведь только и делают, что бестолку мучают себя и других, особенно других, невиноватых в их проклятом существовании, — тех самых других, кому детективы должны посвящать свое время или хотя бы его крупицу. — Прости, — повторил детектив и по-дружески обнял Изуми, мягко хлопая ее ладонью по спине, а она очень неловко улыбнулась в ответ на попытку ее приободрить и попыталась что-то сказать о том, что «возможно, в будущем ты скажешь мне то же, что и я — тебе», но детектив ее перебил: — Прости. Ты замечательная, но… Но вдруг детектив поперхнулся на полуслове, а после и вовсе отскочил в сторону, едва ли не упав на ледяной асфальт вместе со вскрикнувшей от неожиданности Изуми, и, между прочим, правильно сделал, поскольку в эту же секунду из ниоткуда раздался выстрел. Убийца стоял под деревьями, в тени их голых, сплетенных между собой ветвей. Он был в глухом капюшоне толстовки, в дутой черной куртке и держал в правой руке пистолет, но когда увидел, что промахнулся, то отступился на шаг, и еще на один шаг, а потом и совсем, не теряя ни мгновения, бросился бежать от автобусной остановки. — Стой! — на весь переулок крикнул детектив и, в свою очередь не обращая внимания на Изуми, которая держала его за руки, со слезами на глазах умоляя не уходить, побежал за обратившимся в бегство убийцей. Он гнался за ним от улицы к улице и постоянно кричал, чтобы тот остановился. Они бежали друг от друга и друг за другом, как сумасшедшие, не заботясь о том, что прохожие люди, ставшие свидетелями их игры в догонялки, в изумлении оглядываются на них или возмущаются, когда их едва ли не сбивают с ног от один, то другой. Однако детектив хотел одного: поймать наконец убийцу и узнать, кто он, почему он преследовал детектива, и почему он убивал всех тех людей. Только лишь на большом перекрестке двух проспектов в центре города убийца на миг замешкался, неожиданно попав в плотную толпу. Коротко обернулся, и когда увидел, что детектив, воспользовавшись его замешательством, начал нагонять его, недолго думая, слепо ринулся на проезжую часть, напрочь игнорируя тут же раздавшиеся визги десятков пешеходов и трубящие сигналы несущихся во всех направлениях машин. — Стой! — кричал детектив, в отчаянии расталкивая собравшихся у перехода людей, чьи возгласы не могли заглушить даже визги тормозов со всех сторон. Светофор горел огненно красным, пульсировал и пылал, как река лавы, а убийца был там, посреди проспекта, и он снова обернулся, никак не думая, что детектив бросится за ним в это пекло. Но детектив сделал это, а промедление убийцы погубило его, потому что через мгновение после того, как он обернулся в последний раз, детектив догнал его и сорвал с головы капюшон. И в эту секунду детектив замер, растерянно глядя в лицо напротив. Он стоял, не отпуская капюшона из ледяных пальцев и смотрел в глаза убийцы, не веря самому себе и не понимая ничего на этом свете, только лишь ощущая, как бешено бьется его сердце — сердце, которое никогда еще не билось так, как в тот момент. Он даже разомкнул губы, чтобы наконец произнести его имя, имя убийцы, которое, конечно, всегда знал, как и его голос, как и его лицо, но вдруг что-то прогремело у самого его уха настоящим взрывом скрежещущих шин, с ужасом завизжало адским хором сбежавшихся отовсюду пешеходов и ударило в лицо слепяще-белым светом фар, и с этой самой минуты детектив больше не чувствовал своего тела и ничего не помнил, кроме черноты окровавленного асфальта перед своими закрывшимися глазами». *** Итачи перевернул страницу и с непониманием уставился на последние два предложения, что ему осталось дочитать. Не может быть. Не может такого быть, что осталось всего лишь два предложения, и не может такого быть, что это уже конец, потому что здесь не должно быть конца, эта история не может просто взять и оборваться здесь, сейчас. Не может такого быть, повторял про себя Итачи. — С той минуты детектив больше ничего не помнил о своей жизни и убийце, — глухо прочитал он вслух, совсем не узнавая своего сухого, скрипящего голоса в мертвой тишине квартиры. — Но только вот стоит ли вообще вспоминать о том, кто едва ли не стал причиной твоей гибели, по иронии будучи тем, кто любил тебя больше всего на этом свете? На том рассказ обрывался. Итачи закрыл книгу и так и остался сидеть на том же самом месте, на полу, у раскрытого платяного шкафа с книгой в холодных руках. Он не помнил, сколько сидел вот так, неподвижно, чувствуя, как каменеют и затекают передавленные щиколотки; не помнил, как долго невидящим взглядом глядел в кромешную темноту шкафа перед собой. Потом Итачи вдруг просто понял, что хочет умыться. Умыться ледяной водой. Настолько ледяной, чтобы пальцы и лицо онемели, а тело охватила крупная дрожь, которую не могли бы унять даже горячие кофе или чай. Он поднялся с пола, шатко преодолевая боль в затекших ногах и оставляя книгу подле ковра, прошел в ванную, включил в ней свет, а после — воду в раковине. Еще какое-то неопределенное время Итачи неподвижно смотрел на нее и не шевелился, в конце концов поймав себя на мысли, что не помнит, зачем включил воду и что вообще тут делает, и в итоге всего просто присел на край ванной и поднял глаза к своему отражению в зеркале. Вода все продолжала и продолжала литься из открытого крана с мягким журчанием, от которого веяло острым холодом. Этого не может быть, думал Итачи, пристально глядя в свои темные, неподвижные глаза, которые, несмотря на внутренний ступор, парадоксально живо и ярко блестели, дрожа бликами от яркого света; дрожа точно так же, как и он сам. — Не может быть, — повторял Итачи самому себе, все еще не узнавая своего ненормально севшего голоса. Да, этого просто не может быть. Это… это уже слишком. Это попросту ненормально. Это ненормально, когда неизвестные тебе люди пишут книги про… про тебя. И это ведь не просто случайное совпадение какой-то сцены, каких-то переживаний или каких-то мыслей. И не просто собственная фантазия или больное воображение, цепляющееся за все, хоть сколько-то похожее на самого тебя, чтобы найти себя хоть где-то. До этого дня можно было так думать. Можно было серьезно объяснять эту чертову мистику подобной логикой. Но отныне уже нет. Эта книга просто-напросто про меня, не про нечто, что схожее со мной, а именно про меня, потому что это все — я и мои сны, думал Итачи. Разумеется, это не значит, что я был детективом, что были какие-то убийства, убийцы и та самая Изуми, поскольку этим самым явно подразумевается нечто иное, но во всем остальном эта книга про меня. Она про меня, и я больше не могу это отрицать. Но как… как это может быть возможно? «Как?» — бесконечно спрашивал у себя Итачи, отчаянно вглядываясь в свои глаза, и все никак не мог понять. Однако в этот самый момент его взгляд скользнул вниз, к родинке на шее; скользнул туда случайно и отчего-то остановился там, и вдруг лицо Итачи окончательно побелело; он медленно выпрямился на краю ванны и с чувством самого настоящего ужаса коснулся родинки. Не может быть, говорили его дрожащие пальцы. Все еще не веря своим глазам, Итачи тут же судорожно задрал правый рукав коричневого пуловера, там, где где у него был зигзагообразный шрам выше сгиба локтя. С секунду он просидел в очередном мертвом ступоре, глядя на белый рубец, а после, совсем уже не помня самого себя, вдруг рванул из ванной обратно в гостиную, подхватил с пола книгу и все тем же вихрем ворвался обратно, быстро, нервно листая страницу за страницей. Этого не может быть! «Рука в перчатке соскользнула с губ детектива, мазнула его по шее, с левой стороны, там, где у детектива наливалась родинка». Итачи не нужно было смотреть лишний раз в зеркало, что он зачем-то делал сейчас, чтобы знать, что на его шее с левой стороны действительно крупным коричневым пятном наливается родинка. «Сначала детектив хотел уточнить, откуда она вообще знает о шраме выше локтя на его правой руке». Итачи коснулся правой руки выше локтя, невольно сжимая пальцами то место, где белел тот самый рубец его шрама, природу которого он в этой жизни уже не помнил. «Но ты еще не видела мое родимое пятно на спине в виде звезды». И это пятно у него тоже было. В тот самый день, когда Итачи в новой жизни впервые увидел свое обнаженное тело в отражении зеркала, он тоже удивился тому нежно-бежевому пятну на пояснице, почти у самого копчика, выделявшемуся на бледной, молочной коже и похожему на шестиконечную звезду. О родинке на шее могут знать совершенно все, кто видел когда-либо Итачи, потому что ее не спрячешь ни под каким высоким горлом. Но о шраме на руке, а тем более о родимом пятне на копчике в подобных подробностях знать мог лишь тот, кто непосредственно жил с ним, был с ним и видел его тело полностью, без одежды. Кто знал об Итачи воистину все и о том, кто ему снился все это время. — Не может быть, — как заведенный повторял Итачи, хмурясь и впиваясь ногтями в кроваво-красную обложку книги. В это… в это невозможно поверить, но в таком случае никаких иных разумных или неразумных объяснений тому нет. Этот рассказ написал тот человек. Тот самый человек из снов. Тот самый, что любил Итачи, и тот самый, которого любил сам Итачи. Это он все написал. О нем, о себе и о них двоих. Это его горькая боль полыхала на страницах и захлестывала по самое горло. Это его отчаянный голос доносился каждой из букв. И теперь в таком случае я могу узнать его имя, вдруг подумал Итачи. Я ведь теперь могу хотя бы узнать его имя. Это внезапное осознание, прилетевшее ему едва ли не камнем по голове, одновременно рухнуло на плечи тяжестью вымученного, благодарного облегчения и совершенно неожиданно испугала — ему вдруг сделалось до самого настоящего холода в груди жутко от мысли, что вот так вот внезапно, здесь и сейчас, он наконец сможет узнать имя того, кто был частью его жизни, и это крайне серьезное событие, на которое он отчаянно надеялся каждый день этих месяцев, ибо то имя — те самые ворота в прошлое, без знания о котором не будет никогда и ничего ни в настоящем, ни в будущем. И, только войдя в них, возможно изменить свою жизнь, но только вот теперь приходит мысль и о том, что измениться она способна далеко не только в лучшую сторону, как думалось всегда, но и в худшую в том числе, ведь неизвестно, что именно за той черной чертой, и что оно принесет в настоящее. Об этом никогда не приходилось задумываться раньше, но уже на самом пороге того, о чем вымаливалось месяцами, она вдруг пришла, и от ее осознания действительно стало на мгновение суеверно жутко. Однако он все равно должен. Я просто должен, и я хочу вопреки всему, что бы мне то ни принесло, ибо лучше знать любую правду, чем жить в том ничто, в коем я живу сейчас, думал Итачи, открывая содержание и пробегаясь взглядом по ровной колонке с названиями изданных в сборнике рассказов. Так и где он? Где же он, в конце-то концов?! А… вот! Да, кажется… вот. Только… хах, черт возьми, какая ирония: подумать только, рассказ о его идиотской жизни даже не имеет названия! Впрочем, да, он обратил на то внимание еще тогда, когда впервые начал читать, просто как всегда уже успел забыть, но… все равно иронично. Ну и кто же автор? Так, а вот и его имя. Вот же его им… Итачи буквально насилу оторвал потрясенный взгляд от белой страницы. Поднял голову, вгляделся в безмолвную темноту коридора и наконец на ватных ногах вышел из светлой ванной, где из запотевшего крана продолжала ровной струей литься вода; зашел в коридор, шлепая босыми ногами по засохшим следам от стекшего с подошв ботинок снега, повернул замок на двери и распахнул ее, выходя на холодную, полутемную лестничную клетку. На ней как всегда было совершенно пусто и совершенно тихо, настолько, что звенящая среди ее стен тишина ощущалась в каком-то роде жуткой, навевая неприятное чувство того, что в этом мире не осталось никого, кроме самого тебя, заплутавшего неизвестно где; к вымытому днем полу лип колючий холод, что поднимался снизу по лестнице. Дверь единственной соседней квартиры с серебристой цифрой «10» на лакированном полотне глубоко чернела в операционном свете белой лампы под потолком. Итачи стоял на ледяном полу все так же босиком, в одном пуловере с засученными до локтей рукавами и укороченных черных джинсах, чувствуя подошвами каждую трещинку на белой плитке площадки, каждую крупицу принесеснной им с улиц грязи и морозную влагу от некогда осыпавшегося с обуви снега. Стоял и смотрел на дверь напротив. После снова опустил глаза к раскрытой книге, которую все еще держал в руках, и вновь прочитал то самое имя, которое едва ли не заставило его сердце остановиться к чертовой матери раз и навсегда. Узумаки Саске. Саске. Это — он. Это — он, в оцепенении повторил про себя Итачи, остановившимся взглядом глядя на наглухо закрытую дверь квартиры напротив. Это он написал этот рассказ. Это он некогда жил со мной в моей квартире. Это он целовал меня в губы, шею и плечи. Это он любил меня. Это его голос казался мне настолько знакомым. Это его безупречно красивое лицо я видел во снах. Это был он. Все это время. Он — мой же сосед из квартиры напротив. Нет, этого не может быть. Не может быть, уже, пожалуй, в миллионный раз за этот вечер пронеслось в голове Итачи, когда он таки вернулся к себе, закрыл дверь обратно, дернув замками, и рухнул на нее насквозь взмокшей спиной. Сердце колотилось где-то у глотки. Так получается, что он жил все это время или даже всегда, в той жизни в том числе, в каком-то шаге от меня, никак не мог осознать, принять и переварить сделанное им только что невероятное и буквально размазывающее по стенам и потолку открытие Итачи, в конце концов совершенно без сил рухнув на пол у двери. Он ведь столько раз проходил мимо меня и даже говорил со мной. И ничем, ни разу не выдал то, что мы были хотя бы знакомы прежде, не говоря уже о большем. Он никак не пытался сблизиться со мной. Совершенно никак. Неужели… неужели он и правда в той жизни просто-напросто однажды возненавидел меня, учитывая, что я уже и так знаю, что был не лучшим человеком? Ведь он знал, что со мной случилось. Должен был знать. Но не помог мне ничем. И просто лгал, что мы даже не знакомы. Но почему? Что бы там ни было, почему он просто хотя бы не сказал правду или ее часть чисто… по-человечески? Милосердия ради? Жалости ради? Почему? Но нет уж — нет, так больше не пойдет, вновь оставаться с сотней вопросов, не имеющих никаких ответов, и упираться в один и тот же тупик непонимания, незнания и пустоты. Хватит уже — раз дело начато, нужно доводить его до конца и заканчивать с тем разумно, и для этого в таком случае следует найти этого человека вновь и просто наконец спросить у него в лицо обо всем, что он, Итачи, имеет право знать. Спросить у него, какого черта он пишет все эти рассказы вместо того, чтобы взять и подойти к человеку, которому очевидно нужна помощь, и ему в глаза сказать о том, кем вы были друг другу! И не хотел говорить сам, по-хорошему, значит, теперь будет вынужден сделать это через любое свое нежелание!.. Но только вот где теперь его найти? Как? Итачи ведь совершенно ничего не знал о своем некогда соседе, даже его фамилию выяснил только сейчас, пару минут назад, потому что раньше не обращал на нее внимания в списке жильцов. Так и где его искать? В каких барах он напивается по вечерам? И почему, к слову, вообще ведет очевидно не лучший образ жизни, который по всем признакам не может окончиться чем-то хорошим? И почему пишет всю эту дрянь вместо того, чтобы просто прийти сюда не как сосед из квартиры напротив, а как тот самый человек, которого Итачи воистину жадно и голодно ждал в каждом своем сне и не только! Ведь он, как последний наивный идиот, каждый вечер затаенно ожидал, что кто-то однажды позвонит ему в эту дверь, кто-то, кому он был нужен в прошлой жизни, чтобы этот ад наконец-то закончился уже чем угодно, в то время как этот кто-то жил в прямом смысле слова через дверь и даже не собирался приходить, все прекрасно зная. Разве что… за солью, да? Что это вообще тогда было? Как понимать в таком случае тот поступок? Просто что — что в голове у этого человека, в конце-то концов! — Где мне его искать? — глухим шепотом спрашивал Итачи у книги, крепко держа ее в руках. Эта книга ведь знает все, и раз так, то она должна помочь ему, как помогла и до этого. Вдруг Итачи смутно вспомнил о песне — и да, теперь он таки припомнил, где же ее слышал раньше: он слышал ее не один раз именно у Саске и именно тогда, когда в очередной раз приходил просить его, мертвецки пьяного, выключить свою проклятую музыку и дать другим людям поспать; возможно даже, что в эти самые моменты под нее он и писал свою идиотскую книгу — да, тоже будучи пьяным. Но так или иначе Итачи вспомнил о песне и о кафе, в котором она играла по сюжету рассказа. Та песня ведь существовала, как и существовало многое из того, о чем было написано. Поэтому Итачи снова раскрыл книгу, вчитываясь в каждый абзац, и наконец нашел то самое место, где было рассказано о кафе: университет, восточный район города. Да, в восточном районе этого, настоящего города, где живет Итачи, действительно находится университет. Возможно, что есть и само кафе. Возможно, что даже далеко не одно, как это и бывает рядом с университетами. А раз так, то Итачи пойдет завтра именно туда, пусть он и не знает, что ему следует там искать, но одно очевидно точно: ему просто следует слушать эту книгу, как и человека, который ее написал, — человека по имени Саске, который ходил в расстегнутом пальто в жестокие зимние морозы и напивался по ночам неизвестно где. Но этого просто не может быть, в очередной раз выдохнул Итачи, сидя в коридоре на полу и касаясь пальцами страниц раскрытой книги. Не может быть. Не может быть, что он на самом деле всегда был рядом. И что он — сосед из квартиры напротив. *** Никакого кафе рядом с университетом не существовало. Сегодня Итачи взял первый отгул за все время и теперь стоял на площади напротив университета, грея руки в глубоких карманах пальто и зарывшись носом в толстый, крупной вязки черный шарф. Было холодное февральское утро, постепенно приближавшееся к полудню; светило яркое, почти что весеннее солнце, которое бывает только в конце зимы, и снег искрился на асфальте серебряными красками, подтаивая у дорог. Никаких кафе или чего-либо, похожего на них, в ближайшей округе на удивление не было. Итачи спросил о том у нескольких прохожих, но каждый подтвердил ему это. И теперь он продолжал стоять посреди площади, глядя на здание университета и раздумывая о том, что ему делать дальше, потому что… ведь нужно было что-то делать, и это уже даже не обсуждалось. После вчерашних ошеломляющих открытий ему таки удалось собраться с кипящими во всех возможных противоречиях мыслями, и в это утро его прежде похожая на сгусток хаоса голова чувствовалась достаточно ясной. Липкая и тревожная взволнованность все еще, разумеется, присутствовала, продолжая дрожать ноющим, скручивающим чувством внизу живота, но в целом после минувшей и не менее безумной, чем вечер, ночи, за бессонные часы которой он таки сумел уложить в своей голове все, что укладываться там никак не хотело, Итачи чувствовал себя куда более спокойным. И возникшее еще накануне желание увидеть Саске и прямо спросить его обо всем, что он написал и говорил во снах, вместе с тем только лишь окрепло и приобрело большей уверенности в своем намерении. Совсем ненадолго рядом с Итачи остановилась машина, и он искоса взглянул на ее окно, продолжая зарываться замерзшим носом в шарф. Поймал в стекле свое отражение и теперь смотрел на него, в очередной раз с любопытством разглядывая себя. Итачи было двадцать шесть, но он, несмотря на неизгладимую тень усталости на белом лице, выгляжел куда моложе своих лет, особенно сейчас, с собранными в хвост и убранными под шарф волосами и с ярким румянцем на обожженных легким морозом щеках — совсем как студент, и это действительно показалось ему забавным. Вскоре машина уехала, и Итачи снова обратил взгляд к университету. Руки уже успели отогреться и даже запотели, и теперь пальцы задумчиво перебирали тяжелые ключи от квартиры, утонувшие в недрах подкладки кармана. — Итачи!.. — внезапно раздалось над ухом совершенно незнакомым и чужим голосом, и чья-то увесистая рука поразительно по-свойски рухнула на узкое плечо Итачи, буквально заставив его переполошенно вздрогнуть от неожиданности. Он тут же порывисто обернулся и с окатившей его глубокой растерянностью встретился прямым взглядом с неким человеком позади себя. Это был мужчина, совершенно незнакомый и бесконечно чужой ему мужчина, который на первый взгляд показался продолжающему недоумевать Итачи немногим старше его самого. Он был в сером клетчатом пальто в английском стиле, с черной сумкой для ноутбука на плече и в смешной, едва ли не детской серой шапке с пушистым помпоном, из-под края которой топорщились короткие темные волосы, а его выразительные темные глаза лучились столь теплой и неподдельной радостью, как и приветливая, дружелюбная улыбка, что Итачи в конце концов совершенно растерялся, особенно тогда, когда ему в довесок ко всему недвусмысленно протянули руку. — Я сначала не поверил, что это ты, — в том же доброжелательном тоне начал незнакомец, в то время как Итачи несколько неуверенно пожал ему руку, все еще не совсем понимая, как ему себя вести: он впервые встречал человека, который знал его в прежней жизни, но вопреки должной ответной радости почему-то чувствовал себя особенно глупо, неловко и стесненно, никак неспособный увязать между собой совершенно незнакомого для нынешнего себя человека и его чрезмерную дружелюбность, свойственную для старых приятелей. — Но надо же, это все-таки и правда ты, — тем временем не переставал удивляться их неожиданной встрече незнакомец, уже обеими руками пожимая ладонь Итачи. — Таки пришел навестить нас? Или уже настолько соскучился по работе, что подумываешь к нам вернуться, а? — Простите, — тихо проронил Итачи и вместе с тем поспешил таки убрать свою руку, снова пряча ее в глубокий карман пальто: этот жест, конечно, мог показаться грубым, но преодолеть стойкое желание вопреки всему держать твердую и четкую дистанцию он так и не смог, и оно вышло не более чем само собой. Итачи, все еще не определившись, как же ему правильно донести то, что он пребывает сейчас в достаточно щепетильном положении, как можно более вежливо улыбнулся незнакомцу в попытке хотя бы немного сгладить свое очевидно скованное и странное в чужих глазах поведение, но незнакомец наконец неким чудом и сам вдруг все понял без лишних слов, тут же смущенно осекшись и предусмотрительно отступая на шаг назад. — Нет-нет, это ты прости меня, я просто подумал, что раз ты пришел сюда, то тебе уже лучше, — в свою очередь тут же попытался сгладить невольно возникшее между ними напряжение незнакомец, поправляя лямку сумки на плече. — Но да уж, неловко вышло, правда? — наконец ощутимо смущенно закончил он и не менее смущенно улыбнулся, на что Итачи только покачал головой. — Все в порядке, не о чем волноваться, — заверил он, и незнакомец улыбнулся уже куда более расслабленно и спокойно. — Меня зовут Ямато, — поспешил он представиться, точно так же пряча руки в карманы клетчатого пальто. — Мы с тобой раньше работали вместе. Преподавали вот в этом самом университете, — Ямато вскользь указал рукой на оный, и Итачи изумленно обернулся. — Я на самом деле очень рад тебя видеть, — продолжал Ямато. — Неплохо выглядишь, и это радует. Мы так давно не слышали про тебя вестей, поэтому очень волновались. Бескрайне жаль, что с тобой приключилось то несчастье. Но как ты сейчас? Все хорошо? — Да, — кратко ответил Итачи, привычно не вдаваясь в подробности. — Ну тогда просто замечательно! Однако если тебе что-то будет нужно, например, помощь в чем-либо, всегда смело обращайся. Да и вообще заходи к нам как-нибудь. Снова увидишься со старыми коллегами, мы по тебе скучаем, — в очередной раз мягко улыбнулся Ямато. Итачи в ответ лишь молча кивнул. Некоторое время они вновь ощутимо неловко молчали. Итачи все еще совершенно не знал, как ему продолжать их беседу и стоит ли вообще ее продолжать, потому что несмотря на то, что Ямато знал его в прошлом и знал очень хорошо, судя по всему, для нынешнего Итачи он по-прежнему оставался обыкновенным чужим человеком, которого он случайно встретил на улице, и любая близость в общении с которым продолжала его ощутимо напрягать, хотя он всегда только и мечтал о том, чтобы встретить кого-то, кто знал его прежнего, — но на деле это к его собственному же изумлению оказалось не так уж просто и не так уж очаровательно, а почему-то ровно наоборот, неловко и неуютно. Признаться, именно нечто подобное Итачи чувствовал всякий раз и тогда, когда встречался на лестничной клетке или в лифте с Саске, но рядом с ним это самое чувство одновременных ненормальной взволнованности, тревожности, скованности, болезненного отторжения и навязчивого желания таки снова посмотреть в то прекрасное в своей красоте лицо было куда более странным и даже пугающим. Но только вот теперь Итачи, кажется, понимал, что дело всегда было вовсе не в том, каким ему казался Саске, а лишь в нем самом, в Итачи, — в том, что каждая клетка его тела говорила, что он знал когда-то этого человека, но разум никак не был способен осознать то. А жаль, потому что от этого противоречивого чувства в таком случае стоило не бежать, а, напротив, прислушаться к нему. В желании хоть как-то улучшить ситуацию Итачи снова с неподдельным интересом обернулся на университет. Так значит, он когда-то работал здесь? И был преподавателем? «И что же я преподавал?» — хотел было спросить Итачи, наконец найдя неплохую тему для продолжения беседы, но Ямато его опередил: — А как поживает твой брат? Тоже давно его не видел, — спросил он. — Не собирается восстанавливаться в университете? Итачи кратко моргнул, вдруг напрочь забывая, о чем хотел узнать. В совершенном непонимании окинул ожидавшего ответа Ямато неопределенным взглядом, вместе с тем ощущая, как нечто безымянное начинает медленно холодеть в его оцепеневшей груди. — Что? — в конце концов переспросил Итачи. — Я спросил про твоего младшего брата, — охотно повторился Ямато, все еще не подозревая ничего странного и, кажется, сочтя, что его вопросы попросту не расслышали. — Как там дела у Саске? Не хочет продолжить учебу? Если что, то никогда не поздно восстановиться. — Саске?.. — глухо проронил Итачи, все еще отказываясь верить и собственному голосу, и своим ушам, которые действительно ничего не перепутали и все верно услышали, причем с первого раза. Он попытался сглотнуть собравшуюся колючим комом в горле слюну, но так и не смог: вместо этого у него вышел не более чем судорожный спазм, оборвавшийся тем, что горло свело едва ли не напрочь, как и язык. Черт… возьми. Чт… что?.. «Так он ко всему прочему еще и мой… мой брат?.. Мой… младший брат? Этот человек? Человек, с которым в той жизни у меня были отношения, и который в этой жизни приходился мне соседом? И он еще и мой младший брат?..» — в смешанном чувстве полного отупения, режущего изумления и ледянящего ужаса повторял про себя Итачи, в итоге всего способный здесь и сейчас иметь в голове только две мысли: о том, что он без преувеличения мог предположить все, что угодно, но только не это, даже в шутку, ибо оно никогда бы не смогло прийти ему в голову — это просто невозможно даже осознать в здравом разуме; и о том, что точно так же невозможно определиться, что в этом очередном ошеломляющем и безумном открытии потрясает его больше всего — сама по себе весть о том, что у него, оказывается, все это время был самый близкий родственник, что жил через дверь от него, его, черт возьми, семья, которая попросту бросила его одного в самое страшное и тяжелое время жизни, или то, что, тогда получается, у него когда-то были отношения в смысле отношений с… братом?.. С младшим братом?.. Но, черт возьми, как… как оно вообще могло случиться?! Как нечто подобное могло произойти в жизни каждого из них, членов одной семьи?! Что хотя бы в теории могло привести к тому, чтобы он, черт возьми, вместо того, чтобы иметь отношения с другими людьми, коих сотни и тысячи, был со своим… господи! С братом?! Серьезно?! Нет, это просто… просто какое-то безумие, безумие, которое я просто не могу понять, как и нас двоих, ни себя, того, кто спал со своим же родным братом и при этом вел себя, как последняя дрянь, ни тем более его, которому эти отношения, или как это назвать, едва ли приносили счастье, судя по тому, что там было и как оно закончилось, но который при этом действительно меня любил и явно не так, как оно должно быть в семье, просто безумие, мысленно простонал Итачи, совершенно не зная, что ему ответить Ямато на все его вопросы, потому что здесь невозможно ничего ответить — просто невозможно! Но, быть может… быть может, они хотя бы свободные братья, а не родные?.. Ведь, кажется, у них разные фамилии, не так ли?.. Тем временем печальное положение очередного неловко повисшего молчания спасло то, что Ямато и сам вдруг отвлекся от их предельно странного разговора, когда мимо них двоих проворно прошмыгнул парень в дутой ярко-салатовой куртке с оранжевым капюшоном толстовки на голове. Он прошмыгнул настолько быстро, что разноцветное пятно его кислотной одежды только и успело, что промелькнуть в глазах яркой вспышкой, однако Ямато все же умудрился в самый последний момент ухватиться за рукав его куртки и потянуть на себя. — Эй! — строго окликнул он парня, упершись свободной рукой в бок. — Опять опаздываешь? — Ямато-сенсей, отпустите, мне надо торопиться! — жалобно донеслось из-под натянувшегося края капюшона, но Ямато был непреклонен. — Почему ты опять опаздываешь? Сколько раз тебе говорить, чтобы ты приходил вовремя? — продолжал негодовать он. — И чего прячешься? Не желаешь здороваться со своим преподавателем? Думаешь, что я тебя не узнаю? Ну а со старшим братом своего лучшего друга не хочешь поздороваться, а, Узумаки Наруто? И в этот миг с головы того самого Наруто таки упал оранжевый капюшон, и Итачи вдруг столкнулся с пронзительно прямым взглядом удивительно голубых глаз, глядящих в его. Наруто смотрел бесконечно странно из-под растрепанных золотистых волос, горящих в лучах зимнего полуденного солнца серебрянным отливом; смотрел исподлобья, как будто бы испуганно или же с пристыженным чувством вины; его загорелое лицо казалось бледным, как бумага, и тогда Итачи попросту понял, что Наруто заметил его еще тогда, когда не поравнялся с ним и Ямато, но все одно заметил слишком поздно для того, чтобы развернуться, поэтому и хотел пройти как можно быстрее, однако не успел. Он просто меня узнал и не хотел, чтобы я его увидел и в свою очередь узнал, кто он, без особенного труда догадался Итачи, теперь уже в свою очередь не сводя с Наруто пристального взгляда. — Можно, я задержу лучшего друга моего брата на полчаса? — холодно попросил он. — Разумеется, — не взялся возражать Ямато. Наруто же, поняв, что с ним таки случилось то, что называется «попал», только и сделал, что обреченно опустил глаза и поджал обветренные губы. *** Они зашли в первое попавшееся кафе через станцию от университета и сели возле окна, выходящего на оживленную улицу; через чистое стекло продолжало светить по-весеннему яркое солнце, что слепило глаза. Итачи заказал горячий чай с гибискусом, корицей и смородиной, а Наруто взял себе пол-литра колы: сперва Итачи удивился такому выбору, ведь любому человеку в мороз хочется чего-то горячего и согревающего, но как только он увидел, что под дутой курткой Наруто был вовсе не в толстовке, как-то сначала показалось, а в одной тонкой безрукавке с капюшоном, и вспомнил, как ходил в зимние морозы Саске, решил ничего не говорить. Два сапога пара, с новой волной внезапного раздражения подумал Итачи. Да, теперь он снова чувствовал себя без преувеличения разозленным — так же, как-то было накануне вечером, когда к нему пришло осознание всего того, что на самом деле все это время происходило вокруг него, слепого и одураченного идиота. И вроде бы ему удалось как-никак успокоиться, но с появлением новых вводных в виде очередных безумных открытий Итачи просто-напросто внезапно понял, насколько ему все это надоело, и насколько он сыт по самое горло тем бесконечным детским садом, в котором уже не может понять не только прежнего себя, но теперь еще и самого Саске вместе со всей его дурацкой и бессмысленной беготней. Просто… немыслимо. Все можно было бы понять, будь они совершенно чужими друг другу людьми, но Саске — еще и его младший брат, а не просто бывший возлюбленный и любовник, так кажется, да? Но в таком случае он тем более не должен был прятаться по углам, как провинившийся школьник, а должен был быть рядом со своим же старшим братом, который и так ни черта не помнит из их прошлого и не вспомнил бы никогда, и который оказался в воистину тяжелой беде, где любому человеку нужна самая обычная человеческая помощь. Но что предпринял его вроде бы братец? Сбежал по неизвестным причинам, прикинулся не более чем прохожим и написал какой-то глупый рассказ? Только потому, что они когда-то там повздорили? Или только потому, что не срослось в этих изначально безумных и немыслимых отношениях? Это что, такое изощренное наказание за все прегрешения прошлого? Что за идиотизм! — Вот уж не думал, что ты это когда-нибудь прочитаешь. Саске тем более не думал, — тем временем впервые за все время их встречи буркнул Наруто, хмуро потягивая колу из бумажного стакана и с нескрываемой досадой глядя на книгу, которую Итачи с ледяным выражением лица положил прямо перед его носом, как только они сели за стол. — Случайно вышло, — уклончиво ответил Итачи, грея руки о горячую чашку с чаем. — Ну а что, — с ощутимой неловкостью замялся Наруто, подняв таки опасливый взгляд, — ну… эта чушь помогла тебе что-то вспомнить? — Что-то вроде того, — не менее уклончиво проронил Итачи, даже не пытаясь хотя бы приличия ради убрать из тона своего голоса недружелюбный холод. — Мы с ним родные братья? Я имею в виду, у нас одни родители? — в свою очередь задал он по-прежнему интересующий его вопрос. — Да, одни мать и отец, — подтвердил Наруто. Не найдя ничего лучшего, как в ответ на все это подавить очередной тяжелый вздох, ибо надеяться в этой воистину безумной истории на безумство хотя бы чуть меньшее того, что уже озвучено, было заранее глупо, Итачи все же не сдержался от того, чтобы не заметить: — Почему же он в таком случае подписывается твоей фамилией? Решил в свои, как я полагаю, двадцать с чем-то таки найти себе другую семью? Не столь проблематичную? Наруто по-детски растерянно поморгал огромными голубыми глазами, будто силясь переварить все озвученные претензии, в коих, конечно, не был виноват, разве что в том, что думал сегодня у университета точно так же позорно сбежать, как это делает его лучший друг, а после вдруг ненормально отрывистым, нервным жестом запустил пальцы в и без того всклоченные волосы и крепко-крепко зажмурился. — А, черт… Черт! Вот же черт, мать твою! — выругался он на все кафе, так же нервно уронив руки обратно на стол, как и поднял их, и несколько опешившему от столь необъяснимо эмоциональной и в чем-то даже агрессивной реакции Итачи сложно было сказать наверняка, что в одно мгновение обратило косые взгляды прочих посетителей кафе на них двоих: безо всякого стеснения прогремевшая ругань или же тот хлопок по столешнице, от которого едва ли не подпрыгнула даже тяжелая сахарница. — Ну почему я опять влип в какую-то глупость! Почему я постоянно во что-то влипаю из-за этого идиота! — тем не менее продолжал в голос сокрушаться Наруто. — Я ведь говорил ему, что это — тупая идея, но он меня не слушал, Итачи, честное слово, он меня не слушал! — на сей раз уже едва ли не взмолился Наруто, до пронзительного чистосердечно глядя невинными глазами на вконец застывшего Итачи. — Но он как всегда сказал, что ему плевать на мое мнение, а я сказал, что тогда не понимаю, зачем вообще он пишет такую чушь. Ведь он написал бред собачий! Пьяный бред!.. Короче, я сказал, чтобы этот придурок не вздумал брать мою фамилию, но он ответил, что даст мне в рожу, если я скажу ему еще хоть одно слово!.. На секунду между ними повисла пауза. — Какая же тогда у него фамилия? — глухо обронил Итачи, продолжая пребывать в легком недоумении от только что отгремевшей тирады. — В смысле, какая? — откровенно не понял Наруто, наконец-таки притихнув и угомонившись. — Учиха. Да… действительно. Глупый вопрос. Но ладно. — Насколько я понял, ты — близкий друг Саске, все верно? В таком случае я бы хотел поговорить с тобой о моем брате и для начала хотя бы узнать, что он из себя представляет как человек, поскольку мне ничего о нем неизвестно, — решив таки покончить с бесмысленным хождением вокруг да около и как можно скорее перейти к сути дела, ради которого они и сидели сейчас здесь, в этом кафе, прямо попросил Итачи. Наруто кивнул ему в ответ, несколько неловко прокашлялся, отпил еще немного колы, чтобы прочистить горло, и наконец-таки твердо оперся локтями о стол. — Ну… Саске — твой младший брат, ты старше его на пять лет, — просто начал он, все-таки в конце концов расслабившись в том первоначальном напряжении, которое преследовало его с самого начала их встречи, и принимаясь вести себя уже куда более непринужденно. — Еще он — полный засранец, потому что все девчонки всегда бегали за ним, как ненормальные, а он, неблагодарный, только и делал, что воротил от них лицо и задирал нос. Всегда отлично учился, везде был первым и окончил школу лучшим выпускником того года. Потом проучился на журналистике два семестра, потом вдруг сказал, что ему это надоело, и что это вообще-то не его, и со второго курса перевелся на физику и астрономию. На самом деле Саске всегда любил астрономию, и я правда не знаю, какого черта он сразу не пошел туда. Но и там он тоже недолго учился: после того, как ты попал в аварию, он совсем уже бросил учебу. Еще… Ну… Еще у Саске очень тяжелый характер, знаешь, он такой… Ну, его почти все и всегда раздражает, ему вечно все не нравится, все ему не так, он вспыльчивый и упрямый, как осел, поэтому на самом деле толком ни с кем и никогда не ладил. Да, мы — лучшие друзья с самого детства, но даже я иногда хочу его придушить. А он — меня. Короче, иногда он кажется полным придурком, — картинно фыркнул Наруто в итоге своего красочного рассказа и вновь с булькающим звуком отпил колу через обмякшую бумажную трубочку. — А с нами, семьей, у него были нормальные отношения, или и там у него тоже ничего не складывалось? — спросил Итачи, вдруг на основании всего услышанного вполне себе смело предположив, что, быть может, тогда на самом деле вся эта дурацкая история как раз-таки и проистекает из того, из проблемы, что заложена сама по себе в личности Саске, ведь все это время он винил одного себя в том, что был настолько дрянным человеком, что лишился в итоге всего и оказался брошенным всеми, — но все же, быть может, ему так просто казалось от незнания самого контекста событий, и дело всегда было именно в Саске и в том, какой он человек по натуре? Да, разумеется, и без того было очевидно из всех тех снов, из написанной им же книги, из нынешнего его поведения и даже из того, как он выглядел и говорил, что у него очень и очень непростой характер, с которым сложно сойтись, и который способен создавать обилие проблем на пустом месте, но сейчас по словам Наруто, его же близкого друга, все звучит… звучит куда более паршиво, чем оно казалось, потому что тогда, выходит, у Саске в целом имеются большие проблемы с социумом, а раз у него столь серьезные проблемы с тем, то, возможно, ему и правда изначально невозможно было угодить ни в чем и ни в каком из рода отношений, каким бы хорошим или плохим ты ни был? Хотя, с другой стороны, подобное описание Саске совершенно не соответствовало тому, что сам Итачи помнил о нем из своих снов, поскольку там он всегда был столь нежным, ласковым, заботливым и мягким, что оно вызывало один сплошной трепет даже при том, что об этом человеке ничего не было известно. Да, и там всегда ощущался его тяжелый характер, однако все равно он был далеко не таким, каким его сейчас описывали. Не столь паршивым и безнадежным. — Нет-нет, что ты, — заулыбался Наруто, вдруг подтверждая эту мысль. — У вас была замечательная семья и чудесные отношения у всех и со всеми. Ваших покойных родителей и тебя Саске просто обожал. И с вами он был настолько покладистым, чистым, белым и пушистым, будто превращался в совсем другого человека. Да и вообще… Да, с Саске не просто, это правда, но он не такой идиот, каким порой кажется. Он и правда очень хороший парень. Честный, порядочный и все прочее. Просто иногда с ним очень сложно. Но вам никогда не было с ним сложно. Это точно. — Тогда в таком случае я действительно искренне не понимаю, в чем проблема того, как он ведет себя сейчас, — признался Итачи, вновь после того, как единственное его разумное предположение ни в чем не оправдалось и не подтвердилось, досадливо сталкиваясь со все той же уже осточертевшей и измучившей его пустотой осознания одного простого вопроса «почему» — почему же все в итоге случилось так, как случилось, если в их семье по словам того, кто очевидно хорошо ее знал, изначально все было хорошо? Что тогда могло пойти не так и когда? Совершенно во всех смыслах, и в смысле их безумных отношений в том числе, ведь даже если они и были, и даже если они неведомым образом устраивали их обоих, и Саске по словам его же книги в них искренне любил и держался за них, как мог, то… что там тогда могло пойти не так, исключая то, что они изначально по своей природе ненормальны? Нет, ну неужели… неужели тогда в самом деле это он, Итачи, и правда был в той жизни настолько дрянью, что сейчас сидит вот здесь и вновь и вновь ничего не понимает? Но что он тогда мог такого натворить? Черт возьми. — Да как тебе сказать… — начал Наруто и тут же подозрительно замялся, после чего нервно заерзал на стуле и глухо забарабанил пальцами по стакану с колой. Но в конце концов, видимо, собравшись с мыслями, он сглотнул и продолжил начатое, но его внезапно поразительно переменившийся с простого на убийственно серьезный тон заставил невольно нахмурившегося Итачи ощутимо напрячься еще до того, как Наруто полностью изложил свою мысль: — Короче, я не знаю, что именно тебе сейчас известно о ваших с ним отношениях, и что тебе вообще стоит о том знать, но я скажу так: я никогда в это не лез, не лезу и лезть не собираюсь, что бы там ни было. Это всегда было личным делом и личной жизнью Саске, и ничего по этому поводу я никогда не говорил ему, как и не особо расспрашивал, хотя все было понятно. Но раз уж зашла о том речь, и раз уж ты просишь меня о какой-то помощи, да и Саске… Короче, — повторился Наруто и, отодвинув стакан с колой в сторону, перегнулся через стол, понижая голос до столь неразборчивого шепота, чтобы только один Итачи смог его услышать, — Саске просто помешан на тебе. Вот и все. — То есть, помешан? — все еще хмуро переспросил Итачи, хотя, впрочем, учитывая, что он сам знал, и о чем очень и очень расплывчато говорил ему сейчас Наруто, который, кажется, был так или иначе в курсе того безумия, никаким иным словом то и не назовешь, потому что если Саске по доброй воле и собственному желанию ввязался в подобные немыслимые отношения, что еще к тому же и причиняли ему боль, то это ничто иное как самое настоящее помешательство. Но только в таком случае оно у них обоих, ибо какой нормальный и здоровый человек согласится иметь пусть даже со своим обезумевшим младшим братом интимные отношения? — Ну вот так, — в неопределенном жесте развел руками Наруто и выпрямился. — Я как-то говорил ему об этом, а он ответил, что врежет мне, если я еще раз назову его возвышенные чувства или что там помешательством. Он просто относится к тебе… ненормально. Так было всегда, с самого его детства. Я только и делал, что всю жизнь слушал о том, какой ты удивительный, неповторимый, прекрасный и изумительный. Он просто помешан на тебе и на всем, что связано с тобой. У него в голове нет ничего, кроме тебя. Я уж не знаю, как так случилось, но он правда был такой всегда, вот сколько я его знаю. Сначала, когда мы были детьми, то было безобидно, ты просто был самым лучшим, умным и добрым старшим братом на всем свете, которым Саске гордился и которого обожал так, что аж из штанов выпрыгивал. А потом, то есть с возрастом, все начало становиться куда более серьезным. Я правда не знаю, почему, и что у вас там было дома, хотя он сам говорил, что на самом деле это было всегда, и он просто только с возрастом то осознал, но… Как ему стукнуло четырнадцать, я начал выслушивать такое, что… Да я ни от одного своего знакомого не слышал ничего подобного про их любимых девчонок, что наслушался от Саске про тебя!.. В общем, там все очень серьезно. Ну, ты понял, да? Настолько убийственно серьезно, что либо жизнь, либо смерть, и ничего между. Ну и, конечно… — Наруто вновь замялся, но таки договорил: — Конечно, поэтому он ревновал тебя, как безумный. Ко всему живому и неживому. — А был повод? — тихо уточнил Итачи. Наруто, на мгновение задумавшись, кратко пожал плечами. — Да я бы сказал, что… Сейчас объясню. Смотри: я не знаю, как складывается у тебя жизнь сейчас, и что ты сейчас о себе знаешь, но вообще-то ты был чертовски талантливым почти что во всем без исключения, а к этому еще и зубрилой, а потом — карьеристом. Ты — лучший выпускник всех своих школ за всю их историю, лучший выпускник университета за последние годы, лучший сотрудник факультета и не только своего. И ради всего этого ты убил реально… кучу времени и сил. И продолжал убивать. Честно говоря, без обид, конечно, но иногда и правда казалось, что тебя вообще ничего не волнует в этой жизни, кроме новых достижений, новых дипломов и карьеры. Поэтому я на самом деле понимаю здесь Саске и даже всегда был тут на его стороне, — Наруто помешал совсем уже расклеившейся трубочкой подтаявший лед в полупустом стакане и глубоко вздохнул. — Знаешь, дело-то было не в том, что ты там… Ну, много думал о карьере или учебе, это — твое дело, конечно, и Саске говорил, что это — твое дело, но просто… Просто оно ведь не шло тебе на пользу, а только во вред, — продолжил Наруто после недолгой паузы со своей стороны, в течение которой Итачи, подперев рукой подбородок, беззвучно постукивал пальцами по столу. — Сначала ты много учился, потом начал работать преподавателем зарубежной литературы в университете. Вся твоя жизнь только из этого и состояла, из учебы или работы. У тебя совсем не было времени ни на что другое, а если оно и было, то ты все равно уделял его на дополнительные занятия или сверхурочную работу. Саске это, конечно, не нравилось. Ну, типа… Он всегда пытался относиться к твоему образу жизни с пониманием и никогда не требовал от тебя чего-либо, когда ты был действительно занят, хотя его ужасно расстраивали твои учебные и рабочие графики, но он держал эти мысли при себе. Саске ведь и сам был очень часто занят, тоже тот еще зубрила, но мне кажется, он просто во многом пытался подражать тебе и вести жизнь, похожую на твою. Ну вот и все, о чем он тебя в итоге просил, чтобы ты хотя бы в свои выходные проводил время с ним. Любым образом. Но ты этого не делал, потому что у тебя всегда вдруг находились срочные дела, что были важнее. Ну и Саске это бесило. Он реально ревновал тебя к твоим работе и учебе. Говорил, что чувствует себя брошенным, ненужным и одиноким. Чувствует, что его просто не существует в твоей жизни. Что тебе плевать на него. Что тебе тогда не нужно было морочить ему голову, если он тебе не нужен как… Ну, ты понял. И Саске постоянно тебе об этом говорил, и ты каждый раз обещал, что все изменится, но, — Наруто прямо взглянул на Итачи, — но, конечно, ты никогда не держал своих обещаний и ничего не менял. И Саске это просто добивало. Итачи отнял тяжелый взгляд от так и не тронутой им чашки с уже совсем остывшим чаем и в свою очередь точно так же прямо взглянул на наконец замолчавшего Наруто. — Мне очень жаль это слышать, — тихо признался он, наверное, именно сейчас после всего услышанного, что таки дало ему какую-никакую картину того, что же такого дерьмового было в его прошлом, раз оно вылилось в подобное дерьмовое настоящее, испытывая настолько горькое и глубокое сожаление, какое не испытывал, пожалуй, никогда. Действительно никогда, потому что все это… все это просто какой-то идиотизм. Его прошлая жизнь — это идиотизм. — Да ладно, ты ведь делал все это не со зла, — горько улыбнулся Наруто, придприняв, признаться, не совсем удачную попытку хоть как-то приодобрить заметно приунывшего собеседника. — Ну… Просто ты был вот таким. Ты и правда думал, что что-то изменишь, а потом как-то оно шло наперекосяк, и ничего не менялось. Но тебе-то было нормально, единственное что, ты понимал и знал, что Саске из-за этого переживает, но ничего с тем не делал и только кормил его пустыми обещаниями. А он в них верил до последнего. Как-то так вот… — Интересно, а я когда-нибудь остановился бы, или мне всегда было бы мало того, что я уже имел? — сухо усмехнулся Итачи. — Да не знаю, — наивно признался Наруто. — Но в те времена тебе и правда было мало. То есть, ты закончил что-то связанное с филологией, я точно не знаю, и работал преподавателем зарубежной литературы. Но при этом ты все равно хотел получить еще одно образование, кажется… — Наруто на мгновение задумался, потирая подбородок. — А, да, — вспомнил он и щелкнул пальцами, просияв, — ты хотел стать журналистом. Прямо настолько хотел, что это была твоя мечта. Но обучение стоило очень дорого, и вам было то не по карману, хотя Саске и тут пошел на уступки и попытался найти работу, чтобы оплатить тебе это обучение. Ему это очень не нравилось, но он говорил, что если тебя это сделает счастливым, то хрен с ним, он готов бросить свою учебу и найти хоть двадцать работ без выходных, лишь бы оплатить тебе обучение, и лишь бы ты уже успокоился. Но ты сказал, что нет, ни в коем случае, он должен учиться дальше, а не работать, и поэтому помимо сверхурочных часов ты сам начал работать дополнительно: брал в ученики студентов и преподавал им язык, иногда игру на фортепиано, иногда помогал с литературой. И в конце концов у тебя от такой нагрузки начались серьезные проблемы со здоровьем. Не знаю, что именно, но очень серьезные. Такие, что ты несколько раз надолго попадал в больницу. Но тебя это, конечно, не останавливало, хотя даже врачи говорили, что тебе нужно немедленно изменить образ жизни. А как с тобой ругался Саске из-за того, как он тебя умолял подумать о здоровье — это я просто промолчу. Ну и вот… Нет, знаешь, — вдруг перебил сам себя Наруто, исподлобья посмотрев на своем уже помрачневего Итачи. — Ты только не сердись на Саске из-за того, что я тебе сейчас расскажу. Я думаю, что тут он был прав. Короче, в конце концов Саске все это просто надоело, и он… В общем, он позвонил всем твоим двенадцати ученикам, что-то сказал им, я не знаю, что, и они просто все как один отказались ходить к тебе под разными предлогами. Ты очень переживал из-за того, но Саске тогда сказал мне, что ты просто должен начать жить нормальной и спокойной жизнью как нормальный человек. Уже даже не ради него, а хотя бы ради себя же, потому что ты просто убиваешь свое здоровье из-за совершенно глупой идеи, учитывая, что у тебя и так есть все. И если это нужно сделать таким образом, ну, нечестным, то он это сделает и не пожалеет. Даже если ты однажды узнаешь о том и не простишь его никогда. Саске сказал, что ему все равно. Мол, не прощай. Но он любой ценой не даст тебе портить твою же жизнь дальше. Итачи, в очередной раз нерушимо молча выслушав Наруто, в конце концов, когда между ними двумя вновь повисла тяжелая пауза, отвернулся в окно, хмуро щурясь на все такое же яркое солнце, безмятежно плавающее в синем море неба, и сжимая тонкими пальцами холодную чашку с чаем, что все еще пах корицей и гибискусом. За вымытым окном привычно мигали светофоры на переходах и мельтешили толпы людей. Что ж, теперь хотя бы ясно, что же имел в виду Саске, когда писал о тех самых загадочных двенадцати убитых студентах. Значит, все, о чем он написал, и правда было наяву. Да, по-иному, разумеется, но было. Однако самое забавное заключалось в том, что нет, Итачи совершенно не ощущал злости на Саске за тот его поступок со звонками кому-то там, как, впрочем, и даже уже за его нынешнее поведение, но не о том пока что речь — речь о звонках. О звонках, в которых сейчас он его более чем понимал и скорее всего на его месте даже поступил бы точно так же. Так что да, Саске был тогда прав, и он был из них двоих самым разумным, и, возможно, в той жизни он, Итачи, так того и не понял, потому что был идиотом, но сейчас все понимал и чем больше слушал откровения Наруто о той минувшей жизни, тем больше не понимал прежнего себя и уж тем более всех своих глупых и лишенных разумных причин амбиций. Просто любопытно знать, а… зачем ему это было нужно? Зачем? Он сидит сейчас здесь, без памяти, без прошлого, без того человека, что его любил, что его терпел, и что о нем заботился в ущерб себе, и если бы даже он добился всего того, чего хотел, и точно так же попал бы в аварию, то вновь сидел бы так, как и сейчас, не помня ни о чем из всех своих чудесных достижений и мечтая только о том, чтобы ему в дверь позвонили те, кому он был когда-то дорог, — так и зачем оно все было нужно? И стоило ли это того? Стоило ли это того, что он измучил тем не только себя, но и другого человека, которого просто-напросто безжалостно истязал своим идиотизмом? Какое же это счастье, что я все-таки умер и заново родился, в очередной раз подумал Итачи, по-прежнему щурясь на обеденное солнце. И теперь вполне себе неудивительно, что Саске в конце концов просто плюнул на него и занялся своей жизнью. Правильно сделал. Дураки не стоят потраченных на них нервов. — Но это еще ладно, там… Там однажды Саске вообще с катушек слетел, — вдруг в полголоса проронил Наруто, и Итачи, отрываясь от созерцания улицы за окном, обратился к нему взглядом с легким непониманием, уже, признаться, не в силах даже представить, что еще могло у них двоих случиться — что еще могло быть хуже того, что он уже услышал. — И все из-за той девчонки, — продолжал тем временем Наруто, теперь уже сам подпирая ладонью округлую щеку. — До сих пор помню, что ее звали Изуми. — Как звали? Изуми? — изумленно переспросил Итачи, едва ли веря собственным ушам. В смысле, Изуми? Так, значит, и она была наяву, эта самая Изуми?.. Нет, конечно, это в какой-то мере ожидаемо, то, что она — тоже реальный человек, но Саске в своей книге даже не изменил ее имени и, как можно полагать, внешности? Да… Черт возьми, о чем он вообще только думал? А если бы это все прочитала она? Это ведь может стать и судебным делом, если задуматься, потому что нельзя так просто брать и писать про настоящих людей, ничего не меняя в них, без их дозволения на то, а едва ли он брал дозволение у той самой Изуми, тем более… откровенно поливая ее там грязью. Или он и правда был настолько пьян, когда все это писал, что совершенно не понимал, что делает? — Ну да, Изуми. Саске вроде как о ней писал, ну вот там, в своем бредовом рассказе, — Наруто одним крупным глотком допил колу, наконец отставил измятый стакан в сторону и, упором кроссовок в пол с беспардонным лязгом на весь зал кафе отодвинув стул, лег локтями на холодный стол. — Ты вроде как знал ее из университета. Она была немного младше тебя, проходила тогда аспирантуру на твоем же факультете, что ли. И брала у тебя уроки фортепиано по твоим выходным. Ну, как брала… Короче, сначала вы час занимались, а потом просто пили кофе или чай, смотрели фильмы, готовили, болтали, иногда она даже звала тебя гулять, ну что-то такое вот. Словом, ты реально проводил с ней очень много времени в свои выходные и даже, что вообще нас с Саске поразило, жертвовал своими делами. Вы с той Изуми были типа… ну, лучшими друзьями. Хотя она была влюблена в тебя и… ну, подкатывала к тебе. Очень так серьезно. Ну, ты понял, — несколько смазано закончил Наруто, отчего-то вдруг засмущавшись, и в очередной раз изобразил руками некий не совсем непонятный жест, который, видимо, подчеркивал ту самую серьезность чужих подкатов. — А я? — без преувеличения ошарашенно проронил Итачи. — Я не понимаю, я что, разве тоже был в нее влюблен, раз уделял ей столько внимания? — Да в том-то и дело, что нет, — протянул Наруто, упираясь подбородком о сложенные одна поверх другой руки. — Ты говорил, что она вроде как твоя подруга и ученица, и тебе неловко отказывать ей, поэтому ты и проводил с ней время. Что-то такое. Но Саске говорил, что это — чушь собачья, а не объяснение, и что это только дело времени, когда ты в нее втрескаешься, потому что с ним ты так не проводил время, как с ней, и все это неспроста. Он реально ненавидел Изуми, просто до трясучки, и пытался сделать все, чтобы она больше не приходила к тебе, но ей было все равно. Да и тебе тоже было все равно. Точнее, тебя даже раздражало то, что Саске к ней так паршиво относится. Из-за этого вы тоже очень сильно и часто ругались. Что за бред, хотелось в голос простонать Итачи, потому что… нет, действительно, это просто уже слишком — он вообще в те времена был хоть немного в себе? Что значит, не мог отказать, потому что ему было неловко? А давать Саске пустые обещания было не неловко? Ведь… черт же возьми, он даже по своему сну как сейчас помнит, насколько ему было неприятно терпеть ухаживания Изуми, и неужели… Ну неужели он еще ко всему прочему был настолько жалким, что не мог отказать ей прямо? При том, что без стеснения отказывал другому человеку и не стеснялся подобного свинского отношения? А он… он вообще в таком случае любил Саске? Хоть как-то? Хоть как брата, хоть как не-брата? Он, Итачи, вообще хоть кого-то когда-то любил, кроме своей работы или чего там еще?! Или что было в его голове тогда, и на черта в таком случае он вступал в столь ненормальные отношения со своим же, черт возьми, братом?! Тоже было жалко отказать или как? Или было удобно? Или что еще это было? — Ну и однажды вечером, уже почти ночью, часов так в одиннадцать, Саске приехал ко мне, — продолжал тем временем Наруто. — Я тогда думал, что у него точно съехала крыша, потому что он был просто… Ну, это не описать. Сказал, что Изуми рассказала тебе о том, что это он позвонил тем твоим ученикам, поэтому они и отказались к тебе ходить. Ну и вы очень поругались, как никогда, потому что, насколько я понял, ты в тот день очень разозлился и сгоряча наговорил Саске много паршивых слов. Настолько, что Саске приехал ко мне никакой, и сказал, что с него хватит. Что он просто больше не может. И что ты наговорил ему такого после всего того, что он терпел и делал для тебя, что… что, короче, он это уже никогда не сможет забыть. Ну а потом примерно через час мы узнали… — Что я попал в аварию, — закончил Итачи. — Да-да, — кивнул Наруто. — Ты ехал в такси. Нам сказали, что ты вроде как поймал его где-то около дома, когда хотел поехать за Саске. Ты просто знал, что он всегда приходит ко мне, если что-то случается. Ты еще много раз звонил ему, а он не брал трубку. Видимо, ты и решил поехать. Как я понимаю, ты просто остыл после вашей ссоры и сам понял, что наговорил лишнего. Ну и вы случайно попали в большую аварию, которая случилась в центре. Хорошо, что не погибли, потому что те ребята, которые в вас вломились, закончили свою жизнь всмятку. Итачи только подавил в себе тяжелый вздох, откровенно не зная, что еще здесь сказать. Наверное, ничего. К тому же к концу этой изумительной по своему содержанию истории его в прямом смысле слова тошнило, так, будто желудок вот-вот вывернет не менее чем наизнанку, а еще снова начала раскалываться голова, и, кажется, лучшим решением сейчас было бы просто вернуться домой. Вернуться домой и… и не более, потому что с него хватит. — Ты говорил, что Саске… Будем называть вещи своими именами — ты говорил, что Саске любил меня не только как брата. И я сам знаю, что у нас были несколько неадекватные для братьев отношения. Не имеет значения, как это случилось, но это факт. Но тогда после всего услышанного у меня только один вопрос — а я его любил? В любом из смыслов этого слова, — все же, пересилив себя, спросил Итачи то единственное, что, пожалуй, в итоге всего ему хотелось прояснить для самого себя, потому что он просто должен был это знать. Знать, был ли он полным ублюдком или просто ублюдком. А после этого можно уйти. — Давай так, — выдохнул Наруто, поднимая к Итачи кристально голубые глаза. — Я знал тебя, конечно, но мы с тобой не были друзьями, только знакомыми. Поэтому я не могу точно ответить тебе на этот вопрос. Но… Короче, однажды вы с Саске тоже как-то поругались, он приехал ко мне, естественно, напился, потом ты начал ему звонить, и он поднял трубку и поставил звонок на громкую связь, потому что продолжал пить, ну и я… Я не хотел подслушивать, но все равно услышал, что ты ему говорил, что любишь его сильнее всего на свете, что никогда не оставишь его, и что тебе никто не нужен, кроме него, и очень просил его скорее вернуться домой, потому что, насколько я знаю, было такое, что ты просто не выносил быть дома один, то есть, без Саске, и не мог найти себе места, когда его долго не было, а если он еще и трубку не брал по какой-то причине, то ты там чуть ли не с ума сходил. Ну и после твоих слов Саске, конечно, уехал к тебе, потому что тебе достаточно было щелкнуть пальцами, чтобы он примчался к тебе хоть откуда. Он все всегда бросал, стоило тебе просто написать ему одно слово. Так что я сам думаю, да и по рассказам Саске, когда у вас все было хорошо, у вас это все… Ну, словом, взаимно было. Ты вроде как был помешан на нем, извини, конечно, не меньше его. Просто… — Наруто туго выдохнул, — просто ты никак не мог совмещать одно с другим. Да и все претензии Саске считал больше детскими капризами, чем чем-то серьезным. То есть, по твоей логике он должен был принимать тебя таким, какой ты есть, и не возмущаться, а если он возмущался, то ты говорил, что проблема только в нем, а не в тебе, потому что это он не хочет понять тебя, и ему нужно наконец повзрослеть. Вот и вышло все черт знает как. — Прекрасная логика, но зато я теперь хотя бы понимаю, почему он больше знать меня не хочет, — сухо усмехнулся Итачи, отодвигая чашку с чаем, который, конечно, пить не будет, потому что ему еще долго ничто в горло не полезет. — Только я не понимаю, зачем он тогда переехал в квартиру напротив. — Да нет, Итачи, все совсем не так, — натянуто улыбнулся Наруто. — Я говорил ему много раз, что это глупо, но понимаешь, он вбил себе в голову, что это все — его вина. Он всерьез думает, что виноват в том, что ты чуть не погиб. Что его поведение привело к тому, что ты разбился. И вот когда мы узнали, что ты лишился памяти из-за серьезной травмы головы, то Саске обрадовался, как последний идиот, потому что реально считал и считает, что тебе будет лучше начать новую жизнь без него. Как бы это объяснить… Короче, он пришел к выводу, что и правда портил тебе жизнь, что был тебе обузой, что вел себя эгоистично и что не давал тебе того счастья, которое ты на самом деле хотел. Отчасти это из-за того, что ты сам ему что-то такое тогда и сказал, а потом еще и авария, вот Саске и двинулся на этом. До сих пор говорит, что наконец-то ты будешь по-настоящему счастлив. И, в общем… Ты вот как-то два года назад в очередной раз попал в больницу из-за истощения, а тебе срочно нужно было решать какие-то юридические дела, и ты оформил на Саске доверенность на три года, кажется, она еще как раз четыре месяца будет действовать… Ну, короче, по этой доверенности Саске имел право решать любые вопросы от твоего имени. Вот он тем тогда и воспользовался. Договаривался с персоналом больницы, перерывал все ваши вещи дома, забирал какие-то твои документы, решал что-то с банком и другими службами, разбирался с вашей общей собственностью, уволил тебя по той самой доверенности, сменил тебе номер телефона, удалил тебя из всех социальных сетей, солгал вашим знакомым, что ты уехал, чтобы они к тебе не приходили, — я до сих пор не знаю, как ему это удалось, но он сделал все, чтобы ты ничего не смог узнать ни о нем, ни о свом прошлом, ни о тех, кто мог бы тебе то все рассказать. И даже продал твое фортепиано, но только потому, что оно напоминало ему об Изуми, — внезапно усмехнулся Наруто, но тут же поспешно подавил собственную усмешку. — Но все это не меняло факта того, что он хотел, конечно, видеть тебя и дальше, вот поэтому и переехал в квартиру напротив, только все равно съехал. — Да, он говорил мне, что ему сейчас не хватает денег, — припомнил Итачи. — У него никогда их и не было, — пробубнил Наруто. — Он и до этого оплачивал квартиру, занимая деньги у меня. И до сих пор занимает у меня, потому что так нигде и не может работать из-за того, что постоянно пьет. Только и делает, что напивается по ночам и отсыпается днем. Даже учебу с концами бросил. — Так не давай ему денег на алкоголь, — отрезал Итачи, на что Наруто только закатил глаза. — Да в том-то и дело, что пьет он бесплатно. Там в одном баре играют панк его знакомые по группе из университета, а он иногда подменяет то солиста, то барабанщика. И они всегда угощают его. Там-то этого навалом. Итачи раздраженно повел плечом, поджимая губы. Только этого еще не хватало. Конечно, он всегда прекрасно видел, что Саске, мягко говоря, неплохо так злоупотребляет, но все как всегда еще хуже, чем казалось. Что вообще за жизнь он в таком случае ведет? — Дай мне свой номер, — в конце концов выдохнул Итачи, собирая свои вещи с соседнего стула. — Я позвоню тебе на днях и верну все, что он задолжал. Все-таки он — мой брат, так что я заплачу. — Нет-нет, ни в коем случае, все в порядке! — отрезал Наруто столь неожиданно резко и категорично, при этом до невозможного солнечно заулыбавшись от уха до уха, что Итачи так и замер в легком непонимании, поднимаясь из-за стола. — Саске же мне не чужой, а мой самый лучший и близкий друг. Деньги для меня ничего не значат, и если ему вдруг понадобятся они все, я отдам ему все до гроша и даже больше того. Так что тебе не надо ничего возвращать. Я и у него ничего никогда не возьму, если ему вдруг придет в голову со мной чем-то там расплатиться. А свой номер я тебе дам. Если что, то ты звони. Всегда буду рад помочь. Чай, который Итачи заказывал, он так, конечно, и не выпил, даже не притронулся к нему, и уже через пять минут они вместе покинули то самое кафе, которое их приютило. Было уже около двух часов дня, заполоненные улицы все так же шумели и до боли ярко искрились в солнечном свете и в серебре снега, ветер слабо качал провода и голые ветви деревьев. Наруто, встав у обочины, натягивал на голову смявшийся капюшон оранжевой безрукавки, а Итачи кончиками пальцев поправлял черный шарф. — Перед тем как уехать, Саске вдруг зашел ко мне за солью ночью, — вдруг вспомнил он уже после того, как они с Наруто попрощались и едва ли не разошлись каждый в свою сторону до ближайшей станции их направления. — Ты случайно не знаешь, что это значило? — Ну, как любит говорить Саске, никто не зайдет к тебе на чашечку кофе, когда на часах одиннадцать вечера, — улыбнулся Наруто, натягивая белые завязки на капюшоне. — Я думаю, он хотел таким образом попрощаться с тобой. Он всегда выдумывает самые идиотские предлоги, если не знает, как ему к чему-либо подступиться. Так что забудь. Я уверен, что ничего особенного в том не было. — Ладно, — помедлив, уклончиво проронил Итачи, еще раз взмахнул рукой на прощание и наконец пошел к своей станции, крепче запахивая пальто. Однако не успел он пройти и пяти шагов, как его снова окликнули на всю улицу: — Эй, Итачи!.. Итачи, пряча руки в глубоких карманах, обернулся. Наруто, тоже уже успевший отойти, теперь стоял на расстоянии десяти шагов от него, режуще ярким зеленым пятном дутой куртки выделяясь на белой улице, и его голубые глаза, отчего-то вновь до бесконечного серьезные, устремленные прямо в глаза прищурившегося от обеденного солнца Итачи, блестели самым настоящим синим кошачьим огнем из темноты натянутого на голову капюшона. — Я не знаю, может, ты теперь будешь куда больше сердиться на Саске и за прошлое, и за настоящее, — сказал Наруто слишком уж твердым и глухим тоном. — Но я хочу тебе еще кое-что сказать перед тем, как мы разойдемся. До той ночи, как мы приехали в реанимацию, куда тебя привезли на грани жизни и смерти, я и в шутку не думал, что когда-либо увижу Саске таким. И я не хочу об этом даже вспоминать, потому что мне самому хочется от того напиться. Но еще хуже, что таким же я вижу его теперь почти что каждый день. И я прекрасно знаю, куда ведет его тот образ жизни, который у него сейчас. И он тоже знает, поэтому осознанно его и выбрал. Я же, кажется, говорил, что там все очень серьезно, типа, либо жизнь, либо смерть. Это я и хотел тебе сказать. А выводы делай сам. *** Первое, что сделал Итачи, когда около четырех часов дня вернулся в квартиру, это нашел в истории браузера и включил ту самую песню из рассказа своего — подумать только — брата. Раздеваться не стал, только снял промокшие ботинки, стянул шарф и расстегнул пальто отмерзшими пальцами. Наруто был не прав. Итачи больше не сердился на Саске — да, он сердился на него вчера вечером и сегодня утром, потому что ничего не понимал и отчасти даже считал себя некой жертвой обстоятельств, но теперь, наконец-то целиком и полностью услышав ту самую неизвестную ему историю своей жизни или даже их жизни, уже больше не сердился ни на что. Смысла в этом не было. И сердиться, если уж на то пошло, здесь стоило только целиком и полностью на себя — на того, кто растратил свою жизнь на вещи, что не имели значения, и ради того совершенно безжалостно жертвовал тем, что сам же любил. Только и всего. Мораль проста. Но здесь и сейчас он хотя бы ее понимал — Саске, увы, так и не смог никакими из своих усилий донести до него ту простую мысль, но вот жизнь донесла ее так, что теперь остается только кусать локти. Но и в этом тоже уже нет смысла. Присев на корточки, Итачи вынул книгу из рюкзака, после того достал из верхнего ящика письменного стола дневник и вырвал из его середины чистый лист; взял черную геливую ручку и уселся на пол. Острая нужда в том, чтобы прочитать все заново, книгу и дневник, настигла его еще в метро, и он намеревался сделать это прямо сейчас. Прямо на этом полу. Прямо около письменного стола, с которого играет песня из рассказа его родного брата и возлюбленного в одном лице. Прямо в пальто. Да, мораль этой истории проста и стара, как этот мир, — Итачи в своей прошлой жизни был самым обыкновенным глупым человеком, имея при этом множество дипломов с отличием и талантов, но только вот истинно умным тебя делают вовсе не они, а то, как ты живешь эту самую жизнь и что имеешь в ее итоге. Он прожил жизнь, растратив ее в погоне за неизвестно чем и переступив через то, что любило его, и что любил он, и теперь потеряно все, а осознание ценности того, что же было важнее, пришло слишком поздно. Теперь он один, а его младший брат бродяжничает неизвестно где и, очевидно, медленно убивает самого себя посредством алкоголизма. Неплохие результаты, не так ли? Как же это глупо, вновь и вновь с кривой усмешкой думал Итачи, строчку за строчкой читая дневник и книгу с ручкой, зажатой между горячими пальцами. Но еще глупее было этого в упор не понимать — не понимать, когда тебе говорят о том в лицо. Я ничего не понимал годами и ничего не ценил. Чего стоила тогда моя прежняя жизнь? Что осталось от нее теперь? Ничего? Значит, моя прежняя жизнь, жизнь глупого человека, ничего и не стоила. И я целиком и полностью заслужил то, что имею сейчас. Это самое ничего. Спустя полтора часа Итачи наконец закончил. Поднялся с пола, все еще одетый в зимнее пальто, под которым спина была настолько влажной от пота, что рубашку придется просушить. В руках был исписанный тетрадный лист, и Итачи его еще раз прочитал, еще раз и еще, а потом, когда убедился, что помнит его наизусть, отложил туда, где лежали раскрытые книга и дневник. Песня играла на повторе бесконечное количество раз. Итачи прошел в ванную, включил в ней свет, поймал в отражении зеркала свое лицо и заглянул прямо в свои глаза. — Меня зовут Учиха Итачи, — произнес он то, что в итоге всего написал на листе. — Я окончил университет, где изучал филологию, и после преподавал там же зарубежную литературу. У меня был младший брат по имени Саске. Мы… — Итачи на мгновение запнулся, после чего глубоко вздохнул и продолжил: — У нас были отношения, мы любили друг друга не так, как-то следует братьям. Саске учился в том же университете, что и я. Сначала на журналистике, потом изучал физику и астрономию. Я хотел получить еще одно образование, которое слишком дорого стоило, и помимо постоянной работы подрабатывал на выходных. Я работал до изнеможения, порой даже попадая в стационар, и никогда не выполнял обещания, что давал Саске, хотя думал, что смогу и одно, и другое. Но я не мог разорваться и раз за разом эгоистично выбирал самого себя, думая, что мой брат все одно подождет и никуда не денется, в отличие от моих дел. Саске, разумеется, не принимал это и помимо прочего беспокоился за мое состояние. Поэтому он начал звонить моим ученикам, чтобы они больше не приходили на мои занятия. Он хотел, чтобы я больше отдыхал, чтобы жил полноценной жизнью и проводил время с ним, чтобы я наконец увидел мир вокруг себя, а не только свою работу, квартиру и желание получить очередной диплом. Но я продолжал не жить, и я даже не понимал, что я не живой. Я был зациклен, был проклят, был одержим. Кроме того у меня была подруга по имени Изуми. Она ходила ко мне на уроки фортепиано и была влюблена в меня. Я не мог отказать ей в том, чтобы мы проводили время вместе. Она мне нравилась как человек, и я не хотел ее обижать, пусть мы с Саске из-за этого ссорились. Но однажды Изуми рассказала мне, что Саске делал за моей спиной, и я вспылил. Мы поссорились с ним, потому что он не позволил мне исполнить мою мечту, и потому что его ревность меня раздражала, так как казалась мне неоправданной. Но Саске был прав. Я не понимал этого. Я не понимал, что он терпит подобное отношение и мои выходки не день, не два, а многие годы. Я не понимал, чего стоило это терпение с его характером. Я не понимал, что Саске был брошен мною же, тем, кто согласился любить его и быть любимым им. Я считал, что это — детские глупости, но глуп был лишь я один. Мы поссорились, и он ушел к Наруто, чтобы остыть, и, возможно, именно в тот момент я все понял. Я понял то, что понимаю сейчас, потому что осознал, что потерял его, быть может, уже навсегда, и вышел на улицу, чтобы вернуть то по-настоящему ценное, что у меня было, но попал в аварию. На этом моя прежняя жизнь окончилась. Я потерял все и не вернул ничего. Вот и все. Итачи отвел взгляд от себя и вышел из ванной, выключив в ней свет. В гостиной все еще продолжала играть песня, раз за разом, раз за разом, как заведенная в музыкальном автомате. Итачи устало сел за письменный стол, положил голову на скрещенные на столешнице руки и закрыл тяжелые глаза. Он до сих пор был в пальто и, признаться, сам не понимал, почему не раздевается. Однако даже пошевелить пальцем сейчас виделось не менее чем подвигом, ибо настолько пустым, вымотанным и опустошенным Итачи не ощущал себя, пожалуй, еще никогда, и все, на что у него оставались силы, это на то, чтобы слушать ту песню и дышать в свои руки. Или спать. Просто уснуть и забыться. Через некоторое время, когда ясное сознание начало мало-помалу плавно уплывать куда-то вдаль, а тело — отягощаться знакомой сонливой тяжестью, ему вдруг на границе шаткой дремы и яви снова показалось, что кто-то невесомо коснулся его расслабленных плеч и головы, и что кто-то с запахом апельсина и пряностей мягко зарылся носом в его теплые волосы на макушке, но теперь Итачи хотя бы ясно видел это лицо и ясно представлял этот голос. — Прости меня, — прошептал Итачи, не переставая ощущать, как кончики чужих пальцев гладят его по спине вдоль позвоночника — от самой поясницы до выгнутой шеи. — Все хорошо, Итачи, — шепнул ему прохладный голос у самой макушки, обдавая волосы теплом своего дыхания, и Итачи только лишь крепче зажмурился, зарываясь носом в рукав пальто, хоть и прекрасно знал, что в этой темной и пустой квартире нет никого, кто мог бы сейчас ему что-то сказать. И не будет. Только по его вине. *** Это была пятница. Кисаме в очередной раз нажал указательным пальцем на вытертую кнопку лифта, но уже куда более раздраженно: казалось, еще немного, и его огромная рука попросту выдавит с мясом эту несчастную и ни в чем неповинную кнопку вызова. Итачи стоял рядом с привычно безучастным и невозмутимым видом, одной рукой придерживая сползающий с плеча рюкзак, а другой застегивая крупные пуговицы пальто. — Ну неужели, — недобро хмыкнул Кисаме, когда наконец-таки подъехал заплутавший между этажами лифт, и после того, как они с Итачи зашли в его кабину, он снова изо всех сил нажал на кнопку первого этажа, как будто бы от силы давления на нее получилось поехать быстрее. Лифт на удивление, хоть они его и дожидались долгих пять минут, наблюдая, как тот скачет между этажами, оказался совсем пустым, хотя уже стоял конец рабочего дня. Обычно в пятницу в битком набитые лифты невозможно было протолкнуться с первого раза, но сейчас, вероятнее всего, магия заключалась в том, что они с Кисаме, выполнив всю свою работу, умудрились уйти раньше всех: быстро, незаметно от коллег, с непомерным облегчением и чувством приятной усталости после долгого дня и не менее долгой недели. — Ты продашь мне ту книгу? — вдруг спросил Итачи после продолжительного молчания со своей стороны, когда лифт уже почти опустился на первый этаж. Кисаме, до этого мгновения тоже молчавший, удивленно обернулся, очевидно, не совсем понимая, о чем речь. — Какую книгу? — простодушно переспросил он. Лифт с мягким толчком остановился, двери бесшумно разъехались в стороны, и они с Итачи один за другим вышли в длинный коридор, в конце которого белела стеклянная дверь на улицу. — Ту, которую ты мне дал прочитать, — напомнил Итачи. После этих слов Кисаме еще куда более удивленно вскинул разросшиеся брови. — Так она тебе понравилась, что ли? — с явными недоверием и скепсисом уточнил он, сверху вниз поглядывая на Итачи, на что тот только тихо усмехнулся, поспешно оборачивая вокруг голой шеи толстый шарф: да, его внезапное деловое предложение звучит как меньшее бредово, все так, спору нет. Впрочем, еще бредовее прозвучало бы то, что книга ему понравилась, или то, какая истинная причина у его донельзя странной просьбы. — Вроде того, — тем не менее уклончиво ответил Итачи, разумеется, как всегда не считая нужным вдаваться в подробности. По коридору они шли молча, невольно вслушиваясь в гулкие шаги своих зимних ботинок, и только уже у самой стеклянной двери, за полотном которой лицо Итачи одновременно обожгли пронзительно свежий запах окрепшего к вечеру мороза и горечь только-только выкуренной кем-то на порогах центра сигареты, Кисаме неопределенно махнул рукой в перчатке: — Да я отдам ее тебе так. Она же мне и даром не нужна. — Спасибо, — вскользь проронил Итачи. На улице в сгущающихся сумерках как никогда кипело возбужденное движение — обыденные начало вечера пятницы и преддверие долгожданных выходных. По подмороженным тротуарам в самой гуще бурлящих звуков жизни туда-сюда, от перехода до перехода сновали люди, спешащие после очередного конца рабочей и учебной недели то в магазины, то в кафе, то на встречи, то просто домой. Черневшие над головой офисные здания с отблескивающими желтыми окнами и ясное вечернее небо были погружены в синий зимний свет, в густом мраке которого слепяще ярко горели цепи разожженных фонарей, указатели станций метро и автобусных остановок, мигающие табло с рекламой, пестрые неоновые вывески магазинов и заведений, мелькающие автомобильные фары, разноцветные светофоры, десятки дисплеев телефонов и клубящийся пар от выхлопных труб на проезжих частях. Итачи встал на порогах офиса и спрятал руки в карманы пальто, болезненно прищурившись и всмотревшись в сторону перехода напротив. Кисаме спустился к тротуару, закинул лямку спортивной сумки через шею и обернулся. — Чего там встал? — с широкой улыбкой позвал он. — Давай уже, пошли. Перекусим и выпьем. Тут неподалеку открылась новая забегаловка с вроде как неплохим пивом. Приятель по секции очень советовал. Пошли попробуем. — Не сегодня, Кисаме, прости, — отказался Итачи, все еще вглядываясь в бесформенную людскую толпу, что темной массой столпилась под алым огнем светофора у перехода. — А почему нет? — все одно упрямо не отступался Кисаме. — Что, опять хандришь, что ли? Да брось. Еще даже шести нет, что делать дома так рано? Пошли выпьем. Сразу станет веселее, вот увидишь. Однако в это самое мгновение прежде бесстрастное и холодное лицо Итачи вдруг неуловимо просветлело и ожило. Он угловатым движением, поспешно вынул правую руку из кармана пальто, вскинул ее над головой и несколько раз широко помахал в сторону все того же перехода, наконец-таки расцветшего зелеными красками на белом снегу. Кисаме уже без прежней улыбки, одновременно с непониманием и жгучим любопытством проследил взглядом за глазами и рукой Итачи, обернулся в свою очередь к проезжей части и только тогда увидел, как, вынырнув из бойко зашевелившейся по пешеходной зебре черно-серой толпы, не менее чем в ответ точно так же широко махает рукой некий парень в ярко-салатовой дутой куртке. — Прости, Кисаме, но я сегодня действительно не могу составить тебе компанию. Меня ждут. Сходим в то самое заведение и выпьем пива в понедельник. Я обещаю, — быстро обронил Итачи, спускаясь по порогам. И он, говоря эти слова, вновь давая иному человеку даже такого рода надежду, теперь уже знал и не сомневался, что сдержит свое обещание на этот раз, во что бы то ни стало, как сдержит теперь и все остальные в этой жизни, потому что горьких и обошедшихся ему слишком дорого ошибок своего не слишком славного прошлого никогда более не повторит. Ведь прежнего него более нет и не будет — мертвые не воскресают. А нынешний он достаточно печально научен суровой жизнью, чтобы и дальше продолжать быть все тем же дураком. Поравнявшись с продолжающим недоумевать от подобного поворота событий Кисаме, Итачи подал ему руку. — Спасибо, — со сдержанной, но тем не менее искренне благодарной улыбкой сказал он, пожимая эту огромную растерянную ладонь и глядя в грубое и теперь уже окончательно сбитое с толку лицо Кисаме. — За что? — с непониманием переспросил тот, однако Итачи ушел, так ничего и не ответив. *** Когда электронные часы на сверкающем подле проезжей части рекламном щите показали половину двенадцатого ночи, Итачи таки отошел от дерева на газоне, у заснеженных бордюров которого стоял, неспешно прошелся вдоль них же взад-вперед по пять метров в каждую сторону, так, чтобы не отходить слишком уж далеко и держать свою цель в чутком поле зрения, и возвратился на прежнее место, крепче прежнего кутаясь в шарф. Он стоял на проспекте уже около часа, и ноги даже в столь плотных зимних ботинках мало-помалу начинали промерзать и неметь, а густо покрасневшие руки и вовсе ощущались достаточно серьезно обожженными совсем уже ожесточившимся к полуночи морозом. Наверное, если он простоит так еще хотя бы полчаса, то и правда без всяких шуток промерзнет до самых костей и сляжет на утро с крепкой простудой, если не с воспалением легких: нынешняя ночь выдалась слишком уж ясной, а ясные зимние ночи всегда особенно морозные и едва ли подходящие для любого рода прогулок, особенно когда ты просто стоишь столбом посреди улицы. Однако Итачи вопреки всему твердо решил, что будет стоять столько, сколько потребуется. Даже если покроется инеем и коркой льда с головы до ног, он дождется Саске живым или мертвым. Итачи ждал его у того самого неприметного бара в полуподвале, который показал ему Наруто. Бар, судя по всему, был достаточно популярным, несмотря на всю свою внешнюю непривлекательность и отсутствие какой-либо пестрой рекламы или вывески, отчего взгляд совершенно не цеплялся за него; через беспрестанно хлопающую дверь постоянно заходили и выходили толпы молодых людей — кто-то меланхолично перекуривал у порогов, кто-то с хохотом на весь проспект спускался, сверкая пирсингом на лице и татуировками на шее, кто-то перед уходом в сторону станции допивал на свежем воздухе пиво; из самого бара глухим фоном доносились звуки тяжелой живой музыки — действительно что-то вроде панка, и теперь, кажется, ясно, чем же вдохновлялся его брат, когда описывал колорит подобных заведений в своем рассказе. По словам Наруто, Саске почти постоянно — если не испытывал желание не видеть никого на этом свете, но то значило, что дело уже совсем плохо, — проводил свои вечера здесь и с самого открытия бара просто напивался, как последняя свинья; сегодня он тоже должен быть здесь, Наруто специально, чтобы уточнить то, позвонил их знакомому бармену, который всегда оставлял для Саске, если тот намеревался прийти, его любимый алкоголь, и который по телефону подтвердил, что «ну, слушай, да, Саске обещался сегодня зайти, настрочил мне еще днем, прикинь, продрыхся в кои-то веки раньше вечера, сказал, чтобы я ему в этот раз оставил чего-то покрепче, так, чтобы хлебнуть и оказаться сразу на том свете, потому что он охренеть как не в духе последние дни… а, да не, не скажу, что ты звонил, забей, все нормально», — словом, Саске по достаточно достоверной информации был сегодня здесь, но только вот главный вопрос оставался в том, когда он соберется уходить? Через десять минут? Через час? Или вообще под самое утро, в четыре часа, как раз когда бар будет уже закрываться? Да и в каком состоянии, учитывая свой сегодняшний заказ, он будет? Во вменяемом хоть на самую малую долю или совершенно отсутствующим на этой земле? Сколько его ждать и каким? Решение таки встретиться с Саске лично далось Итачи без преувеличения нелегко, но сегодня в обед он наконец определился со всеми своими мыслями и позвонил Наруто, который после окончания учебного дня охотно забрал его от офиса, съездил с ним до одного из проспектов в центре города и показал этот самый бар. После того, как они распрощались, Итачи, чтобы не терять время, вернулся на такси домой, где успел не только положить вещи и переодеться в толстый пуловер, разумно предвосхищая ночной мороз и все свои грядущие неудобства от того, но и приготовить куда более приличный и сытный ужин, перекусить и убраться в двух комнатах, ведь сегодня впервые за свою нынешнюю жизнь он придет не один, хотелось бы, конечно, надеяться; рюкзак брать не стал и помимо связки ключей от квартиры и бумажника захватил с собой только книгу, которую теперь и держал в обветренных руках. Сюда Итачи приехал вновь на такси около половины одиннадцатого вечера и теперь вот уже почти как час продолжал зябко топтаться на обочине проспекта в пяти метрах от бара, терпеливо ожидая, когда Саске надоест пить. И когда они таки вновь встретятся лицом к лицу, но уже не как соседи из квартир напротив. Последние сорок восемь часов этой жизни, минувшие после памятного знакомства с Наруто, подумать было о чем, даже вопреки тому, что все так или иначе долгожданно встало на свои места, и никаких вопросов ни к кому на этом свете, в том числе к самому себе, не оставалось. Ну, а если что-то и оставалось, что-то действительно существенное, так это совершенно банальное решение того, что теперь делать с собственным будущим, имея уже не только настоящее, но и то самое прежде отсутствовавшее прошлое, а именно, предпринимать что-либо с оным или оставить все так, как оно есть, и просто жить дальше. Сама по себе нужда в любого рода встрече с Саске раз и навсегда отпала после разговора с Наруто: едва ли Саске смог бы добавить большее того, что рассказал его друг, а говорить о чем-либо ином им двоим, увы, было очевидно нечего. Пытаться наладить какую-никакую связь как друзья, как семья или как кто-либо еще только потому, что прежде их столь многое связывало, начиная с общей крови и заканчивая отношениями, — зачем? Действительно зачем, если та история, как бы грустно оно ни звучало, окончена во всех смыслах этого слова — окончена и для самого Итачи, что вынес из нее достаточно жестокий урок, и что уже не является прежним собой, и для самого Саске, что сам не захотел ее возвращать, хотя мог воспользоваться в своих интересах чужим беспамятством, и что наконец сделал свой выбор, каким бы тот ни был? Так что приниматься судорожно реанимировать прошлое казалось Итачи, признаться, странной мыслью, поскольку, во-первых, он и сам, сколько бы ни думал, до сих пор не мог сказать, хотел ли бы того, а если человек не имеет определенности в подобных вещах, то и не надо в это лезть и в очередной раз ломать другим людям судьбу своих капризов ради — этому жизнь его научила, и второй раз на те же грабли он не наступит; а, во-вторых, ему действительно искренне, от всего сердца хотелось бы, чтобы Саске освободился от всех тягот своего печального прошлого и наконец-таки обрел то счастье, которое так и не смог обрести рядом с человеком, что при всей своей любви не был способен ему его дать. Поэтому, конечно, по итогу разумнее было бы больше не лезть в чужую жизнь ни под каким из предлогов — не трогать ее и не портить ее больше того, чем она уже испорчена, да и вообще прекратить думать только о себе и подумать в кои-то веки о чужом благе, что явно заключается в отсутствии в жизни Саске его не слишком удачного родственника, который не давал ему спокойного существования; Саске, конечно, думает совершенно иначе, считая, что корнем проблемы и обузой был только лишь он один, но, разумеется, это не так, а ровно наоборот. И этот факт стоит не более чем принять. Тем не менее никакого, даже самого малого примирения внутри себя Итачи с этой чертовски разумной и очевидной мыслью так и не нашел: она, напротив, отчего-то продолжала вызывать в нем тянущее, беспокойное и горькое чувство тремора, удушения и тревоги, которая не утихала ни днем, ни ночью, и только вчера в постели, с изумлением поймав себя на том, что не может заснуть уже который час только лишь потому, что думает о Саске и о том, где он сейчас, как он и что делает, Итачи пришлось признать, что он пока что не может — просто не может взять и оставить все так, как оно есть, поскольку то — невыносимый кошмар, как теперь живет Саске, его же родной брат, и в какую черную яму день за днем катится его жизнь. То, что ему нужна самая обыкновенная человеческая помощь, очевидно, ну и кому, как не его же семье, браться за то, учитывая, кто довел его до подобного состояния и внушил идиотскую мысль о том, что он — никому не нужный мусор на обочине жизни? Оставить его и дальше бродяжничать по улицам и спиваться, пока он не издохнет в какой-то из канав, — это поступить настолько по-скотски, насколько возможно. Поэтому конечный план, к которому Итачи пришел после долгих споров с собой и колебаний, был более чем прост: Саске нужно предложить помощь. Хотя бы попробовать. Без какого-либо подтекста, исключительно по-братски или по-дружески, не важно. Им даже не стоит начинать вновь общаться — можно обойтись и без этого. В конце концов у Саске есть его собственный дом, где он имеет право жить столько, сколько будет нужно, хоть годами, у них есть целых две комнаты; или жить как меньшее до тех самых пор, пока он не встанет на ноги и не найдет себе иное жилье. Кроме того можно помочь с работой или с учебой, если Саске вдруг захочется восстановиться в университете. Или помочь деньгами на крайний случай и, конечно, с явной проблемой алкоголя, и если тут потребуется врачебное вмешательство, то Итачи сделает со своей стороны все, что возможно. И не более того, самая обычная человеческая помощь, вновь и вновь зачем-то повторял он самому себе, щурясь на отблеск рекламных щитов и фонарей. Только вот как вообще ему это преподнести? Нет, серьезно. Как начать этот сам по себе странный разговор? Как? Привет, Саске, давно не виделись, как дела? Я вот тут случайно прочитал твой рассказ, и знаешь, у меня появилось к тебе отличное предложение. Не хочешь немного пожить у меня? Я тут приготовил ужин и даже подумал, какой шкаф для тебя освобожу, так что ты не стесняйся. И ничего такого я не имею в виду — ты просто можешь пожить со мной. Ну, со мной, в смысле, в одной квартире. Так, кажется, будет неплохо, да? Черт возьми. Итачи до сих пор не знал, с чего ему начать. Не знал, как вообще подойти к Саске, как его окликнуть, как в конце концов вести себя с ним, как хотя бы заглянуть ему в глаза — и от того чувствовал себя, стоя на этом чертовом проспекте, настолько до смешного растерянным, взволнованным, нервным, неловким и взвинченным до предела от одной мысли, что они вновь сейчас встретятся и придется с донельзя глупым видом что-то выдумывать едва ли не на ходу, что оно могло сравниться лишь с тем, как он сталкивался с Саске на лестничной клетке или в лифте и до внутренней трясучки идиотского подростка не знал, куда ему спрятаться от пронзительно холодного и вместе с тем обжигающего прямого взгляда темных глаз, с которыми еще был обязан и здороваться. И сейчас всякий раз, когда кто-то выходил из бара, Итачи ощущал, как в одно мгновение цепенеет сердце в горле, как немеет и столбенеет тело, как что-то неведомое сжимается и перекручивается в животе, а дыхание обрывается — и тут же кислород резко врывался в слипшиеся от удушения легкие, когда он с очередным болезненным облегчением понимал, что это вышел не Саске. Но только где же он уже? Когда он выйдет, потому что это, черт побери, самая настоящая пытка, ждать его на этом проклятом проспекте и вздрагивать всякий раз, когда выходит кто угодно, но не он! Итачи и сам не знал толком, почему настолько нервничает, будто здесь и сейчас решается вся его жизнь, но это был очевидный факт: как бы он себя ни успокаивал, сколько бы ни узнавал о своем прошлом и иных людях в нем, и что бы ни случалось день за днем, нечто поразительное и безумное продолжает быть парадоксально неизменным — его по-прежнему напрочь выбивает из колеи сама мысль о том, что он столкнется с Саске и тем более заговорит с ним, а сейчас тот еще будет наверняка пьяным до невменяемости и ни черта не поймет, что вообще от него хотят, — смешнее картины не представить, и от этого нервоз лишь усиливается. Раньше это дурацкое чувство можно было объяснить тем, что нутро просто подсказывало, что он, Итачи, знает этого человека, но не понимает того разумом, поэтому его так и штормило от одного случайного взгляда Саске, и именно к этому выводу он и пришел после встречи с тем самым Ямато, однако теперь-то он все знает, как и других людей из прошлого, от коих его не штормит и никогда не штормило, а просто было несколько неловко и странно, так почему с Саске оно не просто не осталось в прошлом, а лишь усилилось уже едва ли не до самой настоящей внутренней паники, хотя они еще даже не встретились? А что в таком случае будет, когда он таки увидит его? Сможет ли вообще связать два слова? И что это будут за слова — то до сих пор вопрос открытый. Предположим, он просто позовет его домой, и тот согласится — а что потом? К слову, да — кажется, в этом чудесном плане он так и не продумал то, как вообще может выглядеть их пусть даже временная совместная жизнь. Не будут же они молчать неделями или делать вид, что один из них не существует? А как тогда это будет? И как он вообще собрался жить с человеком, с которым не может даже спокойно встретиться? «Какая разница, в конце концов? Разберусь позже, это не проблема», — с внезапной злостью одернул себя Итачи, зарываясь носом в шарф и крепче сжимая одеревяневшими руками книгу в черно-красной обложке. «Я просто скажу ему, что должен сказать любой человек на моем месте. Что мне жаль. Что он не должен себя ни в чем винить, потому что виноват один лишь я, и я получил по заслугам. Что он — прекрасный человек, который не должен думать о себе так скверно. Что у него все еще есть дом и брат, который просто хочет ему помочь. Только помочь. Извинюсь. Предложу пойти со мной. Все. Больше я ничего не должен говорить. Все остальное — потом. Он ведь может даже и не согласиться. С чего я вообще, кстати, взял, что он согласится? Что даже захочет заговаривать со мной? Поэтому что я се…». Однако закончить свою мысль Итачи на сей раз так и не успел, потому что теперь застывшее не менее чем с режущей болью сердце его не подвело: из бара действительно вышел Саске. Он был все в том же длинном черном пальто, Итачи узнал бы его из миллионов других. Оно было все так же небрежно, несколько развязно расстегнуто в столь крепкий мороз, и его полы трепались с каждым шагом, как в неком артхаусном фильме. Саске был неизменно без шапки, без капюшона, без шарфа — без всего того, что могло бы его хоть немного согреть. Его иссиня-черные волосы лежали все так же неаккуратно и слегка, художественно растрепано. Саске, поднявшись по ступеням бара, пошел по проспекту в сторону ближайшего перекрестка свободной, уверенной и раскованной походкой, с поднятой головой, с расправленными плечами, засунув руки в карманы, и да, он был мертвецки пьян, Итачи понял это с первого взгляда. Саске уходил все дальше и дальше, теряясь среди тех немногих, кто продолжал гулять в пятничную — почти субботнюю — ночь. Итачи, точно как завороженный, смотрел в его прямую спину и понимал лишь то, что и правда не может окликнуть его. Но не может вовсе не потому, что все еще не знает, как это сделать, не хочет или до сих пор сомневается в чем-то, а потому, что ни губы, ни язык просто не могли пошевелиться. Он впервые за долгие-долгие месяцы увидел Саске вживую и только вместе с тем впервые настолько ясно осознал, что этот человек написал рассказ о нем; впервые настолько ясно осознал, кем они друг другу когда-то приходились; и впервые настолько ясно осознал, что как раз-таки именно сейчас, а не раньше, сейчас, когда узнал все об их общем прошлом, должен был в любом случае встретиться с ним, с человеком, который шептал ему во снах и одновременно с тем вселял наяву чувство неловкости, и даже не важно, для чего вообще он должен был именно теперь с ним встретиться — просто должен без каких-либо разумных на то объяснений. Но только вот Итачи никак не мог заставить свое сжавшееся горло издать хоть звук, а ноги, что будто примерзли, — оторвать от заснеженного асфальта. — Сас… Саске! — вдруг крикнул кто-то, крикнул столь громко и прямо под самым ухом, что едва ли не заставил подпрыгнуть на месте от неожиданности, но это самое чувство переполошенности вмиг сменилось тревожным изумлением, когда Итачи с огромным запозданием узнал в том надрывном крике собственный голос, который еще никогда не слышал таковым. Он совсем не помнил того, как крикнул, когда и что вообще в конце концов заставило его это сделать, но свой же пронзительно ясный голос вдруг как по щелчку пальца вывел его из того глубокого оцепенения, в котором он находился с мгновения, как увидел Саске, и Итачи наконец-то вздохнул полной грудью, чувствуя, как скованность и напряжение с грохотом рухнули к его онемевшим ногам, не оставив от себя ни следа. Только вот Саске не обернулся и не остановился. Он продолжал идти в черном пальто все дальше и дальше, теряясь среди остальных людей. Саске не услышал. Итачи глубоко дышал, глядя в его удаляющуюся спину и выдыхая изо рта белый пар. Удивительно, но то, что его почему-то так и не услышали, хотя должны были, внезапно принесло ему еще большее чувство смутного успокоения и даже в неком роде болезненного облегчения, потому что в шатком от пережитого волнения сознании невольно промелькнула трепещущая мысль о том, что, возможно, это все-таки даже к лучшему — к лучшему, что Саске его так и не услышал и теперь просто уходит, а он все еще стоит на одном месте и не идет за ним. К лучшему, потому что да, конечно, все это на самом деле, как бы оно благородно ни звучало, и правда донельзя странная, сомнительная, так до конца и не обдуманная и глупая затея, очевидно пришедшая ему в больную голову далеко не самыми ясными размышлениями и сугубо на поводу у собственных переполошенных эмоций; это — глупая затея, вот так вот внезапно приниматься навязываться с чем-либо и преследовать человека, который по всем своим поступкам очевидно не желал бы того и скорее всего в итоге бы действительно решительно отказал любому жесту сближения. Разумеется, отказал бы, и как можно было даже в теории предполагать нечто иное — ведь именно по этой причине он и покинул сам раз и навсегда чужую жизнь, и какой бы жизнью теперь ни была его собственная, этот выбор следует уважать и не вмешиваться в него. Да и ему самому, Итачи, так тоже будет лучше — просто молча уйти, не возвращаться сюда более никогда и наконец-то, зная теперь о собственном прошлом, начать новую жизнь, как он всегда и мечтал, и отпустить-таки точно так же раз и навсегда то, что, к слову, судя по откровениям Наруто, никак не мог отпустить в той жизни, раз за разом подобно сегодняшнему под любым из предлогов зачем-то возвращая себе домой этого человека, которого после снова принимался мучить, и которого следовало еще тогда оставить в покое, ведь если бы он после их ссор хоть раз не перезвонил ему или не поехал за ним, то, возможно, Саске сам бы осознал, что его недостойны, и сделал бы тот же самый выбор гораздо раньше и с большей сохранностью для самого себя, и никаких тех трагедий, что случились после, никогда бы не было. Разве не так? Разве не этому научило его прошлое — так зачем он вдруг вновь даже под столь благостным предлогом принимается в очередной раз повторять его роковые ошибки? Так что да, следует оставить все так, как оно есть, и уйти, пока его не заметили в свою очередь, — и на этом все. Действительно все. Хватит. Не нужно будет никаких разговоров. Не нужно будет ничего придумывать. Не нужно будет чувствовать себя идиотом. Не нужно будет… не важно. Так просто будет лучше для них обоих. Хоть раз в этой жизни нужно сделать то, что будет лучше именно для них обоих, а не для кого-то одного. Поэтому не надо — не надо к нему снова лезть с чем бы то ни было. Просто… не надо причинять новую боль. «Саске сейчас уйдет», — тем не менее прошептало что-то в голове Итачи, который все еще не двигался с места ни в одну из сторон. «Он сейчас уйдет. Он сейчас уйдет навсегда — на этот раз действительно навсегда». «Навсегда?..» — мысленно переспросил самого себя Итачи и вдруг вместе с этим отчего-то неожиданно жутко прозвучавшим словом вспомнил, как два дня назад Наруто рассказывал ему о том, как он, Итачи, в прежней жизни не мог выносить стены своей квартиры, когда в них не было Саске. Как звонил ему десятками раз и умолял приехать обратно, готовый сам все оставить и забрать его к себе откуда угодно, потому что едва ли не сходил с ума от пустоты вокруг себя — от пустоты без кого-то, кто наполнял и тот дом, и его самого жизнью. И одновременно с тем вспомнил, каково же ему было в новой жизни находиться в той квартире одному, особенно по темным зимним вечерам или на бесконечно долгих выходных, — насколько пусто, холодно и мертво там было, и как он день за днем, исписывая страницы дневника, отчаянно и упорно ждал, что кто-то в один прекрасный день все же позвонит ему в дверь и одним своим появлением на пороге спасет от того нескончаемого ада брошенности, разбитости, подавленности, потерянности, одиночества и снедающей тоски неизвестно по чему или кому. «Так быть может, я как раз-таки все это время ждал не кого-то, а именно своего брата, сам не зная того?» — вдруг с вымученным озарением подумалось Итачи, когда изо рта вырвался очередной клубок белого пара. «Быть может, я ждал только его одного? Точно так же, как делал то прежний я? И хотел, чтобы в эту жизнь, не важно, прошлая ли она или настоящая, или будущая, из всех прочих людей и воспоминаний ко мне вернулся лишь он один? Я так долго того ждал, а теперь… А теперь мой брат на моих же глазах уходит навсегда? И я больше никогда его не увижу и никогда больше не буду ждать никаких звонков в свою дверь? Никогда?..». И с этой вцепившейся ему в горло мыслью Итачи совершенно неожиданно даже для самого себя вдруг отправился за Саске. Ненормально быстрый шаг, на который он перешел, скорее походил на дурно сдерживаемый импульс к самому настоящему бегу, и окончательно сбитый с толку собственными же противоречивыми поступками Итачи откровенно не понимал, как это в конце концов произошло, тем более после того, как он вроде бы принял совершенно здравое и обдуманное обратное решение, но что-то неведомое, что сейчас владело его ногами, было ему совершенно неподвластно, как и толкающий его в спину отчаянный порыв воистину любой ценой предотвратить или хотя бы попытаться предотвратить то самое жуткое слово навсегда, которое бросало его не менее чем в дрожь. От быстрого шага лицо запылало, руки словно оттаяли и сделались мягче, и по замерзшему телу разлилось долгожданное тепло — Итачи почти бежал по проспекту, едва ли не спотыкаясь о других людей, что так невовремя ему мешались своим размеренным шагом, и вновь и вновь с прежним леденящим ужасом ловил себя на мысли, что одно лишь трезвое понимание того, что Саске сейчас уйдет навсегда, а он больше никогда его не увидит, повергает в чувство безграничного кошмара. И вместе с тем с не меньшим ужасом продолжающего настигать его осознания Итачи ловил себя на том, что действительно все это время ждал и искал в своей черной памяти одного лишь своего брата, лихорадочно желая узнать, кто он, и где он, и не стоит больше лгать себе, что вся эта безумная затея с некой безвозмездной помощью не самый обыкновенный предлог для успокоения самого же себя, предлог, чтобы просто иметь шанс вернуть этого человека к себе домой точно так же, как он делал это раньше; вернуть его одного, не других людей из прошлого, которые — и здесь тоже надо прекратить себе лгать — его на самом деле никогда не интересовали, как и иные вещи, что вызывали в нем не более чем любопытство и не откликались внутри, когда он о них таки узнавал, ничем, в отличие от этого человека, единственного, кого он всегда, едва открыл глаза и осознал, что по неизвестной причине почему-то остался один в этом мире, хотел вернуть, потому что… потому что… Да черт знает, почему! Почему того хотел прошлый он, очевидно, но отчего нынешний он все еще отчаянно этого желает, хотя разумом понимает, что лучшим было бы обратное, ему до сих пор непонятно! — Саске! Стой, Саске! — снова как можно более громко и четко крикнул Итачи, когда оказался уже достаточно близко, буквально в пяти метрах от брата. Он должен услышать на этот раз! Должен, он же не настолько пьян, в конце-то концов! И Саске на сей раз действительно услышал. Он резко остановился прямо посреди тротуара и круто обернулся через правое плечо как раз-таки тогда, когда Итачи уже сумел подойти к нему на расстоянии вытянутой руки и точно так же встал, наконец-таки с трудом переводя напрочь сбитое дыхание. Саске, чьи обычно бледные щеки теперь украшал лихорадочно яркий румянец от выпитого спиртного и крепкого мороза, стоял в полуоборота, из-под упавшей на лоб темной челки в упор глядя блестящими, мутными глазами на своего старшего брата. Он смотрел настолько бесконечно странно, будто едва ли понимал происходящее или будто видел что-то сугубо свое, но только не реальность, и продолжающему дышать на срыв Итачи со всей серьезностью показалось, что, вероятно, его худшие опасения подтвердились, и Саске в этот вечер и правда пьян настолько в ничто, что вообще с трудом способен узнать, кто его позвал, а уж тем более предположить, зачем — в таком состоянии и свое имя-то припомнить невозможно, не говоря уже о выстраивании каких-то более весомых логических связей. Однако, вглядевшись чуть внимательнее в попытке определиться, насколько же в таком случае все глухо и безнадежно, Итачи вдруг понял, что все странность и навязчивое ощущение полного отсутствия обращенного к нему взгляда заключаются просто-напросто в том, что в этих самых неподвижных глазах как раз-таки, напротив, смешано слишком много самых разнородных чувств, поскольку его, Итачи, совершенно точно и ясно узнали даже в состоянии нестояния, и теперь на него, появившегося с криками из ниоткуда и еще и бежавшего вслед, смотрели с откровенным изумлением, глубочайшим непониманием и ощутимым неверием. И, разумеется, с ожидаемым немым вопросом в не совсем понимающих, что произошло и происходит, глазах. И кто бы мог подумать, что неизменно бесстрастного соседа из квартиры напротив однажды доведется увидеть настолько искренне растерянным и сбитым с толку одним своим появлением? — Я ждал тебя, — в нежелании и дальше сохранять эту глупую и никому не нужную интригу просто признался Итачи, наконец-то отдышавшись. Кажется, ему все же стоит начать заниматься спортом, если даже такая короткая пробежка, что с трудом можно так назвать, успела настолько измотать его организм, будто за плечами остался не менее чем марафон. А ведь Кисаме не раз предлагал ходить с ним по выходным в спортзал. Видимо, самое время серьезно обдумать его щедрое предложение. Саске, все еще продолжая глухо молчать и неподвижно стоять посреди тротуара, теперь, услышав, видимо, совершенно поразительное и невероятное для своих ушей объяснение слушившемуся, еще куда более странно, но вместе с тем и куда более осознанно оглядел Итачи с ног до головы. Кажется, уже к этому мгновению он так или иначе успел опомниться от самого по себе безумия факта их неожиданной встречи, потому что откровенно растерянное выражение его лица вновь неуловимо сделалось обыденно холодным, отсутствующим и непробиваемо сдержанным, той самой лживой маской леденящей отчужденности, какой оно всегда и было, однако на сей раз очень хорошо бросалось в глаза, что Саске, в неизменной попытке от незнания того, что Итачи уже все известно, продолжая отыгрывать незнакомца, прилагает для того весомые усилия, все-таки он очень нетрезв, и потому все его действия и жесты сейчас выходили далекими от совершенства, — но он все равно упрямо делал то, что делал и всегда. Изображал чужого. В конце концов его мутный взгляд остановился на книге, которую Итачи держал в руках, прижимая к животу. — Я не думал, что ты когда-нибудь прочитаешь это дерьмо, а тем более что-то там вспомнишь оттуда, — вдруг сказал Саске, и Итачи, едва вновь услышал наяву этот низкий молодой голос с мягкой хрипотцой в нем, невольно пропустил вздох, ощущая, как нечто неизвестное ему в самой глубине солнечного сплетения тут же ответно зашевелилось и заскреблось, будучи жадно взбудораженным тоном, что вот теперь слышался ему не чужим, а до боли в глотке родным и знакомым каждой своей нотой — да, это и правда был он, тот же самый голос, что шептал ему во снах. Голос с холодной хрипотцой, небрежной, расслабленной, но приятной и способной перетекать в ласкающий, заботливый и нежный шепот, порой натянутый до глубокого стонущего срыва в мгновения разрывающих его страсти, злости или отчаяния. Да, это был он. И как же его нельзя было узнать сразу, каким бы иным тот ни был? Но этот вопрос, наверное, уже навсегда останется без ответа, а сейчас есть куда более существенный, и именно по этой причине Итачи в свою очередь с недоумением посмотрел на книгу в своих руках, но Саске достаточно быстро разрешил чужое замешательство: — Наруто, это трепло, признался, что видел тебя два дня назад и растрепал тебе все, что нужно и не нужно. Как и додумался растрепать это потом и мне. Замечательный друг. Но я все равно не думал, что ты решишь увидеться со мной. — Это я настоял, чтобы Наруто мне все рассказал. Но даже если бы он того и не сделал, я все равно уже тогда наполовину знал, кто ты, поэтому не злись на него. Он просто прояснил то, что мне оставалось неясным, но не более того, — встал на защиту Наруто Итачи, вместе с тем разрешая для себя вопрос о том, откуда Саске вдруг мог знать, что его рассказ читали, а потому встретились с ним не случайно, а намеренно, — так, выходит, он тоже уже более чем в курсе происходящего. Что ж, немного неловко в таком случае вышло, но, пожалуй, так даже лучше. По крайней мере не нужно будет лезть из кожи вон, чтобы внятно объяснить ему случившееся и свои намерения в целом. Но в таком случае почему он все еще держится столь отстраненно и отчужденно, точно как раньше? В этом же больше нет никакого смысла. Саске тем временем в ответ на все услышанное неопределенно кивнул, в конце концов опустив глаза к асфальту и окончательно скрыв их под совсем уже упавшей челкой. Он все еще продолжал стоять с непроницаемым лицом, что удавалось ему все лучше и лучше, держать руки в карманах пальто и, вроде как, теперь уже безотрывно созерцать свои ботинки. — И как тебе рассказ? — вдруг спросил Саске, вновь поднимая голову. Его прямой взгляд по-прежнему выглядел расфокусированным и плывущим из-за нетрезвого состояния, но вместе с тем чем дальше протекала их невразумительная и откровенно странная беседа, тем более странный и непонятный оттенок он приобретал, все больше и больше расходясь с выражением холодного лица, отчего в конце концов сделалось совсем невозможным определить, что именно здесь и сейчас у него на уме, и как он сам воспринимает происходящее. — Я бы еще поработал над ним, — честно ответил Итачи, вдруг за размышлениями о не слишком соответствующем происходящему выражении лица брата поймав самого себя на том, что, равно как и Саске, на самом деле стоит сейчас с точно таким же невозмутимым и бесстрастным видом, хотя совершенно не испытывает что-то наподобие того, однако в сугубо его случае это — неконтролируемая им самим попытка хоть как-то сбить градус неловкости их общения и самой по себе обстановки и сохранить за собой какое-никакое самообладание, пусть даже напускное, но что это тогда в случае с Саске? — Сюжет неплохой, задумка тоже, но работать есть над чем. И конец выглядит слишком оборванным. Ты будешь писать продолжение? — Продолжение? — с вялым удивлением переспросил Саске, и то стало первой искренней и живой эмоцией в его бесцветном голосе за весь их разговор. — Нет. Я не собирался ничего больше писать. У этого бреда нет и не может быть никакого продолжения. Тут нечего больше писать. И не нужно. — Да, наверное, — уклончиво ответил Итачи и теперь сам опустил взгляд, с внезапно нахлынувшим на него липким чувством тяжести раздумывая над тем, не являются ли эти слова, что сказаны вроде бы о рассказе — о рассказе про их жизнь, — тем самым заранее данным твердым и категоричным отказом на любое на свете их дальнейшее общение, что так и закончится нынешней встречей. Наверное, о том стоило спросить уже прямо, как и выложить не менее прямо свои намерения, а не ходить вокруг до около, и покончить с тем раз и навсегда, что бы там ни было, но в этот самый момент, когда Итачи хотел было озвучить свой главный вопрос, он вдруг увидел, как Саске судорожно сжимает и разжимает руки в карманах пальто. Он делал это незаметно, по крайней мере, очень старался, но невольно завороженный тем Итачи увидел то слишком уж отчетливо, все лихорадочные и рваные движения его пальцев, и внезапно очень и очень смутно припомнил, что Саске на самом деле не только сегодня и сейчас, а всегда так делал, был пьян или нет, когда они сталкивались лицом к лицу, просто это он, Итачи, прежде никогда не обращал на то особенного внимания и уж тем более не придавал тому никакого значения. Но теперь ему в один миг, стоило только внимательнее взглянуть на шевелящиеся карманы чужого пальто, стало очевидно, что это всегда было и есть не более чем чудовищной силы душевное волнение: волнение от присутствия и одного лишь вида другого человека столь сильное, глубокое и размазывающее по потолку и стенам, что ты отчаянно не знаешь, куда деться самому, неспособному уйти и вместе с тем неспособному то прекратить, и тем более куда деть свои трясущиеся руки, и просто позорно прячешь их, чтобы хоть как-то сохранить свое лицо и не расколоться с треском на виду у чужих глаз. И тогда, наверное, и его лицо, и его манера держаться, и его голос что во времена их соседства, что сейчас не были наигранным воплощением броских холода, безразличия, колкости, самоуверенности и отстраненности в попытке отыграть пугающего чужака и тем самым поставить между ними двумя непробиваемую стену: это все тоже просто-напросто было отчаянным желанием скрыть раздирающее на части волнение, как-то всегда было и с самим Итачи в присутствии этого человека, и в таком случае они всегда, сами того не зная, друг подле друга переживали и даже сейчас болезненно переживают одно и то же, думают одно и то же и чувствуют одно и то же, а если это и правда так, то… Итачи поднял голову и вновь столкнулся с прямым взглядом нетрезвых глаз напротив. Да, все именно так. Саске все еще любит его — конечно, только идиот бы не понял это из всего того, что сказал Наруто, но лишь сейчас это становится очевидно, как день, в том числе и по его глазам, выражение которых настолько смешано далеко не только от опьянения и их встречи, что чувство в них не передать никакими словами этого мира. И они здесь и сейчас просто смотрят на него в опустошении невосполнимой утраты и глубочайшего сожаления от того, что прошлое действительно не вернуть — и не надо возвращать уже никогда, как и продолжать в любом из видов, что бы там ни было, что понятно им обоим, винящим самих себя во всех его неудачах, без лишних слов, и что только что сказал и сам Саске якобы всего лишь о своем рассказе, ибо их прошлое далеко не лучшее, и ничего, кроме новых бед, оно никому из них не принесет, а никто этого не хочет ни самому себе, ни друг другу. Но только вот чувство все одно продолжает жить, болеть и мучиться, потому что от него не убежать, и потому что, как говорил Наруто, все очень серьезно — либо жизнь, либо смерть, и ничего между. И как бы напыщенно то ни звучало, Итачи здесь и сейчас, стоя посреди ночного проспекта и глядя в ответ на своего брата, понимает его как никогда, потому что они и правда одинаковы в этом общем безумии, что не может сломить даже потеря памяти или разлука навсегда. А вместе с долгожданным пониманием мыслей Саске и его чувств он наконец понимает и самого себя до конца. Да, он пришел сюда, солгав самому себе в причинах того, просто чтобы забрать Саске к себе, и сделал бы то же самое, даже если бы у того жизнь была куда как лучше, и он бы не спивался от горя в барах и не ждал бы, когда наконец замерзнет насмерть где-нибудь на одной из улиц в своем пальто нараспашку, — забрать к себе, потому что на самом деле не может жить без него. Просто не может — и совершенно не важно, помнит ли он о нем или нет, знает ли его в лицо или нет, все равно не может, потому что это не жизнь, а пустое и бессмысленное существование в четырех стенах, от которого хочется взвыть. И новую жизнь он никогда бы не смог начать так, как о том мечтал, желая выпутаться из паутины глубочайшей меланхолии и непонимания, что делать дальше, и кто ты в этом самом дальше, так как вся проблема была вовсе не в том, что он ничего о себе не помнил, а в том, что у него в любом случае нет никаких настоящего и будущего без этого человека, с коим его сердце и место в этом мире остались раз и навсегда. И на это совершенно не нужно вешать ярлыки или искать тому верные названия — не важно, как оно называется, и кто они один другому, горький факт в том, что они попросту не могут друг без друга, и никакого будущего ни у кого из них порознь нет. А прошлое возвращать действительно не надо и нельзя, и не только Саске того вопреки всему по множеству личных причин не хочет, но и сам Итачи не желает того ни для кого из них — и именно поэтому он и приехал сюда, чтобы не возвращать что-то умершее и оставшееся навсегда позади позором собственных ошибок, а воспользоваться дарованным ему шансом на жизнь после смерти и начать то самое будущее, в котором он более не повторит прошлых ошибок, и в котором не просто искренне хочет, но и уже может дать этому человеку все, чего тот заслуживает. Однако очевидно это становится только сейчас, когда он наконец смотрит на Саске и осознает, отчего же его сердце до удушения билось всякий раз от одной мысли о нем — от мысли, которую он не понимал разумом до самого конца. Как, наверное, и сам Саске все еще не понимает, что будущее есть у каждого из них, и что он не обуза, а то, важнее чего нет на этом свете. Но для таких открытий ему, пожалуй, сперва следует проспаться. И протрезветь. И, разумеется, согреться. Поэтому Итачи со все тем же глубоко невозмутимым видом снял с себя толстый черный шарф и протянул его Саске. — Возьми, ты ведь наверняка замерз. Слишком легко одеваешься в такой мороз. Насилу отняв взгляд от брата, Саске с глубокой тенью недоумения взял слабыми руками протянутый ему шарф. Хмурясь, несмело помял его в руках, оглядел крупную вязку и тогда с еще большим непониманием вновь взглянул на Итачи, продолжая держать шарф у груди и будто совершенно не соображая, зачем ему его дали, что ему с ним делать, и что это вообще значит. — Пошли домой. Согреешься и поспишь, а об остальном поговорим завтра. Или послезавтра, не важно, у меня выходные, и я в любом случае на них весь твой. Как и на любых других выходных или не-выходных. Всегда. Пошли. Дома очень пусто без тебя, поэтому давай вернемся вместе, — просто сказал Итачи, не думая, что здесь и сейчас ему следует объяснять что-то большее прозвучавшего, после чего поднял воротник пальто, кратко улыбнулся и развернулся, направившись по все так же ярко освещенному проспекту в сторону их станции. Однако спустя почти десяток шагов он заподозрил, что идет совершенно один, и тогда снова остановился посреди тротуара, обернувшись. И действительно — Саске все еще стоял на прежнем месте со смятым шарфом в руках. Он прижимал его двумя руками к себе, к самой груди, там, где режуще красным цветом под распахнутым черным пальто сияла тонкая красная футболка, — прижимал настолько неестественно крепко, вцепившись в крупную вязку судорожно сжатыми пальцами, будто боялся, что шарф вдруг возьмет и вот-вот испарится из его рук, точно как и человек напротив. И он смотрел на Итачи настолько красноречивым и вдруг столь ясно понимающим все взглядом, что его просто невозможно было вынести без ответной боли в сердце, однако что-то подсказывало Итачи, что и у него самого сейчас был точно такой же взгляд. Взгляд человека, который вопреки всему хотел, чтобы его однажды вновь нашел тот, без кого жизнь не жизнь. Нашел, чтобы не вернуть в прошлое и не пожалеть в настоящем, а предложить будущее, где важнее тебя, кого выбрали из всего прочего раз и навсегда, наконец-то уже ничего не будет. Никогда не будет. На этот раз точно. — Пошли скорее, Саске, — мягко позвал Итачи, протягивая свободную от книги руку, и Саске просто кивнул, наконец выдавливая на обветренных губах ответную усталую полуулыбку. А потом он пошел навстречу Итачи, навстречу его протянутой руке, завязывая на голой шее его толстый черный шарф.