Желанная

Последний лепесток лёг на своё место, и Альтаир, удовлетворённо вздохнув, отложил калям. Рамка вокруг портрета Марии была, наконец, готова. Он сам не мог объяснить, почему ему был так важен этот орнамент, но без него портрет выглядел незаконченным. Может быть, попытка создать вокруг Марии венок из цветов и лент отражала его тайное желание удержать её возле себя, окружить заботой и нежностью. Альтаир начал портрет через месяц после того, как жена сказала ему, что беременна. Это настолько поразило его, что поначалу он даже не поверил, но дни шли за днями, Мария начала меняться, и эти изменения вызывали в нём такое страстное, щемящее чувство любви, что необходимо было выплеснуть его куда-то. Сохранить. Их дети, внуки, правнуки и все, кто будет после них, должны были узнать и полюбить его Марию, увидеть её такой, какой она была для него. Прекрасной, строгой, но нежной. Она не была роковой красавицей, сводящей с ума мужчин, и поэтому, кажется, в глубине души считала себя некрасивой, отрицая свою женственность, забывая о ней, как о чём-то ненужном. Она ошибалась. Иногда Альтаир сравнивал её с Адхой, – с идеальным воспоминанием об Адхе, – но никогда не разочаровывался. Адха была восточной женщиной, томной, как арабская ночь, гурией, закутанной в шелка. Один взгляд её жгучих глаз сводил с ума. Этого было достаточно для молодого ассасина, познавшего женщину только раз, да и то в гашишном бреду. Теперь её горький образ не имел больше силы над ним. Она стала тем, чем её считали – недосягаемым Граалем, вкусить из которого не дано больше никому. С Марией всё было иначе. Она казалась холодной, как туманы её далёкой родины – строгая, русоволосая и сероглазая, с бледной кожей, чуть тронутой загаром, но стоило Альтаиру узнать её ближе, как холодный туман превратился в дым неудержимых, бушующих в глубине её души пожаров. Она была совсем не похожа на Адху. Их с Альтаиром любовь выросла из интереса и уважения, из чувства единства, а жаркая страсть лишь придавала ей остроту, почти опасность. На корабле, медленно плывущем с Кипра, в тесной маленькой каюте, они дни и ночи напролёт занимались любовью, познавая друг друга горячо и ненасытно, но связывало их нечто большее – чувство, которое сложно было передать словами. И вот теперь из этого нечто, из упоительных ночей, тихой нежности и единения готова была появиться новая жизнь. Это было счастье. Тяжёлый груз, который было радостно нести, и Альтаир, часто утомлённый трудами и думами, чувствовал себя счастливым, когда смотрел на жену. Её мальчишеская фигура округлилась, а целеустремлённая, уверенная поступь стала мягкой и осторожной. Она перестала носить мужскую одежду, облачаясь в светлые платья с вышитыми поясами, чаще распускала волосы, ставшие вдруг густыми и блестящими. Казалось, Мария раскрывается, как цветок, до этого туго и крепко сжатый в бутон, прятавший нежную сердцевину и пышность. Такой Альтаир не знал её раньше, и новая Мария вызывала в нём чувство, граничащее с робостью, особенно когда её настроение вдруг менялось, резко и непредсказуемо. Однажды он застал её плачущей из-за того, что не было тут, в Масиафе, её матушки, а когда Альтаир, не знавший, чем унять её слёзы, пообещал отправить в Англию гонца, она рассердилась на него и снова плакала, но уже от того, что он не может понять, как ненавидят её теперь на родине из-за него. В другой же день ей вдруг нестерпимо захотелось черники, но сколько она ни объясняла, что это за ягода, он так и не понял, и она вновь расплакалась, назвав его бессердечным. Это было нелегко переносить, но Альтаир никогда на неё не сердился. Он жалел плачущую Марию, как маленькую девочку, страдающую из-за ставшего вдруг чужим тела и неспособную сопротивляться желаниям, которые оно диктовало. Чем больше округлялся её живот и наливались груди, тем неуютнее Альтаир себя чувствовал. Мария вдруг стала для него желаннее, чем прежде, и просто лежать рядом с ней по ночам было мукой, но попытка проникнуть в её лоно казалась ему святотатством и чем-то гадким по отношению к ребёнку, который уже жил, чувствовал и пинался. Чтобы не искушать себя, Альтаир даже уехал по делам в Дамаск, но не смог пробыть там больше недели – ему стало стыдно, что он бросил любимую, которую должен был защищать, и вот он вернулся, усталый с дороги и расслабленный после хаммама, но не спешил ложиться, заканчивая портрет. Больше его, увы, ничто не держало, а ляг он на полу – Мария обиделась бы. Как-то она бросила ему упрёк, что он стал меньше любить её. Знала бы она, как далеко это от правды! Альтаир затушил фитилёк лампы и подошёл к постели, стараясь не смотреть на разметавшуюся во сне жену. Лунный свет выхватывал из темноты плавные очертания её тела – на Марии, из-за жаркой погоды, была лишь рубашка тонкого полотна, задравшаяся на округлившихся бёдрах. Скользя взглядом вверх по припухшим щиколоткам и матово бледным ногам, до тёмных завитков волос, окаймлявших её лоно, Альтаир вновь почувствовал тоскливое и безжалостное возбуждение. Он скучал по Марии в Дамаске, хотел её и злился в глубине души, что не может удовлетворить желание, такое естественное и простое. Он слегка потянул за подол рубашки, поднимая её выше, до самой шеи, чтобы как следует рассмотреть любимую. Мария не проснулась, лишь поёжилась от прохладного воздуха и удовлетворённо вздохнула. Она спала так спокойно и мирно, что рука не поднималась будить её, поэтому Альтаир просто прижался щекой к её округлому, упругому животу и прикрыл глаза, вдыхая родной и манящий запах. Мог ли он подумать ещё год назад, униженный, одинокий и знающий только смерть, что найдётся женщина, способная пробудить в его душе умершую было любовь? Он, отягощённый виной и сомнениями, не хотел тогда знать ничего кроме Ордена и Кредо, и что теперь? Сомнения никуда не исчезли, но вина и одиночество растворились в счастье, таком естественном, что странно было, как он раньше мог жить без этого чувства. И всё же раздражение не утихало. Он осторожно поцеловал Марию в живот, и лёгкое прикосновение словно прорвало в нём плотину. Набухшие, тяжёлые груди жены, такие неприкосновенные, будто уже принадлежавшие ребёнку, для которого они копили молоко, дразнили его давно, и Альтаир приник губами к шелковистому соску, втянул его в рот, посасывая. Он боялся, что молоко может прыснуть вдруг, боялся почувствовать его вкус, но, вместе с тем, тайно хотел этого. Ему хотелось познать новую Марию полностью и он сжал другую грудь рукой, властно, но нежно. Мария вновь вздохнула во сне, улыбнувшись. Что ей снилось? Муж, ласкающий её, как раньше, или ребёнок, здоровый и вечно голодный? При мысли о ребёнке, Альтаир отпрянул, снова охваченный неприятным стыдом. Он впервые вдруг взревновал жену, и к кому! К маленькому существу, которое так близко к ней, как он никогда не будет. Уязвлённый, он склонился ниже, туда, где скрывались меж бёдер дразняще пахнущие лепестки лона, и лизнул едва заметный бугорок, тут же затвердевший под его прикосновением и тёплым дыханием. Со вздохом, теперь уже резким, Мария раздвинула ноги пошире, но не проснулась. Она привыкла к этим ласкам, казавшимся ей когда-то непонятными и стыдными. До знакомства с будущим мужем она не представляла, что мужчина добровольно может касаться ртом такого места, и долго запрещала ему это, пока однажды он не овладел ею также, как сейчас, во сне. Эту привилегию – добираться до самого укромного места, раздвигать языком нежную плоть, проникать в запретную глубину, чувствуя, как трепещет, сжимаясь и разжимаясь влажное нутро, – этого никто никогда не мог у него отнять. Так же, как у неё – права целовать и сосать его уд, самую уязвимую его часть. Они были едины в этих наслаждениях, и никакой ребёнок не в праве был забирать это. Альтаир решительно освободился от шаровар, не желая больше сдерживаться, и, чуть приподняв бёдра жены, вошёл в неё мягко, но решительно. Она приняла его легко, будто давно ждала и хотела этого. Удовлетворённо мурлыкнула что-то во сне, чуть выгнулась… теперь ему трудно было понять, спит Мария или просто не хочет нарушать эту блаженную минуту, но это было уже не так важно. Обеими руками он нежно стиснул её груди, потирая отвердевшие соски и двинул бёдрами ещё и ещё, едва сдерживаясь, ещё боясь наткнуться на спящий в утробе плод. От каждого движения Мария стонала плавно и протяжно, и он продолжал, попирая её живот, иногда поглаживая его. В какой-то момент он снова приник губами к её мягкой, развратной груди, искушающей и манящей, и когда Мария вздрогнула под ним, крепко сжав внутри твёрдый, жаждущий уд, Альтаир почувствовал, как в рот ему изливается что-то солоноватое. Это греховное и похотливое чувство подстегнуло его, он не сдерживался больше, будто нёсся во весь опор, пока не почувствовал острую вспышку удовольствия, пронзившую всё тело и выплеснувшуюся в ненасытное лоно. Неужели эта женщина, мягкая и будто созданная для плотской любви, вскрикивающая и стонущая под ним, была его Марией, худой и угловатой, с маленькими, торчащими грудками? Та диковатая девушка, ждущая подвоха, скрывавшая свою страсть и казавшиеся ей стыдными желания? Бедная Мария, не хотевшая быть женщиной, но не способная стать мужчиной? Странно было ему осознавать, что благодаря его томлению и страсти она обрела мир с собой и стала такой, но ещё страннее было думать, как она исподволь изменила его самого, залечила старые раны. – Я люблю тебя, – прошептал он в её маленькое ушко, похожее на розоватую раковинку, но вместо ответа, Мария вдруг резко села в постели, обхватив руками живот; её лицо исказила гримаса боли. – Альтаир… – хрипло выдохнула она. – Сейчас… я, кажется… рожаю. Это был самый жуткий момент в его жизни, но будущее, открывшееся за ним, было прекрасно.