На острие

Где-то за стеной, пробиваясь сквозь звон сдвинутых в здравицах кружек и пьяный смех, надтреснутый женский голос монотонно выводил заунывную песню. Здесь же была только темнота и горячий железистый привкус во рту — когда мужчина вошел в него, он до крови закусил губу, чтобы не издать ни звука. Прижавшись лбом к стене, Буш подчинился грубым мозолистым пальцам, сжимающим его бедра, притягивая его ближе, глубже насаживая на вбивающийся в него член. Слева от него дверь на постоялый двор сквозила тонкой полоской света, а справа через черный ход пробирался студеный ветер, наметая на пороге крохотные белые барханы. Рождество выдалось снежным, и за ним наступил такой же снежный Новый год. Он еще помнил, как много это значило в детстве. Как казалось тогда одной из бесчисленных забав — выбежать на кипенно-белую целину, играя со снегом, пригоршни которого сестры всегда заталкивали ему за воротник. Несмотря ни на что, Буш улыбнулся этой мысли — такой неуместной сейчас, когда его тело дергали, тянули, швыряли, как тряпичную куклу. Но он всегда умел отстраняться от реальности, умел создавать иллюзии — иллюзии, которые хотя бы на время делали жизнь терпимой. — Чистенький такой, — голос долбил, не умолкая, слова лились бесконечным потоком, в такт яростным толчкам чресел. — Самошний джентльмен, а? Что, нравится тебе? Он отозвался каким-то бессмысленным то ли фырканьем, то ли хрипом. Подтверждения от него не требовалось. Нравится ему или нет, было решительно не важно. Впрочем, ему нравилось. Его член был твердым как камень — вопреки грубости совокупления, вопреки стыду и даже боли: он успел отвыкнуть от нее, давно не быв с мужчиной, тот же не сделал ничего, чтобы хоть как-то смягчить их случку. Но боль была благом — Буш хотел ее, он и парня этого выбрал потому, что ничто в нем не предвещало нежности. Он надеялся, что так будет легче. Так у него не будет искушения обмануться, представить на мгновение… Темные сияющие глаза, некогда такие теплые, а теперь безжалостно отталкивающие его почти с физической силой, предупреждая: не приближайся. Как будто он был врагом. И Бушу хотелось закричать: я не враг тебе, я хочу быть твоим другом. Но он знал, что ни к чему говорить об этом — Горацио не станет слушать. Горацио, его прекрасный капитан. Клинок в его ране. Яд в его венах. Мысли о нем причиняли боль — куда большую, чем входящий и выходящий из него член. — Ну, давай, кричи. Дай мне послушать, умоляй меня. Он не ответил — может, парня это и заводило, но Бушу была не нужна такая игра. Он хотел, чтобы все было именно так: больно, безлико и унизительно, у холодной стены в коридоре грязного трактира — с незнакомцем. Он хотел, чтобы каждый толчок раздирал его, как докрасна раскаленный железный прут, вталкиваемый ему в прямую кишку. Он хотел разом удовлетворения и возмездия. Он все же издал какой-то звук, когда мужчина резко толкнулся в него под другим углом, и тот рассмеялся, и Буш почувствовал, как его собственные губы кривятся в усмешке. Хотел бы он, чтобы боль могла что-то изменить. Могла выбить из него запретные мысли. Но надежды не было — по крайней мере, пока он не мог вовсе запретить себе думать. Он думал о том, что Горацио в этот вечер со своей семьей — вот он поднимает бокал с вином и улыбается жене своей пленительной, до боли теплой улыбкой, и ловит в ответ влюбленный, полный обожания взгляд. Эту ночь они проведут в супружеской постели, где смешается жар их тел. Он уперся ладонями в стену. Перестань думать. Перестань мучить себя. Это было безумием. Но что еще он мог сделать — кроме того, что делал сейчас? — Я с голубых глаз тʼщусь, слышь? Ништя ебсти тя, сука, ёб тя кто-нить как я, а? Шершавые пальцы играли его косицей, тянули, дергали почти грубо, но грязные словечки странно успокаивали. Ему это нравилось. Он наслаждался этим. Он хотел этого. Прости… Горацио. Было время, когда Буш пытался обмануть себя. Когда надеялся, что сможет стать как все, сможет дать сестрам то, чего они ждут от него — семью, детей. В один прекрасный день война должна была закончиться, и это стало бы возможным. Но он знал, что никогда этого не сделает. Он был паршивой овцой. Содомит. Буш хотел бы остановиться — не осквернять Горацио в своих мыслях, хотя бы в эту минуту, когда некто, чьего имени он даже не знал, с кем встретился взглядом четверть часа назад в битком набитом в праздничный вечер трактире, исступленно вбивался в него, притиснув к стене, нашептывая непристойности ему в ухо. — Ты мне скажешь, как те нравится, я тя заставлю… Он вспомнил «Славу». Каким счастливым, безмятежным, полным надежд был тогда Горацио. В ту пору Бушу казалось, что между ними могло бы быть что-то — когда он встречал взгляд Горацио, такой открытый… будто готовый откликнуться на его призыв. Но ничего так и не произошло. Упустил ли он свой шанс, не решившись погубить душу столь чистую, как у Горацио Хорнблауэра? Или у Буша никогда и не было шанса? Сегодня была новогодняя ночь — ночь, когда возрождаются надежды, и люди загадывают желания. Но он знал, что все его надежды похоронены в прошлом. Все, что было у него сейчас, это тяжелое тело, вдавливающее его в стену, и натужное горячее дыхание у него над ухом. И тихий металлический щелчок холодного лезвия, ткнувшегося ему в горло. Что ж, может, так этому и суждено закончиться, подумал Буш, но мимолетный страх от этой мысли тут же смыла нежданная жаркая волна удовольствия. Все закончится, и он будет свободен от своего позора, извращенности, навязчивых мыслей. Может, на это он всегда и надеялся. Но толчки не прекратились, и его тело отзывалось, отдавалось им — его скрутила судорога, зубы выбивали дробь, и сокрушительная волна оргазма накрыла его с головой. Он подался назад, насаживаясь на безжалостно вламывающийся в него член, впуская его еще глубже, — и кончил. И мужчина за его спиной застонал и, вздрогнув всем телом, кончил следом. Лезвие по-прежнему упиралось ему в кожу, не проникая глубже. И Бушу все так же нравилось это ощущение — может быть, больше, чем все прочее этой ночью. — Идиот, — еле шевеля языком от изнеможения, прохрипел мужчина ему в ухо. — Так ты этого хотел? Трекнутый сукин сын… Буш едва заметно кивнул, памятуя об острие ножа у своей шеи. Да, он был безумен. И даже хуже. И он будет жить памятью о смертоносном холоде металла, прильнувшего к его горлу, пока синяки на бедрах не побледнеют, а жажда снова станет невыносимой — и тогда он вновь отправится на поиски кого-то, с кем сможет утолить ее. Но до этого дня он будет таким, как хочет его капитан, таким, каким он нужен Горацио. — Как тебя зовут? — спросил мужчина, голос которого все еще звучал сипло, а тело грузно давило на Буша. Мозолистые пальцы играли с развязавшейся лентой в косице. Солгать было легко — все равно никто не узнал бы. Но внезапно он вспомнил, как приятно ему было слышать свое имя из уст Горацио, хотя теперь оно звучало все реже и реже — и это почему-то заставило его ответить. — Уильям. Он не спросил имени мужчины, и тот заговорил снова. — Ты с какого корабля? Буш ничего не сказал на это, и тот фыркнул — похоже, он и не ждал ответа. Между ними не было ничего, кроме беззакония и греха, опасности и порока, которые могли уничтожить их обоих. — Увидимся… Уильям. Он почувствовал боль, когда член покинул его тело, и холод, когда мужчина отстранился. Даже с этим привалившимся к нему безымянным телом было теплее, чем в привычных объятиях одиночества. Его собственное тело казалось распахнутым настежь и отвратительно липким — и, брезгливо морщась, он быстро оделся. И еще он знал, что, оставшись один, будет снова и снова вспоминать эту минуту и острие ножа, приставленного к горлу. Он знал, что ждет его в будущем — нынешний год, 1804, будет в точности таким же, как и минувший. Он никогда не будет с Горацио. Жить с этой мыслью иногда бывало невыносимо. Все, на что он может рассчитывать, это трактир, краткий обмен взглядами и торопливая, опасная случка где-то у задней двери. Пока море или пуля лягушатника не оборвет его жизнь. * * * — Надеюсь, вы хорошо провели прошлую ночь, мистер Буш. — Благодарю, сэр, прекрасно. А вы? — Я… Похоже, в моей семье грядут определенные перемены, Уильям. Миссис Хорнблауэр… полагаю, я скоро стану отцом. — Мои поздравления, сэр. Это… это хорошая новость.